Ржавчина

Она его когда-нибудь добьет. Гажил мрачно вертит в узловатых пальцах железную кружку, совершенно бугристую на ощупь и совершенно рыжую на вид. Это, дьявол дери, совсем не смешно. И промокшая без преувеличения насквозь постель, и хлюпающий, только плесенью еще не поросший коврик на полу, и срывающиеся с потолка и стучащие по темной макушке холодные звонкие капли тоже не вызывают никаких положительных эмоций. Кап-кап. Кап-кап. Кап-кап. Кружка летит в стену. Рыжая пыль брызгает в стороны, когда изъеденный коррозией металл сталкивается с картонными перекрытиями, по которым течет. Великолепно. Пинать ствол торшера или чайник не имеет смысла. И так понятно, что они тоже проржавели настолько, что в руки возьми — развалятся. Вся комната представляет из себя теперь одну большую свалку, заброшенную и затопленную. Лужи такие обширные, что тряпкой не обойдешься, да и браться за нее глупо, пока причина наводнения не устранена — все равно будет капать и капать, а то и рекой потечет. Гажил по привычке поднимает воротник и сдавленно ругается. Ледяные струи радостно сбегают по отяжелевшим волосам и хребту. С этим определенно надо заканчивать. В коридоре воды едва ли не по щиколотку, и все прибывает с каждой минутой, с верхних этажей течет, словно крыша прохудилась во время шторма. Да только это ни черта не крыша, это всемирный потоп на фоне идеального солнечного дня, потоп, который остановить необходимо любыми силами. Будь в здании хоть кто-нибудь, кроме него — подняли бы уже крик, попытались бы что-нибудь сделать; но нет же, пусто, ни единой живой души, все будто провалились или захлебнулись, и так им и надо. — Джувия! — рычит Гажил, поднимаясь по лестнице на третий этаж; ветхие ступени натужно скрипят под его весом, и кажется, что захудалая гостиница у черта на куличках не выдержит и неминуемо развалится так же, как и заржавевшие детали скудного интерьера, стоит ему только выпустить долго копившееся раздражение. — Джувия, чтоб тебя! — Он с оттяжкой стучит в дверь ее комнаты и какого-то хрена терпеливо ждет, прислушиваясь к малейшим шорохам. Идиот, вот уж прописная истина, всего-то ведь и нужно — вышибить к чертям никому не нужную деревянную посредницу и войти, вместо того чтобы торчать под ней с надеждой, что «кап-кап» соизволит откликнуться на стук. Проходит несколько минут, слишком долгих, по нервам беззубой пилой водящих минут, и только потом в глубине комнаты начинают очень тихо возиться. Так тихо, что почти ничего и не слышно за убаюкивающим шумом дождя, затекающим в уши. — Шевелись, мать твою, — бормочет Гажил, понимая, что шуршать-то шуршат, а приближаться то ли не горят желанием, то ли опасаются. А терпение через краешек капает. Еще немного — и он точно сам себе проход соорудит. — Сейчас… — доносится глухое и бесцветное, и дверь медленно открывается. Через порожек с плеском переливаются прозрачные струйки. Гажил быстро шагает вперед, пока постоялица не передумала. — Ну? — нависает он над Джувией, ощущая жуткую необходимость схватить ее за ворот отвратительной хламиды, по ошибке прозванной халатом, и как следует встряхнуть. Это мало, это нежно на самом деле в сравнении с тем, что он хотел с ней сделать в первые дни после того, как она окончательно свихнулась. Сейчас-то проще, сейчас хоть на грамм да привычнее. В конце концов, столько времени уже прошло, и он теперь вроде как один большой хренов добряк, но раздражение все равно колюче толкается где-то под ребрами. И Гажил, не удержавшись, впивается железной хваткой в хрупкое с виду плечо. Больно, наверное, только выражение ее лица не меняется. Совершенно идиотическое: абсолютная беспомощность, тоскливая и безнадежная, хоть удавку набрасывай на шею. — Что опять? — спрашивает. — Что случилось? У нее печаль, кажется, — в очередной ли раз катком проехались по трепетному, панцирь сбросившему сердечку, или еще что случилось, такое же трагичное, но льет как из ведра. Гажил этот дождь терпеть не может, он тухлый какой-то, мерзкий, от него все ломается. Джувия не отвечает, только давится сырым воздухом. Дурная. Марионетка испорченная со стеклянными глазами. Дергает руками, разбрызгивая воду, и разевает рот. И это очень... Очень бесит. «Чью шкуру ты на себя нацепила! — хочется гаркнуть, забыв о том, что вопрос этот сотню раз уже задавался. — Куда ты, черт подери, дела ту, которую я знал?» Да никуда. Задушила, потом расчленила, закопала или испарила — мало ли вариантов? Факт в том, что даже если той, знакомой, сильной и холодной, нет больше, от этой, хрупкой и ненормальной, отказаться все равно невозможно. Не в его силах, сколько ни бей кулаком в стену, и плевать, что только имя и осталось, и ничего кроме. Поэтому он и стоит перед ней и задает дурацкие