Птицы в обличье людей

— Все свободны! Девчонки спрыгивают с мётел и мчатся к раздевалкам и, уже не скрываясь, обсуждают что-то важное, что-то, что когда-то давно, вероятно, волновало и меня. Высокая смуглая Гвеног, капитан «Холлихедских Гарпий», снисходительно смотрит на своих «дурёх». Чем ближе к земле, тем ближе к повседневности. Иногда даже не хочется возвращаться к ней, а летать, летать до тех пор, пока не упаду замертво. И эти мысли приходят всё чаще. Скоро и я начну постоянно чесать своё тело, до красных разводов, до капель крови, жалуясь, что перья не могут порвать кожу, присоединюсь к тебе, Луна, будем сходить с ума вместе. Хотя у нас и так неплохо получается, да? Кажется, Рон бурчал что-то вроде: «шизофрения заразна». Но мне всё равно приятно — он единственный из семьи хотя бы что-то сказал мне за эти два дня. — Хватит зависать на поле, Уизли! В раздевалку! Спрыгиваю с метлы и подтягиваюсь. Кладу метлу к остальным с некоторым сожалением — она замечательная, жаль что у меня такой не будет. На тренировках и матчах легко воображать, что я её хозяйка, только в самом конце осознаёшь, что эта красавица не моя, даже если сжимаю её метловище, чувствую шероховатость поверхности, окидываю влюблённым взором пучки веток, идеально подходящие друг к другу. Метла тоже полюбила меня, мы чувствуем друг друга. Может, когда-нибудь… Кладу метлу в специально отведённое для неё место, в последний раз проведя рукой по деревянной поверхности. Пора возвращаться. Не приводя себя в порядок, аппарирую сразу в нашу комнату, но Луна не слышит, продолжая хмуриться и с силой зажмуривать глаза. Сжимает книгу одной рукой, а другой тянет себя за свои неровно обкромсанные волосы. Смотрю на неё и понимаю, что никуда я отсюда не сбегу. Луна привязала меня к себе прочнее, чем земля. Что ты там говорил о заразности сумасшествия, Рон? Теперь я понимаю, что выражение «сердце сжимается от нежности» не пустые слова. Серьёзно, что-то давит. Нежность и боль, сладость и горечь. Мерлин его знает, как говорит о любви литература — я не так много читала об этом — свет солнца, колодец после прохождения пустыни… Зато я знаю, как о любви говорит её улыбка и холодные ладони на моих щеках. Она замечательная. И я не могу ей помочь. Если бы только могла победить её демонов, безумную идею, о которой она чуть ли не силой заставляет себя думать… Она падает на колени, натянутая и напряжённая, как леопард перед решающим прыжком. Но прыжок леопарда — победа движения и мощи, а её падение — ещё один фунт под землю. Как же мне хочется обнять её, целовать тонкие веки, сжать хрупкие кисти, поднести их ко рту и кусать пальцы, именно так, как она любит. Но её молчаливые слёзы и бессонница доказали, что как бы не хотелось помочь ей, убить её демонов — я не имею над ними власти. Они скалятся, раскрывая свои смрадные пасти, их маленькие тупые глазки насмешливо смотрят на меня, перед тем, как начать глодать Луну так, как пёс глодает кость, в надежде выжать последние соки, вогнать ещё на фут под землю. Всё время боюсь, что в один момент она не сможет открыть глаза. Но на этот раз глаза всё-таки открываются, и я вздыхаю с облегчением. Оглядывается, скользя взглядом по стенам, переходящим в потолок — комната круглая. Старые портреты меня, Гарри, Невилла, Рона и Гермионы, написанные по кругу и образующие фигуру напоминающую солнце, перечёркнуты, схематично и грубо написанной, но вполне узнаваемой синей птицей. Широкая кровать, которую мы никогда не застилаем. Огромное окно, открывающее взгляду пустыню из сухой травы, выжженной солнцем. Старый оранжевый шар сейчас лениво составляет завещание, заканчивает последние дела перед тем, как закатиться за горизонт — лечь в гроб. На стене — широкий плакат, на котором гигантскими кровавыми буквами написано: «Полёт — жизнь». Буквы напоминают мне те, которые писала я, одержимая страшным демоном на первом курсе, они издеваются надо мной, говоря: «Ты ничем не можешь ей помочь. Она наша рабыня, скоро она перестанет принадлежать этому миру — мы заберём её с собой…». Не думать об этом!.. Книга, каждый раз новая, лежащая на подоконнике. Луна начала