Korean dogwood

Икчже вообще-то им всем хён – всем этим придуркам, которые его ни во что не ставят. Слишком наглые, слишком дерзкие – упадут, встанут и разорвут голыми руками половину Кореи. Икчже не такой, и никогда не был – даже когда был младше лет на пять. Донхёк издевается – такой старый, а все один – и все написывает сообщения своей телке. 'Телка' – так говорит Хончоль, когда валится на диван рядом с Икчже и вытягивает вперед ноги. Икчже бедром чувствует его тепло и сдерживает рефлекс – пододвинуться поближе. Хончоль что-то мутит – у него нынче тупые вопросы, а еще часто потерянный вид. Икчже треплет его по волосам на невысказанный вопрос – что это значит, хён. Его плеер гоняет туда-сюда одно единственное имя – и, правда, одному Икчже ясно, что это значит. А еще и говорят, что хён – дурак. Или вот что онни – дура. Хёсан приходит к нему прятаться – почему-то всегда с бутылкой вина. – Как к бабе пришел, ей богу – Икчже настолько туп, конечно, чтобы произнести это вслух. Донхёк, например, тоже к своей телке приходит с бутылкой вина. Хёсан неопределенно хмыкает – уже и не к такому привык в своей пидорской группе. Или, может, просто пропустил слова Икчже мимо ушей. Красные винные пятна летят на стену и на футболку Хёсана, и он сдавленно матерится. – Давно бы купил штопор, – Икчже валяется на диване и пялится в потолок, вместо Хёсана, но ему смотреть особо не надо, чтобы знать, что происходит вокруг. Все его донсены-придурки – непробиваемые как танки – но такие же предсказуемые. Икчже любит вино, но не любит его пить с Хёсаном – так хочется с ним целоваться, что жжет губы и начинает болеть голова. Хёсан вроде пришел поплакаться, что сам он торжественно называет надраться, но весь вечер молчит, сидя в ногах у Икчже, щекой чуть ли не касается его бедра – и пялится в противоположную стену. – Заебало все, – голос у Хёсана хриплый, а слова эти Икчже от него слышал уже миллион раз. – Хочу, чтобы как раньше. Икчже вздыхает, но не говорит, что как раньше никогда не будет – видимость надежды или что-то типа того. По крайней мере, Икчже надеется, что они все приходят не ради надежды. – Хён, ты хоть и дурак, но умудренный опытом, – у Хончоля тоже иногда проскальзывают лиричные настроения. Какой уж тут опыт, когда целоваться хочется до шума в ушах. Но у Хёсана телефон забит номерами девочек и одногруппников – Икчже особо знать не хочет, с кем у него и как. Он тоже бы с ним – хоть как-нибудь – но Икчже вроде взрослый, чтобы тупо сорваться. Руки сложно держать при себе. Пальцы на руках тоже жжет – от недостатка контакта. Он сжимает их в кулаки, чувствуя медленно подкатывающее к животу возбуждение. Хёсана бы отпиздовать домой. Они все знают, что Икчже нравятся как мальчики, так и девочки. Не знают, что мальчики – много больше, и желательно сверху. Икчже не против подставиться самому. – Ты останешься или пойдешь домой? Хёсан неопределенно пожимает плечами – не решает и не уходит, а потом заваливается Хончоль. Икчже кажется, что они друг на друга скалятся несколько секунд. – Домой неохота было, – объясняется Хончоль. Опять пришел тупить с дурацкими вопросами. Хончоль занимает единственный футон, а Хёсан отказывается с ним спать – как маленький – и заваливается к Икчже на расправленный диван. Наглости все еще не занимать. От тяжелого сонного дыхания за спиной и противной сухости во рту Икчже не может уснуть всю ночь. У Икчже хватает ума ни к кому не приставать явно, но когда пристают к нему, он не против – опять же