Кровавыми каплями по стеклу

Часы на стене тикают слишком громко. Это на нервы действует. Раух сглатывает скопившуюся во рту слюну, руки на груди скрещивает и старается выглядеть максимально расслабленной. Последнее время ей все сложнее бесстрастно выполнять свою работу. Она ловит себя на том, что боится мутантов. Никогда не замечала за собой этого ранее, а теперь ощущает мурашки по телу, холодок по коже. И парадокс в том, что ее пугают именно те двое, за которых она отвечает. Кабинет у барона просторный. Но все здесь слишком по-военному. В плане цвета, в плане материала, из которого сделана мебель. Судя по всему, у него под столом заряженный пистолет, но такой в ГИДРА есть у каждого второго. Пожалуй, только ученые и ходят без оружия. Есть только не считать небольшого шприца на бедре, содержимое которого в экстренной ситуации необходимо вколоть либо нападающему, либо себе — по обстоятельствам. Единственное, чему научила ее эта организация, так это не бояться оружия. В любом его проявлении. Именно поэтому крайне странно осознавать собственный страх перед мутантами. Они ведь и есть оружие. Новый вид оружия, на который барон возлагает такие большие надежды. На барона она смотрит из-под ресниц. Так устало и все же пристально. Четыре утра, конечности уже ватными кажутся от усталости за день, а домой она все не идет. Не по своей воле, разумеется. Проводить дни и ночи на базе — не самое приятное времяпрепровождение. Он стучит пальцами по гладкой поверхности стола. Подушечками. Тихо так, глухо. Раух ловит себя на том, что следит за движениями его пальцев. Она губы поджимает, зачем-то поправляет высокий ворот свитера. Эксперименты меняют ее, хотя не должны были. И эти свитера с высоким горлом, водолазки — лишь очередная незначительная деталь, указывающая на происходящие изменения. — Я так понимаю, вы ждете отчета, — начинает Раух совершенно спокойным голосом. — Завтра бумаги будут у вас, я скажу, чтобы их подготовили. Взгляд Штрукер поднимает медленно. Даже чересчур медленно. Он перестает стучать пальцами и ладонью отодвигает в сторону папку. Темно-синюю, как и все папки здесь. Надпись на корешке не ускользает от пристального, цепкого взгляда женщины. «Максимофф». А кто именно — остается загадкой. — Отчеты у меня уже есть. Их недостаточно. Подобные слова приводят в замешательство. — Что значит «недостаточно»? Я пишу их максимально подробно. Подробнее, чем когда-либо. Он обрывает ее знаком ладони, дает понять, что не ждет оправданий. Не ждет от нее вообще слов. — Сухие отчеты, однообразные записи с видеокамер, от которых меня уже тошнит, а что дальше, Росвита? В следующий раз мне будут просто говорить, что мутанты есть? Это смехотворно, — произносит Штрукер и откидывается на спинку кресла. Но голос холодный, пронизывающий. — Не препараты должны привести нас к цели, не однообразные дни на записях. К цели нас должны привести эмоции. Эмоции, которые придется клещами вытаскивать. Каленым железом, если понадобится. Если он и ждал какую-то реакцию на свои слова, то не получает ее. Потому что Раух смотрит почти безразлично. Ей так надоели все эти речи барона, она устала слушать одно и то же. Когда он наконец поймет, что его речи ничего не меняют? Но он ее непосредственный начальник, постоянно противоречить ему опасно. Остается только отметить про себя, что он слетел с катушек, и продолжать слушать так, как будто от его слов зависит что-то важное. Вообще-то зависит. Ее жизнь. — Ты видела Ванду в действии? — продолжает Штрукер, а в его глазах вспыхивает азарт, загорается и тлеет, тлеет. — Она смертоносна. Нет… Нет, не просто смертоносна. В ней есть столько мощи, столько силы. И все это в теле забитой, потерянной девочки. — О, ради всего святого! — не выдерживает Раух. — Они не дети давно. Хватит говорить об этом отребье так, будто