последовательно перечитывать всю собранную её отцом библиотеку. Но, может быть, частично, дело было не в книге, а в том, что служит закладкой — фотография меня десятидневной давности. Хотя я не понимаю, что в ней особенного — я всего лишь сняла тонкое платье, из-за того что даже оно успело прилипнуть к телу, а ведь мы с Луной вышли на солнце всего лишь на пятнадцать минут. Хотела показать Луне озеро, да так и не нашли. Ничего особенного на фотографии не было видно, кроме высокой густой растительности с редкими цветами, моей спины и рыжих волос, но Луна могла разглядывать эту фотографию, не отрываясь, в течение получаса. «Ты самая красивая, Джинни, — иногда говорила она, то ли мне, то ли сама себе. — Только ты — настоящая в этом мире, а всё остальное — неумелые потёки светло-зелёной и жёлтой акварели с вкраплениями жёлтых и красных пятен». Мрачные твари продолжают скалиться. Думаете, что я слабая, что не смогу ответить на ваш вызов? Выкусите! Вы заставили её связаться с вами. Но она связала себя со мной добровольно. Вы не можете забрать её, пока есть я. Убирайтесь, и не пытайтесь запугать меня своими гляделками без зрачков. Демоны отступают, я даже перестаю ощущать их присутствие, но это лишь иллюзия. Только Луна, Луна может заставить их исчезнуть, не я!.. — Не плачь. Она вытирает мои слёзы. От прикосновения её холодной руки хочется плакать ещё больше, прижать её руку к щеке и замереть навечно. Вот так. И никаких демонов, только вдвоём… — Это ничего… Просто устала. Сегодня был тяжёлый день. — Люди или Мозгошмыги? Надеюсь, ты взяла с собой оберег? — Конечно. Улыбаюсь. Луна каждые три дня делает мне новый — говорит, что оберег надёжный, вот только все полезные свойства чересчур быстро пропадают. Ничего особенного — подушечка с какими-то пряными травами, но несколько раз в день я, уединившись, молча вдыхаю этот запах. Это всего лишь профилактика. Мозгошмыги коварны, их нельзя недооценивать. Да. — Сколько сейчас? Луна всё чаще теряется во времени, но часы есть только у меня. Старые, ещё отцовские. Она отказывается купить хотя бы одни — говорит, что они заглушают своим тиканьем мысли, поэтому спрашивает у меня. — Уже восемь вечера. Я ждала твоего пробуждения около получаса. А сколько ты уже… Не знаю, как называть вслух то, чем ты занимаешься. Нельзя же говорить то, что думаю вроде: «Время, когда тебя грызут». — Чуть-чуть больше, чем полчаса, — она готова повторять подобную фразу каждый день каждого месяца. — Ты будешь есть? Иногда мне хочется обнять её нежно-нежно и плакать, а в другие моменты, как сейчас, например, накричать, назвать сумасшедшей идиоткой. Почему она меня не жалеет? Я же стараюсь понимать, делать вид, что всё в порядке, почему она не может просто поесть?! — Прости, Джинни. Мозгошмыги проявляют большую активность в ночное время, и еда — не лучшая защита от них. — Знаю, только усыпляют бдительность. Тогда… Не знаю как ты, но я хочу уже лечь. Я устала. — Хорошо. Ляжем вместе. Я тоже хочу спать. Это забирает силы, но у меня всё получится, веришь? — Ты будешь стараться. Никогда не говорю «верю», хотя, что в этом сложного? Но я не верю, а как можно лгать этой дурёхе? Смотрит на меня своими глазами, похожими на этот утекающий сквозь пальцы летний день. Ухожу в душевую, стараясь не наступить по дороге на сокровища Луны: разбросанные учебники по трансфигурации и анимагии, куча исписанных формулами листков, учебник по анатомии, две энциклопедии о птицах… «Я всё время летаю во сне, Джинни. Дело не только высоте, хоть мне она и нравится. Лёгкое напряжение, скользящее волнами по телу, ощущение невесомости, контроль над каждой клеточкой своего тела, наслаждение от идеального равновесия в обоих крыльях — ты знаешь как это важно, чтобы ветер смог нести тебя?..» Не хочу, чтобы она улетала слишком далеко — вдруг она не захочет возвращаться? Но мне ли её держать? Раздеваюсь и становлюсь под хорошо тёплый душ. Спустя минуту, когда тело достаточно нагрелось, делаю воду холодной. Люблю такой резкий контраст. «Хватит её жалеть, оставь эту чокнутую. Ты не хочешь быть с Гарри, пускай, тебе нравятся девчонки, пускай — мне