главное, чтоб не у всех на виду. Про свою личную жизнь он обычно отмалчивается – стыдно, да и говорить особо нечего. Чья-то рука приятно греет бок – и это приятно ровно до тех пор, пока не становится слишком навязчивым. Икчже не тешит себя иллюзиями, но тупой трах в туалете не в его стиле. Будто бы раньше никогда не. – Ладно, отъебись, – Икчже отпихивает от себя чужие руки, залезшие под резинку трусов. Руки не отпускают, а на ухо шепчут что-то про 'блядь' и 'угомонись'. Ударить Икчже не успевает. За него это делает Хончоль. – Хён, блять, придурок, – он злится и расстроен, и Икчже врезать готов за компанию. – Нас щас выгонят. – Ну и похуй. Икчже Хончолю благодарен. Хёсан с другой стороны барной стойки улыбается очередному темноволосому мальчику из группы – наверное, сам его и позвал. На душе остается неприятный осадок. Они с Хончолем куда-то идут. Куда идут, Икчже не знает. Он там раньше никогда не был. – Похуй, все равно ты все знаешь, хён, – Хончоль выглядит пришибленным, когда им открывает дверь Хон Шиён и удивленно улыбается. У Шиёна какой-то ебаный космос – и в голове, и в квартире. Здесь видны корни всех тупых хончолевских вопросов. Шиён улыбается хитро и довольно – как чеширский кот – подтягиваясь к Хончолю под бок, и чуть ли не урчит, поймав его рассеянный взгляд. Икчже накрывает спокойствие, он не чувствует себя лишним – разве что немного одиноким. Губы привычно щиплет от неудовлетворенности. Он трет их ладонью, облизывает и опять трет. Хёсан со своего дебюта, конечно, изменился. Но без дурацкого мэйкапа на лице, с которым выглядит как кукла барби – Донхёк все еще мстит им за "телку" и тупо из вредности – он все так же много ругается, отрывает от души слова и постоянно находится рядом. – Хён, песню пишешь? – Икчже гоняет дорожки туда-сюда и сминает пальцами текстовые наброски. – Нет, – хуйней он ебаной страдает. В 27 лет переосмыслить себя еще не поздно, внутри слабо ворочается и томится чувство привязанности и благодарности. Хёсан вряд ли обращает внимание на такие вещи. У Хёсана длинные аккуратные пальцы. Икчже представляет их в своем рту и в себе, и думает, что никогда не покажет Хёсану свою новую песню. Хёсан на сцене называет его онни, говорит, что он выглядит виктимно с черными кругами под глазами, пытается споить с периодичностью в неделю – когда не занят промоушеном. И то умудряется писать с другого конца света – вот, хён, селки, как ты хотел. Икчже не может уснуть ночами. Музыка, друзья, родители и трахнуться с кем-нибудь – все, что когда-то было нужно. – Хён, ты выглядишь так, что о тебе хочется позаботиться, – звучит как небывалое откровение. Хончоль слушает песню Икчже без спроса – она еще не готова толком. Донхёк просто приходит не вовремя и комментирует всего одной фразой . У него тоже иногда случаются приступы сознательности и признательности. Или Икчже выглядит уже так плохо, что шутить над ним – грех. – Порнография какая-то, – говорит Донхёк и закуривает. Хончоль следует его примеру. Хёсан, по мнению Икчже, прирожденный лидер. Икчже, например, в себе никогда не чувствовал должной ответственности – как за других отвечать, если сам за себя порой ответить не можешь. "Я хочу" – главная мотивация Хёсана. – А что хочу, то и возьму, – ответственность с целеустремленностью сворачивают горы. Икчже иногда думает, что он единственный продолжает лажать, когда все вокруг поднимаются выше. Позади пока не оставляют – и то хорошо. Вот только детские обидки Хёсана иногда вылезают наружу. Он