Разрыв

      Разрыв с Лерой давался Глебу катастрофически тяжело. Внешне он старался показать, что ничего не случилось, все по-прежнему в порядке, но вот внутри от этого напускного спокойствия лучше или легче не становилось. Маска тупого безразличия отчаянно стягивала кожу, готовую вот-вот треснуть по швам, выставив напоказ нервы, которые давно были подобны оголенным проводам, с бегающими по ним разрядами. Но каждый встречный так и норовил задать хотя бы маленький вопрос про Леру. Глеб сдерживался, отвечал сквозь зубы, но про себя выл от отчаяния и невыносимой боли, вызываемой этими вопросами. — Такого человека, как Валерия Гай Германика в моей жизни больше не существует, — слова сорвались с языка резко, после чего Глеб прихрамывая удалился за кулисы. — Глеб, — робкий голос звал тихо и вкрадчиво. — Возвращайся, надо съемку продолжать. Доснимем, покуришь тогда. — Бекрев, сука, напугал, — Глеб обернулся, глядя на виновато опустившего голову Костю, жавшегося на пороге. — Вернусь, куда я денусь. — Ждем тебя, — Костя кивнул и также тихо вернулся на съемочную площадку. — Ждут они, — по-ребячески передразнил Глеб в спину, но тяжело выдохнув последовал за Костей.       Оставшееся время под прицелом камер прошло без происшествий. Сразу после съемок Глеб поспешил уехать домой, попутно прихватив в магазине пару пакетов с крепкоалкогольной жидкостью и сигареты. Состояние равновесия было разрушено окончательно, а значит наступал период болезненной чувствительности ко всему, что происходит вокруг. А чувствительность эту Глеб по старой традиции заливал алкоголем и отборными матерными конструкциями. Вечер давно закатился за горизонт, а Глеб все тупо сидел на кухне вливая в себя стопку за стопкой.       Незапертая входная дверь тихо скрипнула. На пороге кухни появился Бекрев, с осуждением смотревший на Глеба. Нет. Он не был противником алкоголя, но не первый раз уже видел Глеба таким, каким он был сейчас. Опустошенным, усталым и окончательно истерзанным собственными чувствами и мыслями. И слишком хорошо знал, что его надо выводить из такого состояния любыми способами, не считаясь с собственными принципами и делами. Иначе крах был бы неизбежен.       Глеб смотрел на Костю мутным пьяным взглядом. В голове роились остатки здравых мыслей, но плавали они в алкогольном растворе, который мешал логически рассуждать. Обижать Костю он не хотел, но разум был чем-то недоступным. Глеб вообще очень тепло относился к Косте, в чем-то даже по-отцовски. Наверное, сказывалась вечная разлука с горячо любимым сыном. А в Косте он находил что-то свое. Точнее Костя старательно впитывал в себе все Глебовское, подчиняясь непонятным порывам. И Глеб чувствовал ответственность за его судьбу, хоть и старался скрывать это.       Костя же относился к Глебу на порядок серьезнее. Нет, когда он только стал играть в «Агате Кристи», ему было доступно только молча восхищаться талантом и мыслями Глеба. Но времена менялись, и он смог стать к нему на порядок ближе. Тогда-то он и понял, что Глеб стал для него не просто гуру, но и чем-то намного большим и важным. Практически ориентиром всего существования, что Костя старался скрывать, но не мог держать под контролем, упиваясь моментами на концертах, когда мог будто бы невзначай прикоснуться к Глебу, обнять его, прижаться. В этих коротких сближениях трепета было больше, чем во всем, что было в его жизни прежде. Но Костя молчал, потому что не ждал понимания и хотя бы доли тепла и ласки в ответ. — И какого ты приперся? — Глеб хмуро тряхнул головой. — Я не звал гостей. — Я за тебя волнуюсь, — Костя присел на табуретку рядом с Глебом и закурил. — Мы все за тебя волнуемся. И Дима, и Валера. — Идете вы все в задницу, — Глеб фыркнул, запивая смех водкой. — Волнуются, да вы хоть что-то обо мне знаете, нет? Волнуются, да вам плевать, что я чувствую, лишь бы песенки писал да на сцену выходил. Вам на меня самого плевать, вы только требуете что-то, все требуете, но на меня вам плевать, всем и всегда. — Глеб, не надо так, — Костя делал вид, что его очень интересуют собственные сложенные на коленях руки. — Мне не плевать, что с тобой происходит. Давай поговорим, расскажи, может, я помогу….       Костя хотел сказать что-то еще, но удивительно сильный в своем алкогольном тумане Глеб вскочил и прижал его к стене, держа за ворот рубашки. — Бекрев, ты идиот, жалкий идиот, — Глеб шипел подобно разозленной змее. — У тебя дыра в голове. Конечно, ты меня выслушаешь, ты же только меня и слушаешь. Иначе кого еще? Нашел себе папочку и доволен, что за тебя все решают? Ты мерзкий конформист, которому…       Глеб задыхался от собственной бессильной злости, о которой даже не вспомнит на утро, когда Костя смотрел в его глаза, переполненные пьяной ненавистью. Глеба хотелось обнять, жалеть, зная, насколько он несчастен. Несчастен, как и любой истинный поэт, но он не тот, кто примет это участие. И сам Костя вовсе не тот, чьи любовь и помощь нужны Глебу. И об этом Костя сожалел ежедневно. — Ты только и можешь, что слушать меня, — Глеб толкнул Костю с такой силой, что тот не удержался и упал на колени, впечатываясь лицом в стол и даже не пытаясь подняться. — Может хватит уже дрочить на меня?! А пора сделать что-то самому, кроме посредственных песенок, которые я вынужден слушать и хвалить. — Глеб, — Костя шептал про себя, не пытаясь зажать кровоточащий разбитый нос. — Глеб, успокойся. — Заткнись, — в глазах Глеба полыхнуло страшное пламя.       Воздух на кухне мгновенно загустел, когда взгляд Глеба помутнел окончательно. Ремень выскользнул из брюк по-змеиному ловко и ровно также он обрушился на Костину спину. Время тянулось бесконечно долго, когда ночную тишину кухни разрушал звериный хрип, громкие шлепки и сдавленный молчаливый стон. Костя не проронил ни звука, оставаясь наедине со своим унижением, болью и безумным сладострастием. Он молчаливо покорялся всему, что хотел Глеб, превозмогая боль и противясь собственной природе, понимая, что всегда хотел этого, а то, что случилось все именно так — это не имело значения. Важна была лишь тонкая и горькая частичка эмоций Глеба, который опустошенно и довольно излился злобным рычанием и опал поверх Кости, вжимая его в пол.       Стрелки настенных часов монотонно отмерили еще час, прежде чем Костя нашел в себе силы подняться и посмотреть на Глеба, усталого и катастрофически одинокого. Ненавидеть его он не мог, как бы сильно ни старался. Все, что случилось, он принимал как должное. Просто потому, что так хотел Глеб.       Взвалив Глеба на себя, Костя добрался до комнаты. Свалявшийся черный плед укрыл Глеба до плеч, скрывая небрежную наготу.       Ледяной душ принял Костю с недовольным фырчанием, шумом и излишне сильными ударами по и без того истерзанному телу. Впрочем, ни что для Кости не имело значение, кроме надежды на то, что Глеб не вспомнит утром о произошедшем.       Все бы так и осталось, если бы уходя Костя не выронил из кармана куртки блокнот.