Зависимые

У неё до истерики ещё несколько тысяч сплетений голосов, дрейфующих по её мыслям, как по струнам натянутым. Лидия цепляется ногтями поломанными за простынь, словно за спасательный круг или край обрыва, чтобы не скатиться кубарем куда-то в темноту, напоминающую чёрное море, полное смерти. Лидия пахнет могильной землёй. Внутри у неё кладбище убитых лиц с засохшей кровью на волосах, с выкорчёванными сердцами, болтающимися снаружи бесполезными кусками мяса. Простыня сбилась к её ступням, которыми она, кажется, роет под собой яму, полную червей. У неё до истерики ещё четверть часа и тёплые руки цвета мороженного со вкусом крем-брюле. Он приходит строго к трём тридцати ночи, когда Мартин вот-вот готова разорвать чьи-нибудь перепонки и это тёмное море под ней своим воплем. Она всегда оставляет окно нараспашку, несмотря на ноябрь с его холодным ветром, от которого её плечи ломаются дрожью сильнее обычного. Лидия не устала от плохих снов. Лидия устала умирать каждый раз, касаясь головой подушки и проваливаясь вниз. Ниже и ниже. Скотт еле сдерживает порывы оторвать Питеру все конечности по очередности за то, что он с ней сделал. Он приходит в три тридцать ночи, и оконная рама с мягким грохотом закрывается, отбирая у ноябрьского ветра все шансы. Её грудь вздымается чаще, чем успевает разжиматься её колотящееся сердце. Горячая ладонь на её ледяном предплечье, и она тут же вскакивает, впечатываясь лицом в шею, пахнущую машинным маслом, осенними листьями и чем-то настолько уютным, что хочется плакать. Лидия так и не разлепляет глаз, боясь тёмной комнаты, по углам которой расползлись её монстры. Она жмётся рябинового цвета щекой к его ключице и всё-таки плачет. Скотт молчит, но она будто чувствует, как он прикрывает глаза и сводит брови, качая её из стороны в сторону, баюкая, и это успокаивает, заставляет тяжёлые солёные волны отступать от её маяка, который разжигается новым пламенем. И Лидия надеется, что этого огня хватит до следующей ночи. Его объятия такие крепкие, что разомкнуть их сейчас возможно, лишь сломав ему обе руки, и то не факт. Он стирает соль с её ресниц своими губами. У них до сновидений без кошмаров ещё час и снова сбитая к ногам простынь. Губы Лидии без помады почти бесцветные, покрытые инеем, оттаивают под жаром дыхания МакКолла, а её волосы вспыхивают апельсиновыми фейерверками и запахами осенней листвы. Скотт укрощает своего монстра под рёбрами, мечущегося с налитыми кровью глазными яблоками. Он бросает волка в газовую камеру - усыпляет до рассвета и не оставляет ни одной царапины на её персиковой коже. Лидия плевать хотела, насколько это неправильно. Она решает представлять, будто это предрассветный дурман, тянущийся как мёд, плавящийся под кончиками пальцев Скотта. Ей до влюблённости с трагичными нотами и перехватившим дыханием без года одна целая бесконечность, которая затягивается вокруг её шеи цепочкой и душит уже целыми днями напролёт. Лидия, наверное, по-другому не умеет. Она кричит и зовёт Скотта, хватаясь за его руки, как за глоток свежего воздуха, когда тебя топят под бурой водой. Её маяк горит целиком, не потухая. Им до поцелуев смазанных, пока никто не видит, без пяти вырезанных сердец полночь. Весь мороз времён года и дыхания старухи с косой растворяется под оранжевыми всполохами, которые вспарывают ночное небо по диагонали. Чувство, дающее такую необходимую надежду на правдивое «всё будет хорошо» и на долгожданное солнце из-за горизонта, щекочет под горлом, и Скотт дышит запахом Лидии (больше не трупным, но вишнёвым) прилюдно. Просто Скотт не умеет по-другому.