легко обижается из-за недостатка внимания, но упорно пытается скрыть. У Икчже хорошая интуиция, которая чаще всего мешает жить. Шкурой чувствует, когда что-то не так. "Чувствительный хён" – еще одно лестное описание Икчже авторства Хёсана. – А я слушал твою песню, – Хёсан смотрит в стакан, а не Икчже в лицо. Икчже, в принципе, тоже так проще. – Хончоль слил? – Ага. Хотя ты, хён, мог бы и сам, – Хёсан все-таки смотрит на него с плескающейся в глазах обидой. Икчже не оправдывается. Знает, что сам бы не показал. Впрочем, ему даже не страшно. Он привык обнажаться перед другими. То и делает, что обнажается и ищет понимания. Очередное охуительное занятие. – Ты такой откровенный, хён. Икчже от его слов пробирает до дрожи. Хёсану несвойственное такое говорить. И нелегко, наверное, тоже. У него расширенные темные зрачки – у Икчже опять начинает жечь губы. Потом они еще пьют, и много курят. Смех Икчже хриплый и истеричный – как у исступленно каркающей вороны. Хёсан и не понимает совсем, насколько Икчже может быть откровенным. "А наш хён-то старый педик и, правда, педик", подговнил бы Донхёк, если бы опять не пожалел. А еще и охуительный хён для утешения – Хёсан жалуется на агентство и одногруппников, которых вокруг слишком много – а у хёна дома прямо как дома, так хорошо: тихо и умиротворенно. Дома Хёсану сидеть всегда было скучно – сам говорил. Он любит движение вокруг себя и смену обстановки, а Икчже – медленно целоваться до покрасневших саднящих губ. Хёсан выглядит усталым после тяжелой недели, а еще напряженным и будто больным. Икчже замечает его чуть учащенное дыхание и легкий румянец на скулах. Он собирается встать и открыть окно, чтобы разогнать туман в голове глотком холодного воздуха и выветрить из комнаты клубы сигаретного дыма. Хёсан цепляется за запястье Икчже холодными мокрыми пальцами, у него мутные глаза без единой связной мысли и полувставший член. Икчже бы лучше уйти. Но, если честно, заебалось уходить. Он не лезет целоваться – хотя губы просят – плавным движением скатывается вниз на колени, расстегивает ремень на джинсах Хёсана, и слышит сверху тяжелый протяжный стон, когда заглатывает целиком. Хёсан не стесняется – толкается вглубь и держит за волосы, а Икчже, сглатывая, надеется, что Хёсан ничего не вспомнит – плохо не отвечать за свои поступки, но Икчже не хочет все портить. Хёсан тянет его к себе на колени – взгляд у него уже более осмысленный, но румянец на щеках ярче – и вылизывает языком его рот, кусает и обсасывает губы. Икчже кончает, когда Хёсан трогает его сквозь джинсы – и как мальчик, ей богу. Лучше бы Хёсану ничего не помнить. Губы от жестких поцелуев саднят, но зуд, наконец, проходит. Икчже в тенях комнаты и закрытых глазах Хёсана спасается от подкатывающих волн самобичевания. Потом подступает рассвет, а Хёсан под одеялом переворачивается на другой бок – его лицо становится Икчже не видно. "Да ладно тебе, Икчже-хён, и не так проебывались", – так Хёсан сказал, когда их имена убрали с концертной афиши. В тот день они так и не выступили. Сейчас стало намного лучше – типа усердный труд что-то и правда дает. Сам Икчже проебывался и хлеще, разве что не с Хёсаном в качестве парня на ночь. Утром по состоянию Хёсану нихуя непонятно – он только хлещет воду из фильтра и смотрит на черные круги под глазами у Икчже с досадой. Смотрит серьезно. – Пиздуй, блять, спать, хён. Яркие губы выделяются у него на лице. Икчже закусывает свои – чтобы побелели от боли – и не замечает, как прокусывает