Это как в старых кинофильмах: мы наполняли наши души красным; лили кровь из вен по простыням; наши губы всегда требовали чужой влаги; а глаза сияли жемчугом и бриллиантами. Мы играли фальшиво, неумело. Прятали румянец за черно-белым покрывалом и перебирали тяжелые бобины потрепанных кинолент – перетаскивали их из угла в угол и играли разные роли – каждый лепил свою кинопленку обрывочными кадрами немого кино. Ты выбрал драму. Ты всегда выбирал драму.
***
В наших с тобой руках все цветы мира; из тонких стеблей сочится их кровь, пачкает наши пальцы; ты робко улыбаешься и разрезаешь меня своими теплыми взглядами. Я храню эти моменты в шкатулке; прячу ее на дне комода. Я никогда ее не достаю. Я и так все помню, Найл. А ты? Ты помнишь, как я дарил тебе твои любимые тюльпаны? Ты ставил их в фарфоровую вазу – хрупкую и ломкую, которая нечаянно разбилась. Мы тоже, Найлер. Нас расставили по разным комнатам в дешевых вазах из икеи.
Это было первое голосовое сообщение на моем старом телефоне. Я нашел его – забытый – среди общего хлама на столе – он пиликал оповещениями и зарядкой, требуя внимания. Мое тело и мозг тогда были уставшими, и я не хотел тратить энергию на что-то помимо сна. Горечь пришла утром.***
В моем доме много открытого пространства и свежий воздух всегда кусает за пятки и треплет легкий тюль. На стенах висят натюрморты, подставляя солнечным лучам красные яблочные бока, а нарисованные цветы тянутся лепестками к ясному небу. Зейн не оставил ничего своего. Снял с окон тяжелые темные шторы; забрал четкость линий интерьера; унес горький запах своей кожи. Вернул моей обители первозданный вид – как было до него. Но мое сердце осталось неизменно – все так, как приказал Зейн: необъятное пространство с изрисованными граффити стенами. Зейн наполнял его едким запахом краски и своим трепетом; расставлял все аккуратно по местам; никогда не разбрасывал одежду. Пустые баллончики с краской все еще стоят в углу, а его любимая курточка висит на крючке в прихожей.Я на одном из пяти континентов. В стране, где всегда солнце и не льют дожди; где небо всегда как твои глаза – синее и счастливое до боли; из страны, где тебя нет и в груди колет. Ты знаешь, Найл, разлюбить тебя – невыполнимое действие. В этом городе ангелов каждый играет спектакль в своем амфитеатре одиночества; и звезды здесь ходят по земле – пустые и мертвые. Ты мое солнце, прошу, не теряй свой свет.
Зейн больше молчит: дышит сухо в трубку, наполняя пространство беспричинной тоской и ломкостью. Я знал, что он не выдержит. Знал, что он уйдет. Его сердце заходилось рваным ритмом и однажды бы просто сдалось. Своим истеричным поведением я лишь добавлял ему аритмии в кардиограмму и расщеплял своими холодными взглядами. Зейн обводил чернилами, оставленные моим морозом узоры на его коже, и ждал, когда я оттаю. Ему думалось, что я не был в него влюблен.Небрежные обмолвки. Ты снисходишь ко мне откуда-то сверху, касаешься пальцами, мол, преклонись. Я давно уже у твоих ног; падаю ниц при виде твоего силуэта; несу к твоим ногам все, что имею. Но хочешь ли ты послушать мою песню; прочесть мою книгу; увидеть мои глаза?
Беспомощность. Она пришла ко мне недавно, когда я разбирал старые коробки с нашими моментами. Зейн всегда складывал все ровными стопками и прятал в черные коробки из-под обуви; хранил свои пухлые, исписанные тетради под нашей кроватью. Он стремился достичь во всем идеальности. Старался создать для нас совершенную песню. Я нашел свои разрисованные цветными ручками блокноты на том же столе, что и забытый телефон. Там же были и фотографии, где мы с ним счастливые, смотрим друг другу в глаза и совсем не замечаем, что рядом цветут прекрасные каштаны. Эти фотографии стоят на моем комоде. Рядом хрустальные бокалы, которые только тронь – разобьются.Я не надеюсь, что ты вновь меня полюбишь; что твое сердце снова будет трепетать, когда я рядом. Я лишь прошу разделить со мной эту боль. Ты был благосклонен ко мне – к моему телу, душе. В сущности, ты никогда не был влюблен. Я и не прошу. Я не хочу быть кинофильмом на твоих веках. Я устал гореть, Найл. Гореть, как те фантастические римские свечи; устал распускаться паутиной на голых стенах. Ты все равно никогда не кричал в восхищении от моей игры теней. Я не виню тебя, мой милый. Твоя холодность приковала тебя цепями отчуждения. Глупость – надежда тебя отогреть. Моя пылкость сгубила твою хрупкость, и я прошу меня простить.
Голос Зейна надломленный, виснет ошметками на телефонных проводах; ломается. Я понимаю, что допустил величайшую ошибку – покинул того, кто меня действительно ждал. Но разве это моя вина – страх быть разрушенным? Я боялся. Чертовски боялся надломленности. Хрупкие, нежные моменты тревожили меня; вселяли страх быть разбросанным кусками по комнате. Я баррикадировался от чувств снегом и вьюгой; дышал Зейну морозом на плечи и воздвигал между нами необъятные айсберги. Его коньячные глаза всегда становились красными, когда я громко молчал и бил его по длинным пальцам. Я был в него влюблен. А сейчас его любимый кот ходит по моим коленям и мурчит о своей тоске. Говорит, мол, глупый ты человек.Я стою перед тобой без фальши – абсолютно обнажен и наг; и мое хрупкое тело отражается в твоих льдистых глазах. Ты рисуешь своей вьюгой на мне картины, как на обледеневшем окне. Хладно обжигаешь кожу и душу. Моей пылкой натуре больно, Найл. Незакаленное сознание сжимается от беспомощности и просит хотя бы немного тепла. Мне бы немного льда на сердце, а тебе немного печали в глаза.
Зейн оставил семь сообщений на моем автоответчике; льет чувства семь минут и сорок восемь секунд. Я разговариваю с бездушной машиной: заучил каждую фразу и отвечаю, стараюсь переубедить. Он не слышит. Твердит все о своем. А я рассказываю о том, как влюблен и в сознании мелькают вспышками ассоциации - неизменное 'мы'.Я беру трубку и набираю его номер.