всё равно. Но я не хочу смотреть, как она тебя уничтожает! Куда подевалась моя сестра, эта бледная мумия — не она!» — заявил мне Рон. Но я не обижаюсь его словам и всегда рада его видеть. Он приходил вчера. Странно, прошли только два дня после того, как я рассталась с Гарри и поссорилась с семьёй, а всё так поменялось. Не день — целая жизнь прошла с тех пор, как мы в последний раз разговаривали, Рон. Так и хочется сказать: «А ты постарел» и посмотреть, как две светлые впадины на его рыже-коричневом лице расширяются. Он начал ещё больше сутулиться, волосы посветлели, а между глаз пролегла еле заметная морщина. И всё это случилось за один день — вчера я увидела это отчётливо. Нет, конечно, изменения не произошли с ним за один день, кардинально изменилась только я. Мне показалось, что он выглядел не очень счастливым. Это постоянное присутствие Гермионы так повлияло? Могу понять — встречаться с ней, наверное, то ещё испытание. Примерно такое же, когда встречаешься с Гарри — сотворяешь подвиг, сам от себя в шоке, а для таких, как они это — норма жизни, очередная ступенька в бесконечной дороге. Может Рон тоже об этом думал, когда после пары вежливых вопросов, без которых не обходится ни один разговор, — надо же как-то его завязать — спросил, явно думая не о моём выборе: — А… Джинни, как ты поняла, что Гарри не тот самый? Есть какие-то признаки? — Да не особо… Ну, разве что его присутствие начало тяготить, — я задумалась. Это надо было сказать правильными словами. — Хотелось почаще говорить ему всякие телячьи нежности, хотя в конце шестого курса не наблюдала таких желаний за собой… Мерлин, не знаю, что ещё сказать?! Давай сменим тему? — Давай, — Рон тоже явно жалел, что поднял этот вопрос. Вот только я не всё рассказала тебе, Рон. Несмотря на не самую лучшую тему, я хочу быть с тобой честной, как и ты со мной, когда сказал после минуты напряжённого молчания, узнав, что я бросила Гарри: «Я тебя не понимаю, Джинни, хотя, Мерлин, я рад, что вы с Гарри больше… не того. Так противно было знать, что мой лучший друг встречается с младшей сестрой… Бр-р!» Может зря я не рассказала Рону всё до конца? Что меня напрягает в Гарри? Идеальность? Склонность к самопожертвованию? Не то. Какая идеальность — обычный парень, не умный и не глупый, прямолинейный, но, куда лучше чем Рон, умеющий сдерживать себя, не душа нараспашку, но не лицемер, имеет потребность в чётких, никогда не подводящих жизненных ориентирах. Единственное, что в нём действительно является необычным — огромное чувство ответственности за всех. «Святой Поттер!» — сквозь зубы цедил Малфой, при встрече с Гарри. «Святой Поттер». И почему я только сейчас ощутила эту растущую злость? Раньше не осознавала, насколько дерьмово себя чувствовала рядом с таким человеком, как Гарри, хотя я не отсиживалась в подвалах, пыталась делать что-то полезное, чтобы хоть как-то прировнять нас, чтобы он мог… не знаю, гордиться мной, что ли? Вернулся бы, сказал: «Прости, Джин, давай начнём всё сначала?». «Вечно у тебя всё не так, Уизли», думала я, расчёсывая Луне волосы, что с таким трудом поддавались расчёске и моему терпению. Мы были вдвоём. И я до слёз не хотела, чтобы это изменилось. «Не возвращайся, Гарри. Мне никогда не было так хорошо, не хочу, чтобы ты портил это своей бесконечной войной», — думала я. Мысли неправильные, несправедливые, зато честные… Выхожу из душа, холод забирается под кожу так же, как мозгошмыги в голову. Быстро и не оставляя шансов. Вытираюсь. Как? Как у тебя получалось, Рон, столько времени дружить не только с Гарри, но и с Гермионой, не начиная ненавидеть себя и их? Орден Мерлина за выдержку! Надев пижаму — в спальне прохладно — выхожу из душевой. Ночь. Мёртвое солнце уступило место блёклым рожку и точкам. Луна спит, предварительно сложив все свои сокровища — до последнего огрызка бумаги — в тумбочку, чтобы на следующий день снова разбросать их по всей комнате. С коротко остриженными волосами, свернувшаяся в клубочек, она походит на маленького мальчика. Мёрзнет даже летом, даже под одеялом. И я, за компанию. Просто в комнате всегда прохладно. Как же здесь возможно