нижнюю. Хёсан переключает внимание с Икчже на телефон и сонно смотрит на экран, вспоминая свое расписание. Он медленно ведет языком по губам, а Икчже ведет куда-то вместе с ним. Он моргает: под глазами проносится все, что он делал пару часов назад – и напряженный член Хёсана у себя во рту, а в следующий миг Хёсан нависает над ним и повторяет еще раз. – Пиздуй спать, хён. Серьезно. У Икчже все-таки включается инстинкт самосохранения. Он ложится на место Хёсана, и глаза, наконец, закрываются. Хёсан ему ничего не говорит – ни завтра, ни послезавтра. И с бутылкой вина не приходит через неделю. Зато приходит Хончоль со своими пиздоблядскими вопросами, у которых один единственный ответ. – Я же буду его держать, когда он не сможет держать себя. Типа некоторым людям присуще много думать о себе, а заодно и о других – вместо этих других. Хончоль с Хёсаном одной породы – не думают и предпочитают, чтобы никто другой за них этого не делал. – Левел-ап, Хончоль, – Икчже им гордится, как собой никогда не. Прозрел, осознал, принял и переродился. Икчже топчется на месте в поисках выхода из замкнутого круга. Что не так? Никто не говорит. Мать сетует на то, что он похудел и ласково треплет по волосам. Брат женится и со съемной квартиры переезжает в собственную. У Икчже в висок молотком долбятся отчаяние и инстинкт самосохранения. Лучше забываться в работе, чем делать это просто так. Перечерканные листы вылетают из-под рук и опускаются на пол. Икчже знает, что не вернется к тому, что было раньше – да и никто из них не вернется. Хончоль вслух размышляет, с кем бы он хотел записать коллабы – реальность и мечты все еще разнятся. – И наш второй микстейп записать было бы заебись. У Икчже в желудке сосет от хончолевского энтузиазма. Оставшийся вечер он ржет как гиена, пока Хончоль снимает на видео его идиотский смех. Хёсан объявляется через две недели. Как ни в чем не бывало заваливается в студию с пакетами фастфуда. – Я хотел корейскую, – ноет Донхёк, за что получает пинок в бедро. Из Хёсана энергия бьет ключом и наполняет студию под завязку. – Чо такие тухлые, – в пакете гремят жестянные банки с газировкой и энергетиками. – Это хён тухлый, а не мы, – Донхёк стонет, когда Хёсан валится на него сверху. Икчже он сдает без зазрения совести. Хёсан – с уложенными волосами и тонко подведенными глазами – явился сразу после записи. Крутит в руках телефон и ржет, набирая кому-то ответ, и тут же пихает Донхёка локтем – эй, личное пространство знаешь что такое? – Секретики какие? – тут же вступает Хончоль, садясь с другой стороны Хёсана прямо на ноги Икчже. Нужно сложиться и купить в студию еще один диван. Или самому купить – и заклеймить право лежать на нем себе одному. С Хёсаном вроде бы все как обычно, только он к Икчже за все время ни разу не обратился напрямую. – Да тут, познакомился с одной телкой. 'Телка' – это у них с Хончолем тоже родственное. Хёсан опять довольно ржет, а следом за ним Хончоль – но как-то натянуто. Икчже сейчас не отображения оттенков чужих настроений – на душе совсем погано. А ждал чего-то ведь, да, сука, ждал? Икчже сквозь прикрытые глаза продолжает наблюдать. Хёсан на него ни разу не смотрит. Вот тебе и последствия. Но Икчже ведь не дурак, чтобы нарываться. Когда он захлебывается штормовой волной самобичевания, Хончоль с Шиёном его куда-то ведут и заставляют что-то курить. У Шиёна определенно положительное на Хончоля влияние – проницательность никогда раньше не была его сильной стороной, впрочем, как и тактичная