вопросы, хотя мог бы рукой махнуть — неужели других не найдется, чтобы посочувствовали, посопереживали, помокли вместе с ней под дождем? Найдутся, конечно, их, внимательных, столько, что не перережешь. Ну так какого же черта? Да кто бы разъяснил. А она сама знает, что поломалась, подходит ведь к зеркалам, смотрит на себя. И они не врут, что удивительно — от этого ли ей сейчас так гадостно? Гажил смотрит чуть пристальнее, чем следует, и понимает — от этого. Осознала в очередной раз, кто и почему, мечется, не понимает, что делать. Это ее новое, которое чистое, солнечное, преданное, оно все заполонило, все старое вытеснило, и вроде бы ничего, но тоска все равно берет. И хочется сделать шаг назад, к прошедшему, но нельзя — слишком уж крепко ее привязывают к настоящему, и не за руки, не за ноги, а за то, что внутри. Гажилу это чувство знакомо, и оно — еще одна причина не уходить. — ...моги мне... Ее голос почти неразличим на фоне затихающего дождя. Гажил, впрочем, прекрасно знает, что Джувия хочет сказать — только делает вид, что не расслышал, и наклоняется ближе, требуя произнести еще раз и громче. — Помоги... как раньше... — вытягивает она из себя по звуку, и шелест-шепот обжигает слух. Как раньше... Невозможно, сама знает. Как раньше — это там, в прошлой жизни, когда они спокойно могли идти рука об руку, двое, безумно похожие; когда сходились не ради того, чтобы забыть, а ради того, чтобы помнить. Как раньше нельзя, у нее сейчас другие желания, другой нужный человек и еще хребет в трех местах переломан. Она совсем иного хочет добиться. Но почему-то прежним путем. Гажил смотрит на нее, чувствуя, как сводит скулы, как в горле стремительно пересыхает, а в висках зарождается мерная и мощная пульсация. Молча смотрит, с каменным лицом — сказать ему нечего, а эмоции идут туго. Это все очень, очень глупо, можно только ухмыльнуться, пожав плечами, что Гажил и пытается сделать. Но происходит то, что должно: он медленно, самому себе не веря, кивает. И она, странное существо с отчаянием в прозрачных глазах и искривленным ртом, протягивает к нему руки так осторожно, словно они могут обратиться льдом и расколоться на части. Протягивает — и длинные тонкие пальцы оказываются в тисках широких ладоней. Так вот. Как и раньше. На двоих. Халат шлепается на пол, сверху на него падают и спешно сдернутый жилет, и скомканные брюки. Кровать отзывается громким скрипом, непригодная, кажется, для того, чтобы ее использовали сразу двое. Постельное белье все отсыревшее, липкое, вода хлюпает под ладонями и коленями, упирающимися в матрас. В этом, конечно, ничего приятного нет, но Джувии все равно, а Гажил привык — не впервой. Правда, раньше дождь не пах ржавчиной. Джувия не ждет, что с ней будут нянчиться. Она, наверное, вообще ничего не ждет, кроме забытья, которое ненадолго, но все-таки вернет ей подобие прежнего облика, как оба того хотели, молчаливо, втайне друг от друга; потому-то Гажил и не тратит время на лишние трепыхания, тем более ему-то они точно не нужны. Раздвинув мраморно-холодные ноги, он стягивает с нее вымокшее белье. Кожа ее обжигает на удивление болезненно, словно и не вода вовсе, а проклятый огонь, и это отчего-то его раззадоривает. Гажил кусает ее щиколотку и устраивает изящные ступни на своих плечах. Джувия прижимает ладонь ко рту... ...чтобы заглушить, подавить тонкий всхлип, рвущий гортань в тот момент, когда Гажил в нее входит. Почти забытое ощущение бьет молотом по нервам, вырывает из груди всхрип. Джувия вздрагивает, вгрызается в свое запястье, смотрит куда угодно, лишь бы не перед собой. Ну а пусть так, если уж по-другому все равно нельзя. Гажил прижимается к ней теснее, проникает глубже: ему ведь всегда и всего мало, а она, даже такая, обессилевшая и незнакомая почти, неизменно будит в нем безграничную вовсе жадность и стремление взять, присвоить, да так, чтобы не случайно, а раз и навсегда. Выжечь на коже поверх других меток — «моё», чтобы все видели и никто не понимал, что там, в самой сердцевине его; что горит, что рвет в клочья изржавленное нутро. Выжечь, да, а еще связать по рукам и ногам, чтобы не отстранялась впредь. Только воду именно ему одному не удержать никакими цепями, будь они хоть три тысячи раз стальные, и клейма ей не страшны — сколько бы ни пытался, все, дьявол этот треклятый мир побери, все без толку. Что остается, так это возвращать ее на какие-то короткие мгновения, внушая себе, что на этот-то раз она останется. Не останется. Злость, легшая поверх влечения, разбирает от собственной глупости и невозможности воспротивиться: желание вернуть всегда сильнее желания плюнуть и забыть наконец. Ради него он здесь и сейчас с ней, верит еще в чудо, дурак. А чудо есть, тонкое, краткосрочное. Вот