После Бала

      «Бесценный граф!       Не могу передать, сколько сильнейшего волнения вызвало у меня ваше письмо. По прошествии стольких долгих, томительных лет вновь увидеть строки, написанные вашей рукой... могло ли моё сердце колотиться сильнее, чем в ту минуту? И вместе с тем должен сообщить, что я обижен. Как! вы спрашиваете, не обижен ли я на вас или, что того хуже, не забыл ли! Позвольте, но разве же я могу? Обвиняйте меня в убийстве, в обмане или в любом другом преступлении, ставьте под сомнение моё честное имя – но умоляю, никогда, никогда не обвиняйте меня в подобном, потому что я не знаю вины страшнее! Итак, я вновь готов заверить, что всецело предан вам, что питаю к вам глубочайшее уважение и самую искреннюю любовь. Смею утверждать, что дни дружбы, которая некогда связывала нас, дни нашего доброго соседства навсегда останутся для меня счастливейшими. И вспоминая ваши речи, все те слова, что вы мне говорили, я по-прежнему черпаю в них мудрость – и надежду, что однажды стена, волей обстоятельств воздвигнувшаяся между нами, обрушится, и я вновь смогу обнять вас...»       Граф положил письмо на колени, укрытые потёртым алым бархатом его любимого халата, и вздохнул. Потом поглядел в зеркало, которое висело напротив кровати и отражало часть комнаты, включая его кресло у камина. Вот уже полчаса он, расслабленный и даже немного сонный после ванны, сидел здесь и дожидался, пока высохнут его волосы. Это выглядело вполне обыденно, – но зеркало было не обмануть: отражая его, оно прекрасно отражало и его нечеловеческую природу.       Не человек. Не призрак. Не-умерший, бледный и словно бы бесплотный, излучающий слабое потустороннее мерцание. Неудивительно, что человеческий глаз такого отражения и разглядеть-то не может. Если верить зеркалу (граф пристально вгляделся в глаза своего двойника в отражении, будто пытался загипнотизировать самого себя), всё, что от него осталось, – это.       Так что здесь уважать и любить?       Словом, его сиятельство опять чувствовал себя мерзко. Полученные накануне счета тем более не добавляли ему радости – как и лишнее напоминание о том, что его отвергли.       «Она пыталась меня обобрать, – думал он. – Обобрать, лишь бы не видеть! Где были мои глаза и мой разум, моё проклятое знание – как я мог так обмануться? Старый дурак! Жалкий, старый, влюблённый дурак!»       Он засмеялся – подавился горечью этого смеха и впрямь закашлялся, как от простуды. Потом успокоился. Если вдуматься, ему было уже всё равно: своё он отстрадал ещё в ту минуту, когда выслушал разговор Сары с Альфредом и понял, что, если отбросить красивые слова, фройляйн Шагал не любит его. Впрочем, и Альфреда тоже – увы, она не любит их обоих, потому что, на самом деле, не любит никого и ничего, кроме губки, ванны, новых платьев, мечтаний о сказочной жизни, которую ей обеспечит кто-то, и, разумеется, самой себя. Где-то рядом имелось место для того, кто будет боготворить её, или для тех – какая разница? Зачем ей разбираться в мелочах, разве она недостаточно хороша? И Альфред ведь может подождать до утра, правда?       Выйди, должна была сказать она, уйди, или я закричу!       Не сказала.       И чем больше граф стоял и слушал, тем больше чувствовал невыносимую, страшную горечь во рту – от бессилия, от злости, от...       Он открыл глаза – тогда, там, стоя под дверью комнаты. Ничего не случилось. Потолок не обрушился, стены не содрогнулись, и на них, чуть колеблясь от сквозняка, в запылившихся подсвечниках всё так же ровно горели свечи – Куколю пришлось их зажечь, чтобы фройляйн Шагал случайно не оступилась, выходя из комнаты. Пройдя по коридору, граф методично погасил их все. Ничего не случилось – его сердце только что швырнули об пол и попытались вытереть об него ноги. Это не ново. И, бесспорно, в ближайшее время фройляйн Шагал покинет замок – но не той, о нет, совсем не той, какой в него вошла...       