молчаливая поддержка. А Икчже будто все ходит по восьмеричному пути в поисках избавления от страданий. Путь закручивается в тугую восьмерку на шее – как вот Хончоль, например, нашел выход? – Потому что не искал, – у Шиёна в глазах отражаются его мысли – или это мысли самого Шиёна, но потом все рассеивается. – Карма из э бич, ю ноу. – А Шиён-хён всегда такое хуйло, – Хончоль незло фыркает и пихает Шиёна в бок – потому что не может сейчас не прикоснуться. Шиёну повезло. Хончоль ведь и за него нашел выход. Не искать, а просто жить сложно. У Икчже заканчивается все первым же вечером, когда опять нестерпимо хочется с кем-нибудь всю ночь до рассвета целоваться и заниматься любовью – не обязательно с Хёсаном, можно просто с кем-нибудь хорошим. – Где ты этих хороших людей просто так-то найдешь? Икчже не вдается в подробности, когда говорит Хончолю, в каком именно плане он хочет хорошего человека рядом с собой. Но если по существу, то Хончоль прав. Икчже не ищет. Он наебенивается впервые за месяц так, что не может устоять на ногах. Он бы не отказался сейчас почувствовать на себе чьи-нибудь навязчивые руки – хоть на талии, хоть под резинкой трусов – и можно даже в туалете, как однажды в старые добрые времена. Подниматься оттуда, где уже был, намного проще. Икчже не ищет, и Хёсан сам его находит. – Ты портишь мне вечер, – Икчже совсем не рад. Хёсану бы лучше убраться подальше во избежание двусмысленных ситуаций. – Будет тебе вечер, – Хёсан если не в ярости, то около того. Сдерживается, чтобы не вмазать Икчже по лицу. Его хватка на запястье сильная и жесткая. – Давай, блять, делай теперь, что хотел, – они влетают в квартиру Хёсана, и Икчже бьется плечом об косяк. Он слепо осматривается в темноте, пока Хёсан не притягивает его к себе, опуская на колени. Хёсан коротко всхлипывает, когда его член проходится по губам Икчже, и рефлекторно толкается вперед. Икчже не торопится, он не хочет, чтобы заканчивалось слишком быстро, а то потом захочется еще. Но Хёсан хватает его за отросшие волосы, жестом просит взять в рот полностью и после тоже ни слова не говорит. Икчже нихуя не понятны его мотивы – или это очередная порция сострадания бедному хёну. Впрочем, так не кончают, когда не нравится. Еще Икчже опять хочется целоваться, но к Хёсану он не лезет. Надевает назад куртку, которую успел скинуть, когда зашел, и выходит из квартиры. Хёсан по ту сторону прислоняется лбом к двери. Почему бы специально не сделать то, что однажды уже сделал случайно. Хёсан ласково гладил его щеку в успокаивающем жесте после того, как он у него глубоко взял. Икчже, конечно, молодец. Даже не подавился. Впору собой гордиться. А Хёсан – мать его Тереза. Выбегает теперь курить каждый раз, как видит его в студии. Икчже весь себе кажется несуразным придурком – ему было даже расчесаться в лом или хотя бы спутанные волосы прикрыть кепкой. Хончоль, глядя на них, хмурится и смотрит на Икчже пристально – черт бы побрал этот его левел-ап с проницательностью – но держится все-таки ближе к хёну. Хёсан долго не выдерживает и подходит к Икчже, когда тот остается один в студии. Много думать о том, чего не можешь решить – не в его стиле. Икчже садится на диване, когда Хёсан подходит почти вплотную и смотрит сверху вниз. Икчже отводит глаза от его паха и мнет край своей толстовки руками – чтобы по привычке не начать расстегивать его джинсы. А Хёсан бесится, когда Икчже смотрит в сторону, а не на него, и дергает его голову вверх за подбородок. – Какого хуя, хён? Может