"Излюбили тебя, измызгали - Невтерпеж. Что ж ты смотришь так синими брызгами? Иль в морду хошь?" Есенин С. А.
Фёдор скакал во весь опор, загоняя коня насмерть. Ветер бил его по лицу, кудри смольные по щекам разбрасывая и слёзы чистые с кожи белоснежной смывая. Умывался слезами горючими Феденька, покуда скакал, что есть мочи, к границе. Разума лишь хватило ему голубя почтового вперёд себя послать, дабы не встретили его там, на границе, как свора голодных псов. Но не об том были мысли его нынче, не об том. Двери дубовые со скрежетом адским открылись, будто бы нехотя, и въехал Фёдор на загнанной лошади в полупустой двор. Никита его встречал. Взлохмаченный, в домашнем кафтане, обеспокоенный, светлыми очами своими водил по Федькиному лицу и прочесть пытался, что приключилось с ним. Басманову едва выдержки хватило за рукав широкий схватить его, да за собою в комнаты увести, ибо не дело это – на людях объясняться. Авось ещё вышвырнет князь, как котёнка, за шкирку, всем на потеху. Не дело это. - Что случилось? Фёдор, да не молчи же ты! – обхватив горячими своими ладонями узкие Федькины плечи, шептал князь Серебряный, с тревогою глядя, как капли жемчужные по лицу мертвецки-бледному катятся. - Афонька это всё! Вяземский! – выкрикнул в сердцах Федя и захныкал пуще младенца, зарыдал, на грудь Никите Романовичу кинувшись. - Чего Афонька твой? Обидел? Подшутил опять над тобою? – добродушно спросил Серебряный, пальцы свои мозолистые в шелковистые Федькины волосы вплетая. - Он… Он! – скрежетал зубами Басманов, не имея духа сказать, какое зверство сотворил с ним этот пёс, этот шут, этот Диавол! - Ну, чего? В летник тебя снова вырядил? – улыбка сквозила в словах князя, и оттого Федьке было в тысячу раз больнее. Вот сейчас. Он скажет, и Никита оттолкнёт, лицо своё - красивое, мужественное – скривит в гадливой гримасе. И больше никогда не захочет его, Фёдора, видеть. - Силой… - во рту вдруг сразу пересохло у Басманова, едва он решился хоть слово вымолвить, но он продолжал, шепча сухими, потрескавшимися губами, - Силой взял меня… Тишина, что обрушилась на Фёдора, была хуже, чем тысячи татарских стрел. Спина Серебряного под его ладонями стала будто из камня высечена, а над ухом – дыхание глубокое, гневное. Рассвирепел князь, сейчас ругать будет. Словами бранными поносить его, на чём свет стоит. А у него, у Фёдора, до сих пор всё внутри горело, до сих пор между ягодиц жгло огнём, а на запястьях ныли следы от вяземской мёртвой хватки. Не было сил у него стоять, земля уж его не держала, и рухнул Басманов на пол, снова в ноги князю, как когда-то. - Сгубил меня, ирод, ирод поганый! – обняв в отчаянии диком ноги князя, рыдал Басманов, хрипя раненным зверем. - Федя… - Серебряный словно отмер, на колени пред ним упал, в чашу ладоней своих огрубевших взял его бледное худое лицо и заглянул в глаза, тревожно, но ласково, - Федя… - и поцелуями стал осыпать соболиные брови, губы сладкие, алые, как спелая вишня, веки бледные с трепещущими ресницами, острые скулы и дрожащий от подступающих всхлипов подбородок. - Я не хотел, князь… - рыдал Фёдор, в глаза светлые, лучистые глядя, - Видит Бог, я не хотел. Я б не дался… Но он! Псина проклятая! Опоил меня чем-то… Никита! Не гони меня, Никита… - пальцами худыми, холодными он гладил лицо Серебряного, задевая чуть отросшие вихры пшеничных волос. - Тихо… - в объятия свои сильные, тёплые, как ребёнка, закутал его Серебряный, да к груди широкой дал прижаться, чтобы Федя злобу свою и тоску выпустил, - Тихо-тихо. Не гоню я тебя, не гоню. Слышишь? Тихо. Басманов плакал навзрыд, как не плакал никогда даже в детстве на коленях у батюшки своего, и трясся, словно осиновый лист, боясь, что Серебряный вот сейчас испарится. Просто исчезнет, как морок, и останется он, Федька, один одинёшенек, без своего князя маяться по свету. Никита Романович теперь только разглядел под меховым воротом следы чужие, жадные на Фединой шее. Осторожно гладя ладони мягкие, заметил он синие следы на тонких запястьях. Страшно ему становилось и холодно внутри, когда думал он о том, что же там у Басманова под одеждами богатыми. Осталось ли на нём хоть место одно живое, нетронутое? На дворе лишь только-только начал вечер гасить день, заливая поля рыжим светом. А князь Серебряный скакал рысцой к реке, придерживая заботливо руками своими сильными за тонкий стан придремавшего на