Парижские зарисовки

Шумел и не спал по ночам диковинный город Париж, вспарывал тишину гудками клаксонов и шуршанием шин, музыкой, доносящихся из бесчисленных кафешантанов, громкими голосами уличных зазывал и запьяневших гуляк. Когда обычные труженики после тяжёлого дня отходили ко сну, для искателей развлечений или же лёгкого заработка жизнь только и начиналась с наступлением сумерек. Словно мотыльки к огню, стремились они к освещённым электрическими фонарями и заманчивыми рекламами Монмартру и площади Пигаль. Разве думал-гадал Гнат Бурнаш, колеся по пыльным дорогам Херсонщины на автомобиле, влекомом парой коней, что забросит его судьба в самый центр Европы, где слыхом не слыхивали о станице Збруевке? И помыслить не мог! Первое время каждая мелочь удивляла его, а ныне приобвык, освоился на французской земле, словно всегда тут и жил. Он привык к порочному воздуху, напоённому адской смесью запахов изысканных духов, бензиновой гари и ресторанных яств. Ему примелькалась людская толчея, в которой взгляд порой выцеплял самых невероятных персонажей: то хохочущую женщину с неестественно рыжими волосами, не расстающуюся с сигарой и попугайской клеткой; то негра-саксофониста, то скорбную даму в чёрном, то бойкого старичка в смокинге, то индуса в белой чалме. Кого только не встретишь! Но страшнее и страннее всех казались двое. Один — донской казак, дважды Георгиевский кавалер, с залихватским чубом и сверкающими вытаращенными глазами. Другой — профессорского вида мужчина, с ухоженной бородкой и какой-то безумной отрешённостью во взгляде. Шея его, несмотря на летнюю жару, старательно обмотана стареньким кашне. Приходили сюда они, конечно, порознь, и расходились по своим норам тоже поодиночке, словом ни разу не перебросились. Но, словно сговорившись, каждый раз вставали бок о бок на одном и том же месте и играли. Донец растягивал порыжевшие меха видавшей виды хромки. Профессор бренчал на балалайке и тем зарабатывал на хлеб. Кто они, откуда, как попали на Плас Пигаль? Двое самозабвенно играли, а мимо них текла толпа праздношатающихся, искателей заработка, продавщиц цветов, нищих, продажных женщин… Бойкий старичок остановился подле музыкантов, с интересом рассмотрел профессора и спросил, безбожно коверкая русский язык: — Прошу простить, мсье, как есть называть ваше… ваш инструмент? — Балалайка! — нехотя ответил тот, вынырнув из своих дум. — Ба-ба-лай-ка? — повторил старичок и пошёл прочь, бормоча под нос, запоминая. — Ба-ба-лай-ка. Бабалайка! Диву даёшься, какое столпотворение! А автомобилей-то, батюшки-светы, бессчётно! В бурнашёвских владениях только один и был, и тот не на ходу. Автомобиль в своё время атаман реквизировал из разграбленной помещичьей усадьбы. Владелец усадьбы сразу после Февральской революции бежал за кордон, бросив нажитое — владей, кто хочет! Землю и скот поделили, вещи какие поломали, какие растащили. Мужички, подначиваемые фронтовиками, покурочили в доме всё, что можно, вот и в авто что-то нарушили, таким оно и досталось Бурнашу. Хотел было атаман починить машину, да так и махнул рукой: механик скрылся вслед за помещиком, а другого не сыскал. Пришлось запрячь в испорченный автомобиль коней: и смех, и грех! Совсем, кажется, недавно, пребывал атаман в полнейшей растерянности. Сложно ли было потерять голову в последние дни Крыма! Остаться? Бежать? Кому он нужен на чужбине? Сейчас дать дёру или погодить — вдруг перевернётся всё, как бывало, и красных погонят обратно до Перекопа? Чувствовал он звенящее, как струна, напряжение в пропитанном предгрозовой тревогой воздухе и ясно понимал: ждать более нечего. Амба! И от осознания безысходности делалось ему жарко, словно не ноябрь стоял на дворе, а душный июль. И досиделся же до последнего! А всё Овечкин, будь он неладен! Обнадёживал, да на