вы что-то к ним чувствуете. Мы оба знаем, что это не так. Штрукер игнорирует ее выпады. Как делает это почти всегда. Останавливает на ней долгий взгляд, который должен все сказать за него. А она руки на груди скрещивает, ногу на ногу закидывает — пытается защититься. На каком-то подсознательном уровне, отчет себе в этом вряд ли отдает. — Ее магия… Это что-то. Прежде мы никогда не сталкивались с такой силой. Хорошо, что она оказалась в наших руках раньше, чем попалась ЩИТ. Уж они бы придумали, как использовать ее против нас. — Можно как-нибудь покороче? — замечает Раух. — Последние пятнадцать часов я занималась вашими экспериментами. Думаю, я заслужила пару часов сна. Снова показывает норов. Каждый способен на подобное, нужно лишь надавить правильно. Вытащить наружу сильные эмоции, измотать ожиданием. Человеческая натура не может справиться с ожиданием. А каждый мутант — человек в первую очередь. Поврежденный, измененный, но сама база, сама основа — человеческая. Ненависть к мутантам ослепляет Росвиту Раух, не позволяет ей видеть очевидных вещей. Он же ищет способы, ищет возможности вывернуть все под себя. Именно поэтому находит. — Ее можно превратить в живую ненависть. Отнять все чувства, все эмоции. Довести до предела. Откачать все, оставив место для одной только ненависти. И тогда мы получим идеальное оружие. Оружие, которому нет равных. Оружие, которое будет работать годами и никогда не сломается, — с каким-то фанатизмом произносит Штрукер. Его мысли понятны. И логичны, наверное. Но она вспоминает разговор, который состоялся месяца два назад, может, три. И если сопоставлять эти два разговора, то барон сам себе противоречит. — Вы говорили, что она сломается рано или поздно. Говорили, что она слишком слабая, — произносит Раух. И в этих словах почти злорадство. Хорошо скрытая насмешка. Барон Вольфганг фон Штрукер никогда бы не стал лидером ГИДРА, если бы не умел распознавать самые незначительные перемены в голосе, тоне, поведении. Каждый манипулятор, в первую очередь, — искусный психолог. И исключение он точно не составляет. — Хорошая память, — признает Штрукер. — Хорошую память я ценю в своих кадрах. Правда, она иногда играет злую шутку со своим обладателем. От его взгляда прямо в глаза передергивает. Но она старается держаться. В этой организации иначе нельзя. Слабости надо оставить где-то сзади, переступить через них и идти дальше. — Потенциал у Ванды огромный. Если бы я полагался исключительно на свои выводы, а не на результаты экспериментов, я бы выбрал ее из всех. Контролировать ее силу… Сомневаюсь, что она сама понимает, на что способна. И чем слабее она морально, тем мощнее ее магия. Разве это не потрясающе? — Допустим, — соглашается Раух. — Но что с ее братом тогда? Помнится, вы делали ставку на него. — Я и не отказываюсь от своих слов. Это заводит в самый настоящий тупик. Либо она уже плохо соображает, либо барон сам не понимает, что говорит. Неужели он хочет разыграть две карты сразу? Но как? Разве это вообще возможно? Он видит ее замешательство и усмехается. Гаденько так. Криво. Слегка зубы обнажает. Весь внешний вид этого человека кричит о его прогнившей душе. Вряд ли найдется другой подобный ему. — Не волнуйся, Росвита. Они же близнецы. Нам стоит отнять все только у одного. Мы сделаем с ней такое, что ему нужно будет просто посмотреть на нее. Для таких сильных чувств нужна благодатная почва, мы обеспечим им эту почву. Что касается Пьетро… Он же возненавидит, когда увидит, что стало с ней. В этом я не сомневаюсь. В ответ она только скептически приподнимает брови. Губы кривит в насмешке и головой трясет. Барон явно пребывает где-то в мире собственных иллюзий. Было бы неплохо, конечно, если бы его идеи стали реальностью. Но порой Раух думает, что он забывает о реальном ходе вещей. Все же для него