объяснишь, какого хуя мой, блять, любимый хён отсосал мне два раза и делает вид, что нихера не изменилось? Хёсан проводит пальцами по его губам и проникает внутрь, заставляя разжать губы. Слегка надавливает на язык – просит рот открыть и что-нибудь уже, блять, сказать. Икчже облизывает его пальцы, оставляя на них слюну, когда выпускает изо рта. Хёсан слегка возбуждается – Икчже все прекрасно видно. – Какой же ты ебанутый, хён, – Хёсан сжимает ладонь в кулак и сует в карман. Когда Хёсан уходит, Икчже бессильно валится назад на диван и матерится. Когда предает единственный метод убеждения, Икчже близок к тому, чтобы опустить руки. И дело даже не в Хёсане – не в нем одном, по крайней мере. Хёсан послужил триггером – когда не можешь все исправить, попроси хотя бы прощения. 'Ебанутый' в свой адрес, в конце концов, не первый раз услышал. Чувство самодостаточности и уверенности в себе крошатся как кости, ударяясь о бетонную стену. Имя этой стене – одиночество. Но ведь мог же раньше. Или медленно крошился все это время, ничего не замечая вокруг? Обыденные вещи отрезвляют: – Хён, у тебя весенняя шизофрения, что ли? – Донхёк весь вечер в студии слушает сэмплы. Ему в кои-то веки приспичило заняться делом, а Икчже лучше побыть с донхёковским сарказмом, чем одному. – Ты, мать его, гений, хён. Ну и психанутый немного. Хёсан тоже называл его гением, а Икчже хохотал как ошпаренный, во всю глотку. Слышать от него такое было смущающим. По сути, его с Хёсаном не могло связывать что-то кроме дружбы – Икчже со всеми общался на равных. А потом случилось то ли ласково брошенное 'онни', то ли не к месту оказываемое доверие. Все его донсены повзрослели на глазах, и теперь не потерянные мальчики с неуемным гонором, а ясно видят свой жизненный путь, когда Икчже спросонья себя в зеркале-то различить не может. С Хёсаном нужно объясниться, пока не стало слишком поздно. Засунуть свою неуемную весеннюю дурь себе в задницу и объясниться. Только он опять представляет теплые пальцы Хёсана у себя во рту – и хочется трахаться, а не объясняться. – Иди лучше Хончолю что-нибудь спродюсируй, – Икчже все еще мутно после дымной комнаты, кожаного дивана и собственного вида как у порно-звезды. Его смех был похож на истеричный крик – спугнул птиц с голых деревьев за окном. Хёсан не умеет долго злиться – и правда, что взять с ебанутого хёна. Он натягивает на голову капюшон, сматываясь пораньше с пьянок. – Ответственным стал, что ли, – Хончоль размахивает стаканом, половину из него выплескивая на стол и себе на руку, а потом смотрит вслед Хёсану с какой-то обидой, но быстро переключается. – Хён, а прикинь, эта ленивая задница, – он палочками указывает в сторону Донхёка, – предложила записать мне трек. – Нельзя вечно прокрастинировать и питаться за чужой счет. – Хёны-уебки, – ворчит на них Донхёк, но гордо поднимает подбородок. Вечер заканчивается душевно, но Икчже все равно неспокойно от недомолвок с Хёсаном. Два дня Икчже еще мудачит, а когда решается, Хёсан приходит сам. Снимает с головы шапку, растрепывает волосы и вздыхает. Икчже закуривает у себя в комнате и устало валится на диван, подгибая под себя одну ногу. Хёсан пьян. Очень сильно пьян, понимает Икчже, когда смотрит в его темные мутные глаза. – Я принесу воды, – он встает и выходит на кухню. Хёсан идет следом, а потом на полпути ловит его и прижимает лицом к стене. – Ты хоть думаешь иногда, что делаешь, хён? И нахуя делаешь? Хёсан больно кусает его за загривок, а когда Икчже дергается