Его Рай

Он не скулил, он не боялся челюстей Тсуме. Но, по правде, не хотел увидеться с ним в Раю... пока что. Не хотел ни просыпаться, ни видеть сны. Слишком многого хотел. Как и при жизни, наверное. Блю отыскала его, нашла, словно подкидыша, оставленного на ковре сбитых лунных цветов. Нещадно смятых и поблекших. Ей было страшно даже ступать по ним, а тут… Не будет хуже, если она помнет еще парочку, пробираясь на его голос? И, обойдя его, ляжет совсем рядом, согревая, пока Хиге не проснется. Полукровка умеет ждать. Уже умеет. Взглянув на него снова, скулящего и скалящего трусливо клыки, Блю станет страшно — похоже, привычка бояться не исчезла даже после смерти. Ничего не осталось позади, ничего… не изменилось? Хиге рядом — главное, что не изменилось это. Хоть он и говорил, что таким как он, не попасть сюда, они все-таки здесь. Где-то. А где именно — не столь важно, пока вместе. ... Или так говорил не Хиге, а тот аристократ, что пах порохом и кровью — не волком и не человеком. Почему это так важно для нее? На нем не было крови папаши. Он убил его, не запятнав собственную шкуру, чего не скажешь про них с Хиге. И, как же повезло ему, папаше, не познать той боли. Укуса проклятой цветами твари. Бешеной и жадной, не ведающей пощады. Его кровь была отравлена ненавистью, еще до того, как в ней заструились отравленные соки лунной Девы. Его клыки несли только боль, а из пасти несло зловонием смерти. Вот как это было. Хиге здесь, — как же хорошо, что он рядом. Как хорошо, что не видит ее слез... А ведь она хорошая собака, и ей хочется, чтобы ее ласково потрепали за ухом, когда ей грустно — хорошим собакам так редко бывает грустно по-настоящему. Она ткнется мордой в ладонь юноши, вдохнув ее тепло. Но даже теперь Хиге не просыпался, и тогда Блю позвала его, как небо приглашает солнце взойти на рассвете — нежно, неслышно. Дотронувшись кончиками пальцев до дрожащих в оскале губ. Парень очнулся и первым делом отыскал ее ладонь своей, прижал к губам, целуя уже не во сне, а наяву. Хотя, по правде, явь ли это? А не все тот же сон? — Блю, — он говорит с ней почти шепотом, не веря до конца в то, что может говорить громко, в полную силу. Что нет… раны, из которой при каждом слове вместе с потерянной кровью не покидает его дыхание жизни и последние силы. — Блю, — дотронувшись до шеи, он глядит на нее с облегчением. Улыбается. Как прежде. Как никто не улыбается ей, кроме него. — Что с тобой? — его пальцы осторожно вытирают слезы, уже остывшие. Сама о них забыла, сама виновата. Плохая собака… — Что-то не так? Блю задает себе тот же вопрос. — Я удивлена, — произносит она, как пить дать — удивленно. — Я думала, это произойдет по-другому. Она говорила про смерть, и он все понимал, но… будь у него время подумать об этом еще, не нашлось бы ответа лучше, чем: — Не могло быть иначе, — Как бы ни было тяжко признавать. — Для нас. Для Блю это «мы» звучит обнадеживающе, правильно. Она привыкла жить за двоих, иначе было уже трудно — не переучишься, все-таки… полжизни уже за спиной. Полжизни — какой-нибудь другой жизни, которую она могла прожить совсем иначе. Но Хиге мучается, и ему кажется, что он обидел ее. Поэтому пояснит. С улыбкой: — Для меня. Она хмурится: мы же договорились. — Блю, — его руки так ласковы, когда просят прощения за него... — Ты знаешь, я не хотел этого. Она так устала верить в это одна: мы договорились, что впредь, до самого конца — только вместе… Здесь — конец. Точно конец. Но не самый-самый. — Не говори так, — умоляет она. — Ты знаешь, я ни о чем не жалею. А он — жалел. Да. Жалел себя и о том, что не забрал ее и не сбежал тогда. Хотя куда им было бежать, в мире, что застыл на пороге Разрушения. У них не было выхода, кроме как добровольно шагнуть в разверзшуюся