эксперименты — это не серьезная ежедневная работа. Он требует результат, а она же делает все возможное, чтобы выбить этот результат. И выбить его максимально успешно. — Она слабенькая, что ни говорите, — произносит Раух спустя некоторое время молчания. — На днях я видела, как ее вывернуло прямо в лаборатории. — Это уже интересно, — говорит Штрукер и кладет локти на стол, придвигается ближе. — Считаешь, она может быть беременна? На лице биохимика неприкрытое удивление. — Не строй из себя дуру, не одна ты просматриваешь видеоматериалы с камер слежения. — Что? — наконец подает она голос. — Эту мерзость? Серьезно? Фу. Как можно… Почему мы вообще об этом говорим? А все ее вопросы снова проходят мимо. Остаются без ответов, без всякого внимания. — Ты не ответила на мой вопрос. Не люблю ждать. Раух сглатывает, кидает взгляд в сторону барона и ждет. Сама не знает, чего ждет. Прокручивает в голове собственные отчеты, пытается максимально точно вспомнить все события. А он все смотрит. Выжидающе и так почти тактильно ощутимо. Неприятный человек. Вечно добивается своего, знает, на что нужно надавить. — Сомневаюсь. Разумеется, если вам принципиально важен этот вопрос, я могу повторно прогнать анализ крови… — Не нужно. У меня есть идея намного лучше. — И что же это за идея, позвольте спросить? Барон фыркает и утвердительно кивает головой. Вечно у него все так. Так, что аж передергивает. И противно от каждого движения, жеста, неверно брошенного слова. — Ты понимаешь меня, — уверенно проговаривает Штрукер, и это и есть ответ на ее вопрос. — А пока я хочу порадовать ее. Девочка справилась достойно, сделала все так, как мне и было нужно. Она заслужила маленькую награду. Каждая награда барона имеет свою цену. Когда дверь неприятно скрипит и отъезжает в сторону, Ванда сидит на кровати. Ноги руками обхватывает, пальцами так сильно в собственные колени впивается, что костяшки белеют. И смотрит невидящим взглядом в одну точку. Кровавая радужка поверх карих глаз. А ведь когда-то раньше у нее были голубые глаза. Точно такие же, как и у ее брата. Хотя он всегда повторял, что оттенки совершенно разные. Пьетро не любит, когда их сравнивают. Резко отвечает, что они совершенно разные. Точно так же, как и оттенки тех некогда голубых глаз. Она слишком напряжена, но избавиться от этого напряжения не может. Постоянно роется в собственном сознании, копает куда-то туда — глубоко вниз. И зарывается, забывает, что творится вокруг. Она уходит в себя, а так быть не должно. Лучше выплескивать силы наружу, чем направлять внутрь себя. Штрукер вместе с Раух стоит на пороге. Внутрь камеры не входит. Она на них не смотрит, и так чувствует их присутствие. Хочется прогнать их, заставить уйти. О да, она может заставить их. И так хочется. Это странное желание применить свою разрушающую магию теплится где-то внутри. На мгновение Ванде кажется, что она готова поддаться. Это же так просто — манипулировать людьми. Заставлять их бояться. Изничтожать их. Она может. И это осознание последнее время пьянит. Чужого присутствия рядом ей не хочется. Она привыкла к этому пустому одиночеству, к гудящей тишине. Нет, это все неправда. Ложь. Ей нужно присутствие другого человека рядом. Всего одного. Того, кого она даже не считает чем-то инородным. Как вторая часть организма. Но никто другой тут не поймет. У их тела только одна часть, у их сути только одна составляющая. Ни за что в жизни Ванда не захотела бы поменяться с ними местами. Лучше так. И пускай сейчас больно; почти физически. Пускай она где-то на грани разума и безумия из-за нестабильности собственной магии. Справится. Сможет. — У меня есть для тебя сюрприз, — говорит Штрукер. Голос у него тихий, но в камере звучит довольно звонко. Нет, звонко — это неправильное слово. Но здесь все слова приобретают другой оттенок. И если