Помню/не помню

— Я… Я помню тебя, — радостно говорит Глюч. — Конечно, я помню тебя. Ты… В кои-то веки он силится вспомнить. Маленькая тёплая ручка, нагревшийся в ней серый голыш в форме сердца. Удивительно, до чего часто природа придаёт камушкам такую форму, он специально проверял, и хотя статистическая вероятность… Ой, куда это его опять унесло? — Ты… Непослушные чёрные волосы, нежные, как пух, падают на лицо, щекочут курносый носик и пухлые щёчки. Она недовольно морщится, сдувает их в сторону. — Иди сюда… — манит. Он наклоняется. Ручка обхватывает шею, быстрый, невесомый клевок в щёку — и только топот маленьких ножек, и лёгкий смех, и удаляющееся: — Какой ты колючий! Ах, почему в летнем дворце так гулко? Вот в зимнем, где полно тяжёлых драпировок, не дающих разгуляться сквознякам, когда красивая женщина играет… — он перебирает руками в воздухе, но не может вспомнить слово, только движение, и другое движение, плавное движение золотой щётки по длинным шелковистым волосам, — и то, как звуки вязнут в тяжёлой ткани, будь то музыка или шорох. — Ты… Могла она быть маленькой, потом старой и снова молодой? Мир — такое странное место… * Он редко хочет помнить. «Ты просидел все эти годы в безопасном ящике!» — чуть не выпаливает он в лицо Кейну, уже положившему руку на свою неразлучную пушку. Что такого плохого с ним могло случиться? Он не может вытащить из темноты за молнией никаких событий, ни плохих, ни хороших, помнит только вечное жужжание мыслей. Роящихся, как пчёлы, неуловимых, как пчёлы, и таких же неожиданно жалящих, если всё-таки ухватишь. Он не может сейчас вызвать в памяти — …лицо? — пчелы, только щекотный и гулкий образ в темноте сжатой ладони. — Мы должны! — ДиДжи грозно надвигается на него, приказывая не сопротивляться и открыть свой разум. И на долгие секунды раньше, чем Рык приступает к нему, Глюч вспоминает Азкаделлию. Не имя и не кто она — только неумолимое приближение чего-то жуткого. Сёстры во многом слишком, слишком, слишком похожи. * Может ли она быть маленькой, потом зрелой, юной, старой и снова молодой? Тьма и свет ворочаются там, за молнией, танцуют и рябят, как тень листвы на дорожке, как тень воды с обратной стороны моста, когда, проплывая под ним, задираешь голову, или на крыше беседки в Финакве — сверху тени перетекающих облаков, снизу блики озёрных волн. Он погружается в свет, и свет разделяется на три, и тяжёлая, грязно-коричневая, как болотная жижа, тень ползёт к ним, чертя брюхом по песку, по камешкам-сердечкам, по забежавшим в воду по пояс камышам, — туда, на мыс, к беседке. Эту мысль слишком страшно думать. Может быть, что-нибудь изобрести? Но ведь временную петлю изобрёл он, и солнечную сеялку, и костюм — тот, в котором держали Кейна, — возможно, тоже он. Вероятно, для какой-нибудь медицинской цели. Но вот если из любви к людям он же и научил их делать такое с мозгом… Нет, он не хочет вспоминать.