оно, что-то в ее глазах, глубокое, темное и мучительно-знакомое, просыпается и неторопливо выбирается наружу. Женщина-дождь, а не женщина-бесконечные-слезы; ее ноги соскальзывают вниз, задевая изголовье кровати, и она, приподнявшись, обнимает его шею ледяными руками, шепчет что-то, подается навстречу его движениям. Отзывается чувственно, пусть даже не совсем в себя пришла, но так даже проще — это не позволяет ему соскользнуть в свои иллюзии. Становится жарче, а кожа ее все равно холодная. Но пахнет солью, чем-то напоминает море, и почти нет горького, гнилого совершенно оттенка, раздражающего и чуждого. И ради этого можно позволить себе быть подручным инструментом, и ради этого можно забыть о том, что его место кем-то занято. Все жарче и жарче с каждым мгновением. Кровать-развалюха скрипит, стерва, и кто-то опоздавший начал настойчиво и громко тарабаниться в дверь, только уже все равно, уже невозможно остановиться. И Гажил, оставляя назойливый мир без внимания, дышит рвано и сипло сквозь крепко стиснутые зубы, а Джувия стонет — была бы прежней, смогла бы громче и порочнее, но от ее дрожащего голоса и так крышу сносит по самый фундамент. А от того, как пальцы, восхитительно прозрачные, стискивают покрасневшую грудь, и вовсе в глазах темнеет. И от духоты еще темнеет, потому что проклятая вода, вода, которая везде, начинает испаряться, и все заволакивает влажно-белой, тягуче-душной завесой. Гажил продевает руки под ее немыслимо изогнутой спиной, ощущая каждый выступающий позвонок; одним рывком поднимает и устраивает сверху. Джувия захлебывается ломким вскриком, впуская слишком глубоко и слишком резко. Шумно вдыхает — и утыкается лицом в его шею, преисполненная какой-то совершенно сумасшедшей распущенной благодарности, крепко обвивает его ногами. Слепо шарит губами: то ли целует, то ли лижет, оглаживает теплым языком ключичные ямки и легко прихватывает кожу аккуратными зубами. Распущенные и давно развившиеся волосы липнут к плечам и щекам, лезут в рот, спутываются с тоненькими блескучими ниточками слюны и с мокрыми черными прядями-змеями. Помешательство. А еще бесстыдство, откровенное и притягательное, и идеальное его воплощение в человеческом теле, выстанывающее глухо чье-то имя в чужую грудь, тесно прижимающееся к ней, словно с намерением вплавиться, раствориться, занять давно отведенное место… Раз и навсегда. — Га... Гажил... — выдыхает с истеричным надрывом, с силой впивается ногтями в скользкую спину, царапает по-кошачьи. А он скалится, сжимая ее бедра, низко рычит, почти уже озверевший; вбивается, вколачивается быстро, яростно, ощущая уже, как скручивается в самом низу живота в болезненно пульсирующий клубок все его отчаяние и вся его страсть. Как жжет, тянет, режет, выворачивает его наизнанку, выставляя ржавчину напоказ, мучительное удовольствие. Джувия кричит; больно ей, хорошо ей?.. А ему? В ушах звенит. Мир идет трещинами, осыпается, меркнущий — это клубок раскрутился до одной туго натянутой нити, а нить лопнула. И волна, крутой кипяток, захлестнула с головой, ошпарила, растеклась по телу. Расплавила его, вытянула остатки сил, опустошила. Оставила только бешеный стук в тесной грудной клетке и безграничную усталость. Гажил опускается на горячую постель. Все. Вот она какая, очень скорая помощь, краткий курс реабилитации. После нее только и остается, что молчать. И молчат, молчат долго. Тишина влажная и гнетущая, и даже стук в дверь сейчас бы оказался очень кстати — вот только стучаться больше незачем, вся выплаканная вода уже испарилась, все в порядке, все хорошо. Единственное, что может кого-то обеспокоить — рыжие потеки на вещах внизу, но это так, досадные мелочи, с ними можно будет разобраться позже. — Прошло? — зачем-то спрашивает Гажил, заранее уже зная ответ. Джувия ведет плечами, остывшими, в россыпи крохотных капелек; чуть приоткрывает рот, как будто хочет что-то произнести, что-то, возможно, в корне отличающееся от всего сказанного ей раньше. А потом отводит взгляд и медленно-медленно кивает. Волосы падают плетьми на ее лицо, изумительно правильное, подходящее больше для статуи; выражение его спокойное и сосредоточенное — нет ледяного превосходства, но и безнадежности тоже нет, и это чертовски замечательно. После, когда прошлое схлынет, жалеть будет, бледнея и кривясь. То ли его, то ли себя — хрен разберешь. Может, обоих сразу. И это чертовcки плохо. Он в этот момент постарается оказаться как можно дальше — ему своих мыслей достаточно, чтобы в них утопиться. А пока... Слабость, конечно, он с ней проржавел насквозь, но тут ничего не поделаешь — вышло так. Слабость — он едва-едва касается хрустально-гладкой руки и хмурится, безмолвно жалея о том, что ничего не может поделать с уходящим временем.