Furin

      Подрагивая от ветра, язычок фурина бился о стекло купола. Его звучание оттенял галдеж птиц, едва слышный шелест листьев, метла по дорожке сада... Шурх. Шурх. Всеобщий Хаос и нестройность переросли в гармонию, стоило отдаться в их власть. Я лежал с закрытыми глазами на нагретом солнцем дереве пола. Полуденная жара скоро сморила меня, и в тот обычный день лета я видел странные сны: людей, которых не мог вспомнить, проблемы, обреченные на неправильные решения, чью-то смерть в шахте лифта, косяки рыб, не знавших сетей, длинные лестницы без пролетов и пустые квартиры без жильцов.       Через неделю деда не стало. Помню лишь струю дыма от благовония близ его портрета на алтаре. И холодно-горький вкус белых хризантем – однажды узнав, уже не забудешь. В тот самый долгий день моей жизни я впервые погрузился в подземные воды забвения, где у берега в лодке меня ждал Харон с брошюрой о дороге к Богу.       Когда я проснулся, Каору мочился у обочины. Моросящий дождь колол стекло машины, окутывая дымкой хвойный лес вокруг. Тяжелые ветви тянуло вниз, а острые макушки поглотил поднявшийся вверх туман. Выйдя, я обнаружил, что под колесами нет дорожной колеи.       - Где мы?       Ниикура обернулся и застегнул ширинку, скинул с головы капюшон брезентовой куртки болотного цвета.       - На полпути.