расспросы — не пора ли, дескать, дать лататы? — скептически усмехался: — Крысы готовятся покинуть корабль? Верил ему — хитрющий офицер знает обстановку, не оставит, подскажет, когда двигать в порт. Раз он покамест спокоен, стало быть, и чемоданы паковать рано. А теперь что же? Ветер доносит грохот близкой канонады, выпущенные из тюрем заключённые грабят винные погреба, в порту давка. Раньше, раньше надо было бежать! Теперь, пожалуй, и места ему на судах не хватит. Крымская эвакуация навсегда врезалась в сердце атамана горящим рубцом. И хотел бы забыть, да никак не мог. Уж на что он равнодушен к чужой беде, но и то проникся. По ночам, бывало, виделся Бурнашу тот холодный день, вновь сковывал испытанный тогда страх. Вставали, как живые, осунувшиеся, растерянные лица, слышались крики, мольбы и проклятия. Снова брошенные кони, понуро опустив головы, бродили по молу. Только в битком набитом трюме парохода «Саратов» Бурнаш перевёл дух. Спасибо штабс-капитану Овечкину и полковнику Кудасову, не бросили-таки за прежние заслуги, устроили, не то и сейчас метался бы бывший атаман на пристани среди обезумевших от отчаяния людей. Он не знал толком, что будет делать на чужой стороне. Его бег только начинался. Прошло пять дней в тесноте, голоде, жажде, боли и муке. Штабс-капитан находился рядом, пил горькую и бранился чёрными словами. Бурнаш считал, что штабс с его хваткой мог бы занять им местечко в каюте и плыть в относительном комфорте. Водку-то сумел раздобыть. На его замечание Овечкин зло выплюнул, дёрнув шеей: — А пошло оно всё к… Вдобавок выдал парочку таких оборотов, что у самого Бурнаша, знавшего толк в ругательствах, заныли уши. Пассажиры, привыкшие уже к подобным срывам, то и дело вспыхивавшим в разных уголках трюма, остались безучастными. Только одна женщина подняла голову, но тут же снова равнодушно опустила её. — Вы знаете, знаете, — рычал Овечкин, в бешенстве кривя рот с выступающей на губах пеной, — штабная сволочь танцует под граммофон. Фрукты жрут… А здесь люди под себя ходят. Глотку воды рады! Бурнаш оторопело уставился в чёрные безумные глаза. Такого Овечкина он ещё не знал и, чего греха таить, побаивался. Он привык к другому штабс-капитану — хитрому, расчётливому, не упускающему своего. А тут? Это опустившееся существо, сыплющее бранью и глотающее водку, словно воду — не Овечкин. Какой-то надлом возник в душе офицера с того памятного дня, когда красным шпионам удалось стащить схему укрепрайона. Что и говорить, контрразведчикам здорово нагорело тогда. Атаман всерьёз опасался, что Овечкин не оправится и в трюме «Саратова» надлом разойдётся совсем. Пустит, чего доброго, пулю в висок, или кинется за борт. А тогда кто же поможет Гнату устроиться на Туретчине? — Что нам до тех граммофонов, ваше благородие? — угодливо лебезил атаман. — Плесните и мне лучше, разгоним тоску. Эх, гори всё синим пламенем! Однако в Константинополе штабс-капитан вновь стал собой прежним: собранным, уверенным и хватким, жадным до жизни. Может, взгляд чёрных глаз несколько переменился, но атаману ведь не в переглядки со штабсом играть, а дела вершить. Кудасов откололся от их компании, куда-то пропал вместе с адъютантом. Овечкин наверняка знал — куда, но просветить атамана не счёл нужным. Да Бурнаш и сам не интересовался. Выживать надо! И они с Овечкиным принялись выживать. Хорошо, что пристал в своё время к контрразведчикам, размышлял атаман, вкусно ужиная в ресторанчике с патриотическим названием «Корнилов». Без них пропал бы, не иначе, не в Константинополе, так в Париже. Нет, что ни говори, за офицеров надо держаться мёртвой хваткой. И всё бы хорошо, но только закроешь глаза, как опять… Ветер ноября, эвакуация, тесный трюм… Овечкин и вновь объявившийся Кудасов строили грандиозные планы и постоянно ругались между