Фрагменты Хиггсбери

Прикованный незримой силой, Он с новой грустью стал знаком; В нем чувство вдруг заговорило Родным когда-то языком. То был ли признак возрожденья? Он слов коварных искушенья Найти в уме своем не мог… Забыть? — забвенья не дал бог: Да он и не взял бы забвенья!.. (М. Лермонтов)

Я узнал, что в мире людей его звали Уильямом Картером. Тот факт, что он англичанин, не был секретом для меня. Это было видно по манерам, речи и даже по одежде. Всё это было до смешного типично английское. Однако он преподнёс мне это как великую тайну. Тайны и секреты он вообще любил до невероятия. Будь его воля, он бы постоянно говорил загадками, но я давал понять, как ужасно меня это раздражает. Благодаря сравнительной тактичности, он не давал собеседнику поводов для беспокойства. Так же я узнал, что зиму он любит больше, чем лето и всегда любил снег. Что любил логические игры. И имел проблемы со зрением в том мире. Что у него, как и у меня, есть брат, и даже близняшки-племянницы, о которых он говорить не захотел. Он наотрез также отказывался говорить мне, как именно «найти его» и что нужно для этого сделать. Точнее не отказывался, а просто молчал, будто его выключили, стоило только мне поднять эту тему. Я лишь знал, что меня ждут какие-то испытания. Какие именно — очередная тайна. И не такая тайна, как его реальное имя или какие-то детали жизни, а настоящая. Табу. Он делает загадочное, хитрое лицо, говорит, что это секрет, а через пару часов, когда я уже потерял интерес, вываливает всё, с безумным блеском в глазах. В своей голове он создал странный фантасмагорический мир, будто вышедший из сна, и оживлял его прямо перед моими глазами, добавляя всё больше правил, которые мне только предстояло узнать. Ему нравилось то, что в эту игру я вынужден был играть вслепую, методом проб и ошибок, постоянно падая и расшибаясь вновь и вновь, пока не изучу дорогу наизусть. Он даже не замечал, как порой этот мир сам по себе превращается в гротескную пародию на него самого. Взбалмошный, небезопасный, не желающий открывать свои секреты. Я понял, что, несмотря на сентиментальный характер, мышление его гораздо конструктивнее моего. Он любил всё систематизировать. Сравнивая себя с ним, я начал думать, что, возможно, это и был корень моих проблем в профессии. Я никогда не мог раскладывать мысли по полочкам и организовывать дела. Одна мысль цепляла другую, я ни на чём не сосредотачивался и мог плавать в этом океане вечно. Я понял, что он мог многому научить меня, а я — его. *** Решение перетащить некоторые вещи поближе к берегу, несомненно, было правильным. Одним из тех правильных решений, за которые не придётся расплачиваться впоследствии. В этом мире, как я уже упоминал, любая потраченная секунда или необдуманная мелочь влекла за собой целый снежный ком непоправимых последствий. Летом это место не представляло опасности и было очень удобным. Разведя вечерний костёр, я ушёл ненадолго в лес, чтобы собрать ещё веток для розжига. Вернувшись, я заметил долговязую фигуру возле воды. Он стоял, глядя ввысь, неподвижно, как статуя, и, казалось, уже давно. Под вечер небо здесь было цвета индиго независимо от погоды, и с каждой минутой оно сгущалось все сильнее и сильнее, и ночью становилось чёрным. Не чёрным, как цвет, а как беспроглядное нечто, словно дыра в материи мира. Я пытался подойти незаметно, как часто делал он, пугая меня, а потом говорил, что вовсе не хотел этого и потешался надо мной. Не крался, но старался идти очень тихо. — Здесь нет звёзд. Никогда не было… — говорит он вдруг, не поворачиваясь, — я пытался создать их много раз, никогда не выходило. Его голос был рассеянным, и мне, по неясной причине, стало немного стыдно. — Звёзды — вера в недосягаемое, светлое будущее, к которому нам, возможно, когда-нибудь посчастливиться прикоснуться. Здесь его нет. Ни будущего, ни перспектив, ни надежды, — прочеканил я. Он всё ещё изучал это непроницаемое полотно, с таким напряжением глядя в никуда, будто пытаясь рассмотреть там что-то очень важное. Тогда я посмотрел тоже. Всё та же чернота. Мы выглядели как два безумца, что на выставке смотрят в пустую стену, когда вокруг сотни картин. — О чём думали вы, глядя на небо в том мире, Мистер Хиггсбери? — отрешенно спрашивает демон. — Я думал о безграничности пространства, о затерянности человечества во вселенной. И, конечно… — мне вдруг стало очень приятно вспоминать тёплые летние ночи в том мире, — о загадках, которые нам предстоит разгадать. Я улыбнулся и посмотрел в его лицо. Он выглядел удивительно хорошо, не кривляясь. — Я уже разгадал вашу загадку, мистер Хиггсбери, — вздохнув, тихо сказал он каким-то странным, несвойственным тоном, наконец оторвавшись от разочаровывающего неба. — Ерунда, нет у меня никакой загадки, — я мотнул головой в замешательстве и встретился с его взглядом, — при недостатке информации естественно видеть тайны в людях. Он смотрел на меня, как на ребёнка, и явно не слушал. Я понял, что мои слова уходили в пустоту, когда он сказал: «Ты очень милый. Знаешь это?» — столь фамильярное обращение прозвучало как гром среди ясного неба.  — Нет… — прохрипел я не своим голосом. Он был очень близко и смотрел на меня сверху, вглядываясь в лицо. Ему точно было ясно, что я волнуюсь, я это чувствовал и, не зная куда ещё спрятать глаза, смотрел под ноги. — Неужели никто никогда не говорил вам, мистер Хиггсбери? — проговорил он, мучительно растягивая слова и улыбаясь. Его рука заправила выбившуюся из моей причёски прядь, пальцы коснулись кожи за ухом, — вот это уже похоже на ерунду, — добавил он, пытаясь поймать мой взгляд. Я не смог сдержать улыбку, хотя старался изо всех сил. «Самообладание, Уилсон. Давай же! Раньше у тебя получалось!» — звучало в голове. Вероятно, со стороны борьба с эмоциями на моём лице выглядела забавно. И он усмехнулся. — У вас руки холодные, — проговорил я, ловя себя на мысли, что, возможно, это не его руки холодные, а моя голова пылает вселенским стыдом. Тогда я поймал его ладонь в воздухе и коснулся губами, пытаясь согреть. Ногти у него были какого-то сиреневого оттенка, как будто кровь не поступала в конечности. Всегда ли так? Максвелл хотел что-то сказать, открыв было рот, но, видимо, передумал. Неясно откуда взявшееся, словно монета в руках фокусника, волнение, выбивало ритмы в ушах. — Если бы я мог помочь вам, Мистер Хиггсбери… — он запнулся, — Я бы всё сделал, чтобы никогда в жизни не встретиться с вами. — Я знаю. *** Его черты пугали и притягивали меня, это чувство было ужасным и тягостным. Иногда мне казалось, что он читает все мои чувства и мысли наперёд, из-за его демонических способностей какое-то время я был в этом практически уверен. Но порой он вёл себя так человечно, я видел столь знакомое мне выражение в его глазах, что понимал: он обычный неудачник, точно такой же, как и я. Во всяком случае, был им когда-то. Возможно, для кого-то в том мире он и выглядел обычно, но жизнь научила меня видеть чужую боль. Не то чтобы я желал другим людям научиться видеть её подобным образом. Иногда мне казалось, что лучше бы я был одним из счастливо смотрящих на этот мир глупцов, не ведающих, что происходит. Без тяги анализирования даже самых простых, бытовых ситуаций. И без тяжёлого груза правды, копящегося на моих плечах всю жизнь. Но в такие моменты я всегда вспоминал себя ещё мальчишкой, когда в моменты суровой реальности жизнь била по мне, как и по всем другим людям, и из-за малого опыта и глупости я не знал, что думать. Простая житейская боль в сочетании с туманом, который окутывал тогда мою действительность, приносила ужасное чувство тоски. За что? Почему? Я вырос. И, как некоторые другие люди, научился сопоставлять факты. Поступать так, как подсказывает разум, и так или иначе предугадывать ход событий. Старался руководствоваться логикой, и часто это помогало. Теперь я знал, из-за чего может произойти одно и почему происходит другое, не только в обществе. Можно сказать, что в силу своей профессии я был близок к тому, чтобы понимать, как работает вселенная. И на вопрос «Что лучше — счастливый дурак или несчастный умник?» я мог с уверенностью ответить, что не променял бы свой ум ни на какое счастье. Ибо счастье дураков иллюзорно. Туманное непонимание того, что происходит, откликалось в прошлом тупой и тоскливой болью, от которой хотелось хныкать, сжавшись на полу. Я никогда не захотел бы повторить сей опыт. И вот сейчас, здесь, в этом мире, впервые за последние двадцать лет, это чувство опять вернулось ко мне. Его принёс Максвелл. Не тем, что запер меня здесь, и не внушающим своим обликом и способностями страхом, а разговорами, которые он ведёт со мной. Я не понимал, зачем он говорит все эти прекрасные вещи, зачем так щедро делится теплом. Боялся, что, стоит мне поддаться, поступить так, как я действительно хотел бы, и я окажусь в ловушке. В меня ткнут пальцем и посмеются: «Ха! Какой же ты идиот, что купился!». Что однажды, проснувшись, я пойму, что всё это ужасная, злая и унизительная шутка. И сердце теперь в голове стучит, это так глупо, ведь я всегда умел вовремя распознать приближающееся чувство и убить его, не дав родиться, но сейчас что-то изменилось. Видимо, этот мир меня искажает. Перспектива этой боли была гораздо страшнее всего, что я встречал здесь. А он и не подозревал, что все созданные им монстры и страшные условия этого мира бледнели по сравнению с дробящем душу страхом, неразделённости чувств.