и шипит, прижимается в то же самое место губами. Его холодные руки лезут Икчже под футболку, гладят по бокам и смыкаются на животе. Икчже всхлипывает, поддается назад и чувствует сквозь несколько слоев одежды стояк Хёсана. – Мне-то как теперь об этом не думать? – Хёсан стягивает с него футболку, кусает плечи, а потом разворачивает его к себе. – А, хён, блять? Он тянет Икчже в комнату и вжимает лицом в диван. Трется об него, стягивает штаны и неловко растягивает. Икчже упирается локтями в диван и стонет от боли, когда Хёсан входит в него. Он кусает его спину и гладит бока, толкаясь резко, но глубоко. У Икчже разъезжаются колени и локти. Хёсан подхватывает его под животом одной рукой, а вторую кладет на руку Икчже, наваливаясь сверху всем телом. А после Хёсан, наконец, его целует – в искусанные яркие губы – убирает отросшую челку с глаз и доводит Икчже до разрядки. Икчже стонет, переворачиваясь на спину, а Хёсан хмурится. – Больно, хён? Прости. – Нет, – Икчже качает головой, хоть и ему больно – да. Хёсан ведь этого не хотел, наверное – всего этого. – Эй, хён, – Хёсан пугается его отсутствующего взгляда. – Оставайся со мной. Он скованно улыбается, будто не уверен, как себя вести, и накрывает Икчже сбитым в ногах одеялом. Утром Икчже не встает до последнего – шевелиться больно, даже переворачиваться с боку на бок. Но концентрировать внимание на тянущей боли лучше, чем думать о том, что Хёсан вчера приперся к нему пьяный. Их вместе проведенная ночь с утра не обретает радужных красок. Хёсан не уходит – разговаривает с кем-то по телефону, открывает и закрывает холодильник, бренчит чашками, а через какое-то время возвращается в комнату. – Эй, хён, спишь? Мне идти надо. У Икчже открытая спина – Хёсан гладит его плечи и лопатки, спускается ладонями по пояснице. У Икчже замирает все внутри, когда Хёсан шепчет себе под нос – 'хён, ты сводишь меня с ума' – и накрывает одеялом. Икчже доползает до ванной, когда Хёсан уходит, и рассматривает красные следы на своих плечах. По телу опять идет жар. Хончоль спрашивает, что он делал ночью. – Выглядишь так, будто встал с того света. Икчже морщится, садясь, и поправляет воротник на свитере. – Типа того. – Щас еще Хёсан подойдет, – Хончоль тянется палочками за жареной креветкой и засовывает целиком в рот, а у Икчже начинается нервный тик. – Еще и дерганый, – Хончоль не спрашивает о причинах – жрать ему хочется больше. Хёсан влетает в дверь и чуть не сносит бедром стол, а потом переглядывается с Хончолем. На Икчже тоже смотрит, слегка улыбается и утыкается носом в тарелку на пару с Хончолем. Икчже не лезет кусок в рот, он себя чувствует нервным и потерянным – в отличие от Хёсана, который пиздит, не затыкаясь. После Хончоль съебывается в противоположном направлении, а Икчже, оставаясь с Хёсаном наедине, жалеет, что не выпил больше одного бокала пива. Хёсан на улице закидывает ему руку на плечо, а Икчже сует руки в карманы. – Хён, тебе же это все нравится, да? – он терпеливо ждет ответа, смотря вперед – даже глаза на Икчже не скашивает. А Икчже вспоминает отметины на плечах, свои вечно горящие губы и ломку по прикосновениям. Он и, правда, у них какой-то бесполезный виктимный хён. Ну, кто-то же должен быть. – Ага, нравится. – Мне тоже нравится. Хёсан в своих 'нравится' и 'хочу' кажется полнейшим мудаком, и попытки быть откровенным у него тоже стремные. – А знаешь, хён, почему? – он усмехается, когда Икчже смотрит на него заинтересовано. – Скажу, если ты останешься со мной.