***

      Хара курил так же, как Ниикура: часто, бесцельно, задумчиво. Сначала он дразнил его этим, потом пристрастился из желания подражать, а после курил, потому что именно этот вкус напоминал ему Каору.       В то утро, очнувшись около одиннадцати, он без труда нашел белье. Выглянув в закрытое окно, решил пройтись по дому. Холодильник был умеренно пуст, в ванной бельем шуршала машинка, в гостиной томился от жажды разросшийся фикус. Открыв балконную дверь, Тошия вышел в полуденный зной и содрогнулся от перепада температур. Серые дома с кармашками балконов, наполненных сохнущим бельем, деревья, отгороженные бордюром от людей и машин, узкая проезжая часть, для служебного у конторы нотариуса.       - Здарова.       Тошия повернулся на голос и сощурился на яркое солнце.       - Сигареты не найдешь? Последнюю снюхал.       Хара покачал головой и вернулся в дом, подумав, что опрометчиво выходить полуголым из квартиры холостяка. Постепенно привыкая к скромной обстановке, он заинтересовался полками с книгами, часть из которых была самого разного содержания: как сугубо научного, так и широко философского. Подавляющее большинство - литературные произведения, часть из которых впечатлили Тошимасу свыше меры: «Жизнеописания» Плутарха, «Энеида» Вергилия, «Одиссея» Гомера, «Макбет» Шекспира в оригинале, «Золотой горшок» Гофмана, «Коварство и любовь» Шиллера, «Молот ведьм», «Смерть в Венеции» Томаса Манна, «Маятник Фуко» Умберто Эко, «Мельмонт Скиталец», собрания трудов Фрейда и Юнга, и многое, многое другое. Даже на минуту, как ни старался, Хара не мог допустить, что Ниикура прочел их: это никак не вязалось с его образом хоть и сложного, но в целом понятного человека.       С другой стороны, у Каору не было времени удивить, а у Тошимасы – удивиться. Прошло меньше суток с момента, как Ниикура заговорил с ним, и Хара не раз подмечал про себя – он обаятелен, остроумен, и при этом неразговорчив, несколько неосторожен в выборе выражений, но точен в формулировке мыслей, которые в своей мещанской сущности ни в коем разе не отдавали ханжеством или малодушием, присущих большинству. Судя по ночному диалогу, он хотел казаться открытым и откровенным, однако лишний раз доказывал скрытность и недоверчивость натуры. Возможно, ему есть что скрывать, предположил Тошия, открывая Вергилия на шестой песне, листая страницы стихов. У всех должны быть секреты.       "...в Аверн спуститься нетрудно,       День и ночь распахнута дверь в обиталище Дита.       Вспять шаги обратить и к небесному свету пробиться —       Вот что труднее всего!..."       Кто бы ни был этот Каору (и этот Вергилий), а доверять им обоим - не разумно, думал Хара, захлопывая книгу и ставя её на положенное место. Нет, Ниикура далеко не дурак, раз заинтересовал и увлек его - человека добровольно отдалившегося от массы, не понявшего её, и в ответ непонятого ей. Однако, Каору не его противоположность, противник или синоним. Между ними нет взаимного притяжения, уверял себя Тошимаса, вытягиваясь на вздутом диване цвета серой спаржи, часть которого была накрыта темным тонким пледом.       - Притяжение... - произнес он, закидывая руки за голову.       Потолок ничего не ответил, и Хара закрыл глаза, не найдя в безукоризненной белизне поводов для дальнейшего развития мысли. В воображении возникла картина ночной близости, такая откровенная, что у спокойного и расслабленного все это время Тошии брови съехали к переносице и напряглись мышцы ягодиц и бедер. Он зашевелился, опустил руку к животу и, будто успокаивая, провел по нему. Возбуждение редким импульсом поступало к плоти, призывая ее восстать. И зов был услышан, стоило подстегнуть себя незначительной деталью из недавнего прошлого, где Тошимаса не рассуждал о пространственных вещах, а всем своим существом стремился к пику наслаждения, достигнув которого, раскрыл рот в подобии удивления и коротком животном стоне.       Уже чувствуя приближение финала, он услышал скрежет замка и приветствие Каору: его голос, падение обуви на пол, звон ключей о стену, повешенных на крючок у двери, и шаги по направлению в кухню, затем в ванную, и, наконец, по коридору к гостиной:       - Ты знал, - говорил он, – сегодня обещали дождь, а небо без единого облака. Но с меня все равно так течет, как будто застал июльский ливень. Ещё аккумулятор умер по дороге… Я, собственно, поэтому и задержался. Простишь? Ты где? Кстати, заказал обед, как обещал. Не знал, что ты любишь, пришлось импровизировать. Тошия?.. Ты…       Хара скорчился от острого удовольствия, пронзившего его тело от макушки до кончиков напряженно загнутых пальцев ног. Едва он успел сесть и убрать руку из трусов, как вошел Ниикура. Его несколько изумленный взгляд остановился на заведенной за спину руке, в которой Тошимаса держал результат своего незапланированного сладострастия. Если бы хозяин квартиры знал, как давно Хара не дотрагивался до себя, то скорее всего поздравил бы, да только руки не пожал – пронеслось в голове Тошии, и он сжал в кулак склизкую ладонь.       - Прости, я тут… задремал.       - А. Ничего, - Каору замялся, окинул комнату ничего незначащим взглядом и снова остановился на госте. – Обед… обед привезут через полчаса, в худшем случае. Поэтому пока можем решить кое-какие дела. Но сначала, мне лучше принять душ. Не будешь против?       Покачав головой, Хара натянуто улыбнулся, отпустив Ниикуру. Дверь ванной комнаты щелкнула замком, и по квартире разнесся приглушенный звук бегущей воды. В кухне он помыл руки, а в спальне оделся. Возвращаясь в гостиную, заметил свою сумку, чей зев темнел на фоне ламината. Дольше оставаться нельзя. Последний рейс в Нагано уходит около одиннадцати вечера. Он успеет на него, если Каору не обманул о своей готовности помочь.       Хара курил так же, как Ниикура: часто, бесцельно, задумчиво. В этом он быстро нашел себя, стоило однажды увидеть наклоненную голову, заостренный профиль, расслабленные пальцы, обнимающие фильтр, и стеклянный взгляд, с каким Каору смотрел на запястье официанта, поднесшего ему зажигалку – тогда, в баре, четыре месяца назад.       Он уехал в тот же вечер, как и обещал себе. Уехал без оглядки или сожалений, какие могли бы одолеть чуткую к внешним обстоятельствам натуру. А обстоятельства были, потому что Ниикура не отпускал из последних и особенно страстных объятий, в которых держал его обнаженное и разгоряченное тело, целуя крепкую шею и округлый, твердый подбородок, испытывая уставшую плоть и душу, просившую немедленной свободы. Она пришла незаметно, с вечерней спавшей жарой и тяжестью сумки в руке. Тошия пересекал улицу в поисках автобусной остановки – с пересадками на метро он за час должен был добраться до места отправления рейса на Нагано.       Остановка нашлась, Каору остался позади. Этот странный и, в сущности, чужой человек не переставал напоминать о себе, словно по злому умыслу наполнив собой до краев, и любое неаккуратное движение внутреннего моря могло накрыть цунами и затопить катакомбы сознания. Сев под крышу, на скамью, Хара закрыл глаза и постарался сосредоточиться на мыслях о предстоящем пути, расходах и своем неопределенном будущем, в котором предстояло жить. Как его примет родной город, ставший чужим? Как родители отнесутся к возвращению совсем взрослого сына, со всё ещё неповзрослевшей душой? С чем в голове и сердце он будет встречать каждое утро, когда причин для пробуждения не станет?       - Хороший район.       Голос оглушил неожиданным обращением, и до Тошимасы не сразу дошел смысл сказанного. Он взглянул на незнакомца, сидевшего на другом конце скамьи. Тот прятал руки в карманах легкой куртки, а глаза – за темными очками. Очередная странная фигура в череде прочих, встреченных Харой.       - Зря уезжаете.       - Я здесь не жил, - отозвался со скрываемым пренебрежением.       - А я – да. И говорю тебе, хороший район.       - Зачем тогда съехали?       - Нет. Я не съезжал, - он усмехнулся, повернув голову к Тошии. – Ушел. Но когда вернусь – всё изменится.       - Охотно верю…       Бессмысленный диалог выбил из колеи, и Хара едва не пропустил подошедший автобус. Не прощаясь, как не здоровался этот сумасшедший, он поднялся, взял сумку и исчез внутри полупустого транспорта. Сев у окна и закрыв глаза, почувствовал приступ тревоги, случавшейся при панических атаках. Неужели вернулось, с ужасом подумал он, хватаясь за футболку на груди. Должна быть причина – твердил себе, пытаясь сосредоточиться на глубоком дыхании. Вдох, затем выдох, опустошая легкие до самого последнего атома кислорода и примесей, как учили. И снова вдох, выдох. Тот человек... это он источал неуловимый холодно-горький аромат белых, траурных цветов. Вдох.