считать звон чем-то неприятным и раздражающим, то тогда, пожалуй, голос у барона действительно звонкий. — Хочу показать тебе кое-что. Уверен, тебе понравится. Ванда поворачивает голову и вперивается в него взглядом. Она измождена, разбита. Это видно по бледности кожи, по впалым скулам и темным кругам на лице. Но эти кроваво-алые глаза. Они меняют совершенно все. Делают ее опасной и дикой. — Вы соврали мне, — едва различимо проговаривает Ванда, — так почему думаете, что сейчас я вам поверю? Она не говорила несколько месяцев. Не проронила ни слова ровно с того момента, как оказалась заперта в одиночной камере. И теперь барон добился того, чтобы она хоть что-то сказала. Сам не уверен, хороший это знак или плохой. Но осознание того, что воля ее ломается под его нажимом, разливается приятной волной по телу. Штрукер замечает, что акцент у нее действительно сильный. Грубый такой. Отдаленно даже похож на немецкий. В этом его заслуги нет, но почему-то это тоже льстит. И кажется даже, что у нее голос грубее и жестче, чем у ее брата. Все дело в акценте, Пьетро говорит на английском чище. — Милая, — елейным тоном произносит Штрукер, растягивает гласные, делает несколько шагов в ее сторону, — здесь у тебя нет выбора. Неужели все эти люди не пугают тебя? Ты можешь верить только мне. Всего лишь шаг. Шаг или два. А Ванда напрягается, чуть ежится. Она прекрасно знает, что бояться стоит не конвоя. Не ученых или докторов со шприцами. О нет. Бояться стоит именно этого человека — химеру без моральных принципов и устоев. — Я не собираюсь применять силу, тебе никто не сделает больно. Напротив, я хочу, чтобы ты пошла со мной добровольно. На эксперименты она тоже согласилась добровольно. Ванда протестует. Сопротивляется так сильно, как только может. А потом вдруг поддается. Понимает, что все эти просьбы липовы, что если она откажется, ее все равно поведут силой. Она встает с кровати как-то неловко, ногой цепляется за подобие покрывала. Но стоит только выпрямиться, снова посмотреть на барона, как радужка опять становится нормальной. Срыв уже близко. Она чувствует это. Но пока еще удается хоть как-то контролировать себя. В сознании настоящая каша, в чужие головы нет никаких сил лезть. — Умница, — одобрительно кивает Штрукер и кидает взгляд в сторону Раух. Они ничего не говорят. Потом женщина уходит. Слишком сильно трещит голова, чтобы думать о том, что происходит вокруг. Шум будто нарастает, мешает ей. И как-то запоздало приходит мысль, что это они виноваты. Ее силы пытаются подавить, и делают это не самым деликатным способом. Комнату Ванда покидает без наручников. Впервые, наверное. Вот что кажется странным и ненормальным. Диким каким-то. Она думает, как же сильно над ней здесь поработали, что для нее свободные руки — это уже признак ненормальности, подвоха. Штрукер касается ладонью ее спины на какие-то секунды, когда она проходит мимо него. Почти заботливо. Нет. Делает это по-хозяйски. Как будто она его собственность, его создание. Плод его трудов. Ее передергивает. Коридоры все одинаковые. Она идет рядом с бароном. Его ладонь на ее лопатках, почти не касается. Вроде невесомо, но отчего-то это ощущение тяготит. Хочется избавиться. Только она прекрасно понимает, что это из-за того, что она без наручников. Думать, что ей здесь могут доверять, было бы глупо. Сзади двое вооруженных солдат. Обычно их больше. Обычно она не чувствует такую опасность, как сейчас. Обычно ей не так страшно. Куда ее привели, Ванда не сразу понимает. Смотрит на дверь и думает, что это ее разум играет с ней злую шутку. Как знать, может, она способна воздействовать сама на себя? Но нет, место то же. Ее просто поводили по коридорам и привели туда, откуда и начали. Только к другой двери. Солдат набирает пароль на панели управления. А Ванда смотрит на Штрукера, пытаясь