бездну. Оставалось лишь выбрать, смотреть ей прямо в глаза или показать спину. — Я спрашивал себя, постоянно, как поступил бы на моем месте Киба, — признался он и сделался сам себе смешным. Подумать только! Киба и он. Холодное и мягкое. Он мягкий, даже слишком. От этого-то Блю так часто льнет к нему, а он совсем не против. Она потянулась к его уху, прошептав: — И что бы ты сделал, — из ее приоткрытой пасти вырвалось облачко пара, ошпарив его скулу, — Окажись я так близко, о, Белый волк? — она заигрывала с ним, в такой ситуации он едва ли мог представить себя кем-то другим. Только собой — обладающим ею. В этом деле ему не нужны были в помощники никакие внутренние голоса и воображаемые волки. Хиге поморщился: — Ужасный денек выдался, — он прикрыл глаз, под которым неаккуратно прошелся ее горячий влажный язычок. — Меня побили, чуть не выгнали из стаи, а моя девушка называет меня именем моего лучшего друга, — перечислял он нарочито ворчливо. И под густым охристым мехом розовели предательски скулы, в ответ на ласки, склоняющие его к безоговорочной капитуляции. Но он держался. Даже тогда, когда закидывающая на него старательно лапы Блю повалила его набок и, перекатив на спину с третьей попытки, используя его как коврик, забралась сверху. Да так, что ее лапы совсем не касались земли. Очень маленькая, аккуратная. Красивая. Как мечта. В следующее мгновение он юношей удивленно смотрел на нее, чувствуя, как ее колени стискивают с силой его бедра, на которых она очутилась — раскрасневшаяся, потрепанная. Впрочем, потрепанная ничуть не больше, чем обычно. Ну, может, совсем капельку. — Твоя девушка? — отдышавшись, переспросила она, бросая ему вызов. — Моя волчица, — исправился он. У Блю не было времени обижаться, но она возразила с безразличным видом: — Выходит, я твоя только наполовину. И Хиге очень нежно, но в то же время нагло, симметрично, и на его личный вкус – весьма умело, огладил широкими ладонями ее бедра, поверх туго стягивающей их коротенькой юбки. — Нет, — задумчиво проговорил он, — Кажется, вся. Полностью, — он чуть не рассмеялся, глядя на ее недовольную мордашку. И, чтобы хоть как-то умерить ее гнев, задрал юбку повыше и накрыл ее удивленно приоткрытые губы поцелуем. *** Он — не избранный. Предатель он, вот кто. Гордость, от которой мол нет проку, давно растоптана, а без нее он — даже не волк, а дворняга. Зато веселая, громко тявкающая дворняга — хорошо ей рассуждать о гордости, которой нет. Которой не надо. Потому что ни в жизни бы не смог начать все сначала, пока не выкупил назад душу, что продал по дешевке. И кому? На секундочку. Джагаре? Что она ему обещала взамен, уже не вспомнить. Может быть, жизнь? Кошмарный приз. А душа уже не та, не прирастает, не заживет… Он предал всех, с кем шел рука об руку. Но ее — не предавал. Она ничего не знала и, по правде, могла бы тогда его бросить и не спасать вовсе. За две отпущенные шуточки и пустые обещания не спасают жизнь. И в долгу не остаются. Но она не бросила. — Если ты меня когда-нибудь возненавидишь, — шепчет Хиге, отираясь мордой о ее впалый живот, — Я умру. Он лизнул ее в локоть, облизал, отыскав под густой шерстью, плотные сосцы и принялся посасывать их, как щенок. Ему хотелось поцеловать ее ниже — она была так хороша, а он не знал, как сказать ей об этом. И еще много о чем, на самом деле. Блю — его чистая страница. Его Рай. Мир, что запущен по новой, в котором никто не судит его по грехам прошлого. Вот и все. Он никогда себе не простит, если не сможет стать для нее тем же. Хотя бы смыслом, хотя бы надеждой. Только бы не предателем... А ей хочется совсем немногого — чтобы он никогда не забывал о том, что есть они, и что никогда не придется больше по отдельности. В одиночку. И умирать не придется больше.