собой. Бурнаш недоумевал: чего они поделить не могут, всё грызутся, словно два сварливых кобеля в одной конуре? Повадились обхаживать бывшего вора Нарышкина, ныне промышляющего трюками. — Всего за пять франков русский самоубийца пройдёт по всему парапету! Спешите видеть! Бурнаш, хоть и не понимал толком, что к чему, тоже привечал трюкача, раз так нужно для дела. Сидел атаман, смаковал шампанское, любовался на ночной Париж и переваривал недавний разговор с Овечкиным. Бывший контрразведчик (теперь повсюду бывшие!) нагрянул вчера к нему на квартиру и доверительно шепнул: — Не желаете ли съездить в Россию, атаман? — Изволите шутить, господин штабс-капитан? — осоловело вытаращился Бурнаш. — Абсолютно серьёзно. Важная миссия! — осклабился в ответ Овечкин. — Мсье Дюк платит за всё. Мсье Дюк — важная персона. Это благодаря ему сидит сейчас Гнат в кафешантане и имеет деньги на еду и выпивку. Это — гарантия безопасности, щедрый спонсор, безотказно снабжающий прибившихся под его крыло русских эмигрантов франками и долларами. Это — хитрый лис, старый интриган и тонкий политик, желающий дискредитировать большевиков. На него можно положиться. Тряхнуть, в самом деле, стариной? Стосковался в Париже без настоящего дела. Здесь всё обман. Вот хоть ресторан взять, «Корнилов» этот самый. Кто назвал его так? Небось, хозяин пороха не нюхал, ни копеечки на белое дело не пожертвовал. Зато одна из стен украшена громадным двуглавым орлом, на другой изображён храм с золотыми куполами, а официанты облачены в костюмы а-ля рюсс — длинные расшитые косоворотки, перевитые узорными поясками, шаровары и остроносые сапоги. Шансонетка с нелепо сочетающимися именем и фамилией — Аграфена Заволжская — исполняла озорные куплеты об ухажёрах, увозивших её за кордон. В куплетах чувствовалась злая насмешка над эмигрантами, но посетители особо не вникали в смысл песенки, знай хлопали в такт. — Мы решили перебраться за кордон, Чтобы жизнью наслаждаться, миль пардон, — весело заливалась шансонетка, отбивая ритм каблучками. И песня — ложь. Решили перебраться? Мы сами решили, или за нас решили? И какое, к чёрту, наслаждение жизнью? Да разве тут, в ресторане, жизнь?! Аграфена Заволжская ведь так веселится, на публику. Зрители не знают, что будет делать она после выступления, а Бурнаш-то знает. Отработав вечер, певица придёт в свою комнату, где, не снимая костюма, без сил упадёт на кровать и забудется сном. Проспав день, кое-как приведёт себя в порядок, подмажет поблекшее лицо и снова окунётся в безумную ночную круговерть, исполняя осточертевшие куплеты и распивая шампанское с посетителями. И так всегда, если, конечно, что-нибудь не нарушит сложившийся уклад. Скажем, поссорится с хозяином. Тогда мадам Заволжская просто перейдёт в другой ресторан — их полно натыкано в районе площади Пигаль — и заколдованное колесо закрутится с новой силой. Здесь же, в «Корнилове», устроился гарсоном поручик Перов. И он ходит между столиками в дурацкой косоворотке, не скрывающей военной выправки, вежливо склоняет голову, принимая заказ. Иногда, впрочем, он оставляет поднос и поёт под гитару романсы. А вообще всё — и ресторан, и косоворотка — только для маскировки, поскольку поручик служит связующим звеном между мсье Дюком и троицей Кудасов-Овечкин-Бурнаш. Штабс-капитан возник на пороге «Корнилова» точно в назначенное время, кивнул швейцару, перемигнулся с Перовым, пересёк зал и скрылся во внутренних помещениях. Поручик с подносом в вытянутой руке прошёл мимо столика, за которым восседал атаман, и шепнул на ходу: — Ждёт! Бурнаш и без того знал: пора! Сейчас он поднимется и незаметно проследует за Овечкиным. Мсье Дюк ждёт, плетёт паутину заговора, в которой многим людям предстоит запутаться. А весёлый город Париж, ни о чём не подозревая, прожигает короткую летнюю ночь.