понять, что он от нее хочет. Зачем делает это. У него должны быть свои причины, у него всегда есть свои причины. Но пальцы потряхивает, губы дрожат. Она не может ничего сказать, даже если и хочет. Штрукер довольно улыбается. Дверь с противным звуком в сторону отъезжает, а он говорит своим елейным тоном, издевку вкладывая в каждый звук: — Иди, милая. У тебя есть ровно семь минут. Спасибо скажешь потом. Она переводит изумленный взгляд туда, в камеру. И видит его. Сидящего спиной на полу, прислонившегося к стене, склонившего голову вниз. И в мыслях крутится одна и та же фраза: «Только бы не сон, только бы не сон…». Она на барона взгляд кидает, все еще ждет подвох. А потом внутри что-то рвется. Ванда подрывается с места так быстро, как только может. Она бросается на Пьетро, стискивает его в объятиях со спины. А он дергается, от боли шипит. Спал. Спал и даже не мог себе предположить, что может такое произойти. Быстрее, чем она может увидеть, он поворачивается, прижимает ее к себе, усаживает на собственную левую ногу. — Ванда, Ванда, Ванда… Как в бреду. Он целует ее губы, щеку, шею. Носом в плечо утыкается, левой рукой так крепко стискивает, а правой почему-то осторожно касается. Совсем как мальчишка. Потерянный, лишенный всякой надежды, почти отчаявшийся. Вымотанный, уставший, измученный. Ванда ладонью упирается ему в бок. Непроизвольно. В ответ снова шипение, Пьетро головой дергает. — Что это? — обеспокоенно спрашивает она, начинает майку приподнимать с правой стороны. — Дай я посмотрю. — Не надо, — выдавливает он из себя, поврежденными пальцами перехватывает ее ладонь. Но Ванда замечает отметины на подушечках, разворачивает его ладонь к себе, смотрит внимательно. А губы сильнее дрожат. Она слишком долго ждала, слишком сильно боялась, что никогда больше его не увидит. Теперь эмоции требуют свое. Ее трясет. Пьетро ничего не говорит, прижимает ее к себе. Так, чтобы она не касалась правой стороны тела. Так, чтобы как можно меньше боли. Он слышит, как она носом шмыгает. Чувствует кожей влагу на ее щеках. Хочется столько всего сказать, но слова не находятся. Ведь надо узнать, что происходило за это время. Он просто обязан узнать, что с ней делали. Почему же так трудно просто спросить? Наверное, по той же самой причине, по которой он запретил ей смотреть на ожоги. По той же самой причине, почему не говорит, что происходило с ним. Этих экспериментов, этой боли и так слишком много. Говорить о ней не хочется. Нет сил. — У нас всего семь минут, — шепчет Ванда в самое ухо. И все жмется. Ближе, теснее. Словно хочет стать частью его тела. Намертво. И тогда их точно не смогут разделить. Развести по разным камерам. Пальцами в волосах путается, пряди перебирает. Словно сквозь пелену какую-то замечает, что они не те. Сначала она думает, что ей всего лишь показалось. Потому что просто не может такого быть. Но нет, все правильно: некоторые пряди приобретают платиновый оттенок. Так явно выделяются на фоне почти черных кудрей. Белые, даже не просто светлые. Белые и слишком гладкие, чуть ли не зализанные. — Ненавижу их за эти семь минут, — так же тихо в ответ. Пьетро гладит ее по голове. А сам взгляд от часов отвести не может. Впервые в жизни ему кажется, что время бежит слишком быстро, что нужно его замедлить, растянуть, остановить. Он всегда куда-то бежит, торопится. Теперь не так, теперь хочется наоборот все поставить на паузу. Потому что это нечестно. Это чертовски нечестно, что через шесть с небольшим минут ее снова отнимут. Заберут, будто имеют на это право. — Я так скучаю, так скучаю… — судорожно произносит Ванда. Ее трясет. Он чувствует, как сильно ее трясет. Нервное. Они оба почти на грани нервного срыва. Только ее срыв может стать еще и иного рода. Успокоить бы ее. Успокоить бы и сказать, что все хорошо. Что пока они рядом, пока все