спать зимой?! Забираюсь под одеяло и обнимаю Луну. Так и хочется по-детски сказать: «Я в домике!». Мы в домике. Где нас не достанут жадные твари. Хорошая. Как хочу, чтобы она стала радоваться жизни и чаще говорить о тех же Мозгошмыгах, а не птицах и полёте. Как только она встречает человека, который кажется ей разумней остальных, сразу же рассказывает о своей цели, своих нераскрытых возможностях, птицах, скрытых в неудобной человеческой оболочке. Я не понимаю, ищет она понимания или себе подобных — птиц в обличье людей? Гарри, Гермиона, Рон, Невилл — все ощутили стыд и неловкость, смешанные с лёгким отвращением. И смотрели на неё так, как смотрят на психов. Какие у Луны были растерянные глаза, когда она тоже почувствовала их эмоции… Больше Луна не общалась с Гарри, Гермионой и Невиллом. «Рон, как и ты, был честен со мной. Он не понимает того, что я чувствую, но не делает вид, что понимает. Я рада, что он, хоть и не рад тому, что мы вместе, всё-таки любит тебя и, несмотря на ворчание, уважает и поддерживает твой выбор». Я не была уверена в её последних словах, о чём и сообщила. «Рон доверяет Гарри больше чем самому себе. Но он куда больше рад тому, что ты со мной. Значит, он доверяет мне больше, чем Гарри. Знаю, звучит странно, но так и есть». Верю. Дышу запахом волос, безжалостно срезанных неделю назад. «Мне надоело с ними возиться, они забирают много времени». А я сказала, что зря. Всё равно, только я с ними возилась. Мысли, как непостоянные бабочки перелетают с одного цветка на другой, не задерживаясь на одном. Луна лежит рядом, беззащитная, трогательная и хрупкая, как те изображения птиц в учебниках по анатомии и энциклопедиях. Маленькая и трогательная как воробей, стремительная и идеально выточенная, словно стриж, тонкая и хрупкая, как цапля. И совершенно другое мироощущение, неподвластное человеческому пониманию. Может, ей было бы приятнее сходить с ума вместе с похожей птицей, в обличье человека, что потакает её действиям? Но тогда почему она не улетает? Почему я продолжаю чувствовать себя нужной, когда вытаскиваю её в наше свободное время в густое высокое море травы или, если повезёт, в Косой переулок? Слишком много думаешь, Уизли! Разве имеет значение, что правильно, а что неправильно? Главное, что нужны друг другу. Грудь сдавливает всё сильней, но не хочу прижиматься к Луне ближе — вдруг проснётся? Стук. Резкий и прерывистый. Мерлин, какой идиот отправит письмо в половину шестого утра?! Хотя… Догадываюсь кто. Рон как всегда пишет в стиле «поток сознания» — что думаю, то пишу, ни привета, ни прощания, ни извинения, за ранний подъём… Да и письмом это сложно назвать, записка: «Я знаю, родители наговорили лишнего. Но пойми — они не хотели сделать тебе больно! Приходи с Лавгуд к часам девяти. Будут булочки с корицей». Но мне этого достаточно. Плачу. Знаю, ты их уговорил, Рон. Если всё пройдёт хорошо, клянусь больше никогда не называть тебя «Ронни». И не брать без разрешения твою метлу. И не есть твои булочки… В общем, спасибо тебе огромное!.. — Красивые не должны плакать, Джинни, — я и забыла, что птицы спят мало. — Ты начала слишком много плакать. Кто-то тебя обижает? — Нет… Я рада! Луна… пойдём на завтрак к моей семье? — Почему ты спрашиваешь? Конечно. — Но сначала навестим твоих родителей. — Я всегда могу с ними общаться — стоит только взглянуть на небо, я уже слышу их ласковые голоса. — Сходить всё равно нужно. Положим на их памятник самые красивые цветы. Пойдёшь сейчас? Я не очень разбираюсь в цветах и как собирать красивые букеты. В лучшем случае веник какой-то сделаю. — Ничего страшного, если сделаешь веник — наш всё равно уже скоро надо хоронить. Но красивый букет правда нужен. Я скоро вернусь. Обычно она сразу после пробуждения доставала учебник по анимагии и отключалась от внешнего мира, не слушая, не разговаривая, не здороваясь. Но сейчас она, поцеловав мои волосы, молча переодевается. Смотрю и не верю, только бы не спугнуть… Луна улыбнулась мне, как-то поняв, о чём я думаю: — Это может подождать. Моя надежда слишком наивна, но я рада. Слышите, голодные твари — ждите. Час, два, день. Или вечность.