груди у него Басманова. От слёз злых и отчаянных измаявшись, тот уснул, сам того не заметив. Едва конь послушный у речки тёплой остановился, открыл Фёдор очи чёрные, огляделся вокруг и приподнял в удивлении соболиные брови. - Никита? – впервые князь Серебряный заслышал страх в ласкающем слух голосе. - Искупаемся. Вода нагрелась за день. Слезай, осторожно, - Никита Романович помог Басманову слезть с коня и, придерживая его за талию, довёл до кромки воды, где набегающие пеной волны шуршали о гальку. Он осторожно принялся раздевать Басманова, не желая напугать того, но и сам не желая испугаться, чужие следы на теле его увидев. Следы грубые, жадные, алчные. Совсем не такие, какие он привык видеть. Фёдор был весь, как растопленный мёд, податливый и послушный, позволил обнажить себя, но не сдержался, руками бледными стараясь прикрыть чужие укусы на своих плечах. Коснувшись кончиками пальцев ног воды, Федя зябко поёжился, на князя своего оглянувшись. - Холодная? – улыбчиво спросил Серебряный, и Фёдор отрицательно помотал головой, кудри смольные по плечам разбрасывая. Они вошли в воду почти по грудь, и тогда только Никита Романович приблизился к Басманову, под водою за талию его обнял, к себе прижал с заботою и лицом в волосах его, васильками пахнущих, зарылся, вдыхая и не имея возможности надышаться. Фёдор был тёплым, но всё ещё напуганным. Всё с ним бывало: и на пиру в летнике спляшет, и в бою татарину голову с плеч снесёт, и в застенках у Малюты до смерти опальника запытает. Но чтоб такое… Впервые за долгие, долгие годы его трясло, как осиновый лист на ветру. - Никита? – позвал он ласково, как только он один умел, глазами своими бездонными в самую душу к Серебряному заглядывая. - Что? – князь не мог улыбнуться, как ни пытался пересилить себя, дабы Басманова ободрить. Узкая ладонь, необычайно лёгкая безо всех перстней, легла ему на грудь с левой стороны, погладив с ласкою. Федя вздохнул, опустив взгляд виноватый на водную гладь, и едва слышным шёпотом молвил: - Сердце моё только по тебе бьётся. И ничего ему, Никите Серебряному, больше не было надо. Никаких доказательств и уговоров, даже ничьих срубленных голов ему больше не было надо. Только несколько простых слов, потеплевшие ладони на лице, запах васильков, окутавший, как дурман, и едва слышный звон жемчужных серёг. Сверх этого ему ничего, видит Бог, ничего не было нужно.***
После горячих ласк в тёплой воде реки, после нежных слов и заботливых объятий Федька совсем занемог и провалился в сон, едва коснулся головой груди Серебряного, вновь на коня взобравшись. Обратно ехали медленно, в тишине. Басманов потешно сопел во сне, а Никита Романович думы думал тяжёлые. Враг теперь ему Вяземский, как есть – враг. Завёлся же шакал в волчьей стае. На утро следующего дня Федька заартачился, заупрямился, отказываясь воротиться в Слободу. - Возвращайся, Фёдор, покуда Государь пропажею твоей не обеспокоился. Ежели ещё не обеспокоился. - Не могу, Никита! Стыдно мне, горько мне! Этот пёс отныне сроду на меня свысока глядеть станет. А ежели он опять? Никита, что же мне делать, ежели он опять… - порозовевшее после утренних ласк и плотного завтрака лицо Басманова снова побледнело от ужаса. - Ничего Афанасий тебе не сделает. Ещё вчерашним вечером я письмо отправил к нему. Он боле и пальцем не тронет тебя, - слова князя, вопреки ожиданиям, только пуще взволновали Фёдора. - Свет мой, князь, что же ты наделал?! Я срамник! Я им родился, мне им и помирать. Но себя ты почто казнишь раньше времени?! – Серебряный поймал руки Федькины белые, погладил с ласкою прохладные пальцы, прижался губами к янтарным перстням, в самую душу его глазами ясными заглядывая, и молвил: - Мне нет дела до страстей в Слободе да до толков тамошних. Пущай говорят обо мне там всё, что вздумают. Лишь бы Вяземский боле не тронул тебя, Фёдор. И он не тронет. Езжай, не бойся. Государю передашь от меня пожелания долгого здравия. - Никита! – на грудь ему кинувшись, воскликнул Басманов, кусая губы алые, чтобы ни всхлипа не сорвалось с его уст. - Я приеду к тебе по осени, - прошептал Никита Романович, напоследок полной грудью вдыхая запах васильков и персидских масел, что Федька так жаловал. Искрящиеся улыбкой чёрные омуты в последний раз бросили на него взгляд лукавый из-под угольно-чёрных ресниц, и Басманов, словно видение, скрылся в степи, возвращаясь в Слободу.