хорошо. Только чтобы успокоить ее, нужно самому успокоиться. Самому поверить в эти слова. Не получается. И это ее нервное состояние на грани… Оно передается. Только если она вот-вот вдарится в истерику, он сорвется. Слишком хорошо они чувствуют эмоциональное состояние друг друга, и это почти зараза. Зараза, от которой нет никакого противоядия. Губы у нее сухие. И поцелуи такие поспешные, рваные. Без всякого подтекста, без скрытого противоестественного желания. Отчаявшиеся. Они оба уже не верили, что увидят друг друга. Ванда руками обвивает шею Пьетро. Злится на зудящие руки под бинтами. И замирает. А он упирается носом в ее плечо, лицо прячет. Только про себя секунды считает. Злится на Штрукера, на Раух, на ГИДРА, на эти чертовы эксперименты. Никогда они так надолго не разлучались. И тут дело, может, в том, что случилось с родителями. Может, двое потерянных детей были настолько напуганы, что просто боялись остаться в полном одиночестве на несколько часов хотя бы. Может, это стало привычкой. Привычкой, что позже породила такую ненормальную тягу друг к другу. Такую сильную, стирающую границы дозволенного. Быть в разных камерах почти физически больно. Пускай между ними всего стенка. Но кажется, что настоящая пропасть. Огромная. Сводящая с ума и выматывающая. — Тебя ужасно не хватает, это правда, — соглашается Пьетро. Снова на часы смотрит. Вперивается взглядом и моргает крайне редко. Цифры меняются, а внутри что-то падает. И справиться с этим не получается. Она не смотрит на часы, но чувствует, что время истекает. Старается не отвлекаться на счет секунд, старается впитать его. Как можно сильнее. Больше. Пьетро вдыхает запах ее волос, ее запах, целует в висок и замирает. Только тыльной стороной правой ладони по волосам, откинутым на спину, проводит. И за временем следит, не в силах заставить себя отвести взгляд. ГИДРА издевается. Сомнений в этом нет совершенно никаких. И эта встреча — лишь способ раздразнить их еще сильнее. Небольшая подачка. Знак «доброй воли» Штрукера. Все просто: они увидят друг друга, почувствуют, каково это — быть вместе. Освежат в памяти. Потом их снова разорвут, разделят и сделают все возможное, чтобы они не пересекались. Это будет медленно сводить с ума. Доводить до отчаяния. Пробуждать то самое чувство, которое так нужно барону Вольфгангу фон Штрукеру. Ненависть. Черную, глубокую и вязкую. Такую, что сопротивляться ей просто невозможно. Особой жестокости в подобном нет: это же не иглы под ногти, не раскаленное железо вдоль спины. Но порой на эмоциях и чувствах можно сыграть намного больнее. Барон смотрит на них из-за панели управления и довольно ухмыляется. Все идет так, как он и хотел. Все правильно. И лучше быть просто не может. Монстра можно сделать лишь из человека со слабостями. И у Максимофф есть слабость. Она заключается в том, что их двое. — Я бы многое отдал, чтобы изменить тот день, — говорит Пьетро устало. — Знаешь, тот день, когда мы пришли сюда. Но Ванда не акцентирует внимание на этом. Она вообще старается не думать о тех событиях. То, что происходит сейчас намного важнее и серьезнее. — Меня срывает. Пьетро, я чувствую, что мои силы не поддаются. Мне страшно. Мне страшно, что я сорвусь, а тебя не будет рядом. Что тогда произойдет? Что станет? Я не могу это контролировать. Я… Я просто… И голос тонет в рыданиях. — Тише, тише. Не плачь, мы что-нибудь придумаем, — обещает он сестре. — Ты справишься, Ванда. Я знаю, что ты справишься. Секунды бегут вперед, сокращая их возможность побыть вместе. Так близко, тесно. Прижавшись друг к другу почти до боли, до напряженных мышц и ноющего чувства тяжести по всему телу. Ванда знает, что некогда тратить время на слезы, но справиться с собой и правда трудно. Она совсем ненормальная, двинутая, поехавшая. Сумасшедшая какая-то. Приходится собрать волю в кулак. В конце концов, Пьетро прав — она сильная. — Когда они придут за мной, не сопротивляйся, — просит Ванда и выпускает его из объятий, в глаза заглядывает. — Я знаю, ты будешь сопротивляться. Не надо. Они сделают с тобой такое… — Мне все равно, что они сделают! Получается слишком резко. Слишком агрессивно. Но она улыбается. Так по-доброму, снисходительно. Как будто нет никакой организации, нет экспериментов, нет тех двух месяцев друг без друга. Пьетро касается лица сестры, мокрые дорожки слез вытирает и тяжело выдыхает. — Ты мне нужна, понятно? И вообще, я старше, так что не воспитывай меня. Ванда смеется. Тихо так, а потом все громче. Смех ее не вписывается в общую обстановку. В таких местах не смеются. И женщины со впалыми щеками и исколотыми препаратами руками не смеются. Она треплет его волосы и опять прижимается. — Не хочу, чтобы тебе было больно. Поэтому послушай меня, просто послушай. Ответить он не успевает. Противный скрип оповещает о том, что они больше не одни. Пьетро чисто инстинктивно цепляется за Ванду. Почти мертвой хваткой отпускать ее не собирается. — Прошло только пять минут, — рычит он. — Пьетро, не надо, — тихо на самое ухо. Она гладит его по голове и губами его губ касается. Невесомо, на мгновение. Только внутри настоящий бунт против местных порядков, отпустить ее он не может. Только не сейчас, когда снова обрел. Не сейчас. Требовательно приникает к ее губам. Нужно глубже, сильнее. А Ванда понимает, что сейчас это как наркотик, что не надо бы лучше, что потом хуже будет от одиночества. Она отстраняется, и Пьетро отпускает. Выбора у него все равно нет. Есть только иллюзия выбора. Они встают на ноги. Ванда цепляется за пальцы брата чисто инстинктивно. Он отпустить не может. Без слов, одним взглядом она просит его позволить. Позволить им увести ее, сделать это добровольно. Или просто наступить себе на горло, задушить волю и сделать. Пьетро цепляется взглядом за нее. Отпускать он ее не хочет, все внутри сопротивляется. Но если Ванда просила, если она не хочет, чтобы его заставляли… Он сделает. Ради нее, а не ради прихотей ГИДРА. Росвита Раух наблюдает за ними почти раздраженно. Смотрит на открытую папку с бумагами, на часы поглядывает. Она прекрасно знает, что у них есть еще время. Но барон не говорил, что она не может прийти раньше. В любом случае, она никаким образом не помешает его изначальной задумке. Может, даже поспособствует. Она щелкает ручкой громко. Сколько бы месяцев она ни проработала с этими двумя, людей в них все равно не видит. Монстры. Создания с извращенным генетическим кодом. — Ну хватит, — произносит Раух и кивает Ванде в сторону выхода. Ванда поспешно кивает в ответ. За ней пришли раньше. Две минуты — это такой пустяк. Так мало. Но для нее теперь две минуты могли бы стать целой вечностью. Для вечно торопящегося куда-то Пьетро тоже. Это почти комично: он так раздражается от медлительности людей, а теперь впервые жалеет, что их надзиратель явилась раньше времени. Вряд ли кто-то здесь имеет чувство юмора. Наручники сковывают запястья, но она не смотрит на охрану, что ее выводит. Она смотрит на Пьетро. Всего лишь отчаянная попытка зацепиться друг за друга взглядами. Секунды какие-то. Сегодня время для обоих стало измеряться такими мелкими крупицами. Барон знал, что так будет. Вот в чем подвох. Ее выводят. И дверь за ней уже закрывается. Голос Раух по ту сторону уверенно и достаточно громко произносит: — Подготовьте операционную и отведите ее туда. Пьетро подрывается с места, но слишком поздно. Он бьет ладонями о металлическую дверь, совершенно забыв об ожогах на пальцах. Удары глухие. Ладонями, кулаками и снова ладонями. В операционную. Зачем? Что с ней будут делать? Ванду ведут в чертову операционную, а он здесь. Он остается здесь и совершенно ничего не может сделать.