В голове помутилось, и граф уцепился рукой за холодную стену. Прояснилось другое – в одно мгновение он понял всё, что должно свершиться в бальном зале... Из комнаты Сары вышел Альфред, побрёл в другую сторону, не заметив его в темноте. Юный, влюблённый и глупый. Порывы сердца слишком сильны, они затмевают рассудок... Странно, но вместо того, чтобы разозлиться на соперника, граф вдруг в очередной раз почувствовал к нему симпатию. Он всё ещё помнил остриё кола, приставленного к груди... Наивный, неискушённый мальчик! ты мог бы уничтожить соперника и спасти мир – ты же верил в это! – одним ударом, но пробить беззащитное сердце спящего у тебя не поднялась рука. Твоё счастье, что твой противник не восстал сам и страшным усилием удержал своего обезумевшего от ужаса сына, так что пол склепа не забрызган твоей кровью и твоя глупая кудрявая голова всё ещё прочно держится у тебя на плечах. Но лучше верь, что тебе просто повезло, потому что, как известно, дуракам везёт. Разбудить спящего вампира (скакать по крышке его саркофага, между прочим!) значит подписать себе смертный приговор. Но ты...       Не твоя это судьба, да и у Герберта слишком блестели глаза при виде тебя. А какой родитель не хочет видеть своего единственного сына счастливым?       Он всё ещё помнил, каким Герберт вернулся после гона, как не хотел говорить, хоть чем-нибудь себя занимать, как только и делал, что смотрел в пустоту. Его волосы были вечно в беспорядке, глаза потускнели, словно всякое подобие жизни его покинуло. Он был покорным, словно автомат или большая кукла в рост; граф ощущал, как холодна и безвольна его рука, когда сводил его перед рассветом по лестнице в склеп и укладывал в гроб с собой, потому что оставлять его одного было страшно. Герберт засыпал сразу же; а граф ещё долго не спал, смотрел наверх, в тяжёлую каменную крышку над головой, и думал, думал...       Он не смог дать Герберту умереть, не смог отпустить его, хотя давно уже, казалось бы, решил, что лучше смерть, чем вечные скитания во тьме. Только теперь он начал сознавать, к чему на самом деле себя приговорил. Только теперь... что же теперь? Что, если Герберт навсегда останется таким?       Он с ужасом думал об этом; но продолжал надеяться. Смыслом всего его существования во тьме стала эта его надежда. И вот в последних числах августа, когда они, как и обычно, перед рассветом спустились в склеп, Герберт вдруг спросил:       – Почему? Почему это случилось с нами?       Граф замер. С тех пор, как Герберт в последний раз с таким нетерпением требовал от него ответа, прошло почти десять лет – ему тогда было одиннадцать. Тогда Герберту стало интересно, откуда на самом деле берутся дети – он перестал верить в аистов и капусту. Рассудив, что раз его отца называют учёным и знающим человеком, то он наверняка должен знать ответ и на этот вопрос, он обратился прямо к нему. Всё, что смог ответить ошеломлённый граф в первую минуту, было:       – Э-э-э...       Потом он жестом отпустил находившегося в комнате слугу и пригласил Герберта сесть рядом на диван. Поставленный в тупик, он всё же сумел прочесть маленькую лекцию о семейной жизни, не затрагивая при этом никаких интимных деталей. Потом спросил:       – Ну что, я удовлетворил твоё любопытство?       – Да, papa, – отозвался Герберт. А потом, без всякого перехода, как это часто бывает у детей, спросил: – Papa, а мы поедем сегодня верхом?       – После обеда, – ответил граф. – Папа с самого утра на ногах, папа разобрал целый ворох бумаг, папе нужно отдохнуть. Иди почитай.       Когда Герберт удалился к себе, очень сдержанно, совсем как взрослый, граф позволил себе откинуться на спинку дивана и с облегчением вздохнуть. Дети, дети... да.       И вот прошло почти одиннадцать лет, и Герберт снова задал неудобный вопрос... заговорил с ним, впервые за полтора месяца, как вернулся. И ответить ему неправильно означало бы потерять его навсегда.       – Потому что ты мой сын, – ответил ему граф. – И я не сумел тебя отпустить. Ты всё, что у меня было и есть... что мне оставалось делать, скажи?       Герберт ничего не сказал. Он разрыдался. Он плакал долго, взахлёб – на лестнице, в саркофаге, на груди отца. Граф утешал его, целовал в лоб, шептал, что всё будет хорошо, но не останавливал: Герберту нужно было выплакаться. О своей жизни, о своей погибшей юности, о любви к отпрыску фон Розенштернов, о том, что на самом деле она никогда не была взаимной, о том, что она навсегда потеряна, обо всём, совершённом во время гона, о страхе перед будущим, о том, что дорога на небеса закрыта, обо всём... Только когда, за пределами склепа, солнце взошло уже высоко-высоко, Герберт устал и, похлюпав носом, погрузился в сон, укутанный отцовским плащом. «Слава... кому угодно!» – смутно подумал граф и тоже заснул.       Он уже знал, что с этой ночи Герберт понемногу начнёт становиться прежним. Так оно и произошло. Следующим вечером Герберт нарядился в свой лучший костюм, слегка завил волосы, не прибегая при этом к посторонней помощи, и спустился к ужину. Он, правда, почти не притронулся к еде, потому что определённое время после обращения всё, за исключением крови, для вампира даже опасно – для его самочувствия, – но улыбался почти как всегда. Вот только...       Раньше он никогда не задерживал взгляд на слугах, так, что те смущались, краснели и забывали о своих обязанностях. Раньше никогда... Он стал другим; и ему самому это было весело, а вот граф не улыбался. С тревогой он приглядывался к сыну – и ждал худшего.       Худшее случилось две недели спустя, когда из замка пропал лакей. Другие слуги доложили графу, что обыскали весь лес и даже побывали в деревне, откуда родом был пропавший – безрезультатно. Неделю спустя пропал его товарищ, через неделю – ещё один... а потом на конюшне нашли молоденькую горничную, которая следила в замке за бельём.       Она лежала у порога, мёртвая, бледная, как будто прозрачная – так донесли графу. В руке у неё был зажат обрывок тонкого дорогого кружева – и графу показалось, что он узнаёт, откуда оно.       Он вошёл в покои Герберта, вышвырнул подвернувшегося слугу, который чистил виконта туфли, – вон! – и сунул обрывок кружева прямо сыну в лицо:       – Что это такое?       – Кружево, – Герберт с тревогой посмотрел на него. – Papa, что с тобой? Где ты это...       – Замолчи сейчас же! – крикнул граф. – В собственном доме, ты...       – Да что случилось?       – Что случилось? – Граф ухватил его за руку и подтащил к себе. – Ты знаешь, что случилось!       – Нет, – сказал Герберт, – я не знаю.       – Ты убиваешь под крышей собственного дома, – отчётливо прошептал граф, дрожа от ярости. – Вот что случилось! Ты... да как ты можешь? Подставлять под угрозу себя, меня, нас обоих? Решил, что тебе всё позволено?       – Но я не...       Он не договорил – захлебнулся сдавленным воплем от боли, пронзившей ему все внутренности. Пользуясь своей властью, страшной, несокрушимой властью создателя, граф словно сжал его в тиски и приказал:       – Говори правду.       – Я не знаю... – прошептал Герберт.       Его голос прервался. Граф едва успел его подхватить и уложить на кровать. Ярость прошла – остался ужас от поступка, отвращение к самому себе и осознание, увы, слишком позднее, что после всего, что случилось, Герберт может и... В панике он бросился искать флакончик с солями, чтобы привести сына в чувство, но Герберт очнулся сам.       – Papa... – прошептал он с кровати, – я месяц не видел этой рубашки...       И попросил:       – Уходи. Пожалуйста...       – Герберт... – начал было граф, но виконт резко сел на кровати, с обидой, со слезами в широко распахнутых глазах. – Прости меня.       – Уходи, – повторил Герберт. – Просто уходи, прошу тебя.       Граф кивнул. И вышел из комнаты.       Он не знал, где был его сын весь вечер, – и только под утро, когда пришло время спускаться в склеп, Герберт объявился – похорошевший, с румянцем на щеках, – и вложил ему в руку окровавленный носовой платок.       – Я не убиваю в замке, papa, – сказал он, – и не переношу женщин. Bon matin!*       И, обернувшись туманом, скрылся в своём саркофаге.       Следующим вечером граф узнал, что брат погибшей накануне горничной, который служил на конюшне, бежал из замка. Его вещи и одежда пропали; сомнений не было, это был побег. Выслушав всё это и оставшись один, наконец, граф скомкал окровавленный платок, который всё ещё оставался у него в кармане, и закрыл глаза.       – Здравствуй, милый мой!       Голос у него над ухом прозвучал так неожиданно, что граф чуть не подскочил на месте. Он повернул голову и увидел того, о чьём существовании успел если не забыть, то хотя бы не вспоминать, как о страшном сне, того, кого не видел целых три года, с самого своего обращения, и больше никогда не хотел видеть. Того, кто из слабого и умирающего сделал его не-мёртвым, а после так безжалостно бросил на произвол судьбы. Своего создателя.       Он не изменился, чего и следовало ожидать: вампиры не меняются. Графу сразу захотелось закрыть глаза, чтобы только не смотреть ему в лицо. Но он поступил лучше: отвернулся и уставился прямо перед собой, надеясь, что незваный гость исчезнет из его кабинета, как наваждение. Но тот не исчезал:       – Ну же! Ты мне как будто и не рад?       – А с чего мне радоваться? – спросил граф. Он чувствовал дурное. Этот позор семейства имел наглость не только бесцеремонно вторгнуться к нему в кабинет, но ещё и улыбаться! Ничего хорошего это не предвещало. И верно, незваный гость продолжал:       – Наша драгоценная синьора просит передать тебе, что ты плохой хозяин и совсем не заботишься о нас, дорогой родич. Кроме того, ты так и не представил нам своего сына. Дождёмся ли мы этой ночи семейного воссоединения?       – Что ты хочешь? – спросил граф.       Он услышал наигранный вздох и шаги. Генрих фон Кролок, последний потомок старшей ветви фон Кролоков, отошёл от камина, у которого появился и стоял до сих пор, и остановился у графа за спиной:       – А мои желания имеют для тебя значение?       – Хорошо. Что хочет она?       – Праздник, на который ты всех нас пригласишь, конечно же. И угощение… причём заметь, я не имею в виду вино. Хотя и оно ничуть не повредит!       – Хорошо, – отвечал граф, не сводя с него тяжёлого взгляда. – Это всё, что ты хотел сказать?       – Нет, не всё. – Генрих положил руку ему на плечо; и граф почувствовал, как дурная, медленная дрожь проходит вдоль позвоночника... – Ты очень хорошо выглядишь – когда не зеленеешь от злости…       Граф дёрнулся, стряхнул его руку:       – Вон!       – И ты напрасно ругал своего сына. Он и вправду ни в чём не виноват. Доброй ночи, милый мой, доброй ночи…       Постукивая каблуками, он прошёл по кабинету и вышел в дверь, мимо ошеломлённого графа. Конечно, когда тот, опомнившись, выскочил в коридор следом за ним, его и след простыл; но в воздухе, чудилось, так и пахло пролитой кровью. Именно чудилось, потому что две ночи спустя после убийства никакого запаха остаться не могло… Граф пожалел, что не обратил внимания на манжеты своего гостя. Не была ли одна из них разорвана? Он не заметил…       Он дал себе слово, что приглядится позже. Хотя на его плечи неожиданно легла новая тяжкая обязанность, он знал, что не забудет, ни за что.       А потом он подумал, что слуг в замке и вправду слишком много – столько, сколько нужно для богатого господина, но значительно больше, чем требуется вампиру с кучей кровожадных родственников на семейном кладбище. Убийство одного или двух на жизни в замке никак не отразится, но вызовет слишком много возмущения и подозрений, потому что будет совершено буквально на глазах большого количества людей. Значит, следует отослать часть тех, кто заслуживает…       Другая часть останется служить. До своего последнего часа.       Несколько ночей он просидел над календарём, над хозяйственными книгами, над списком прислуги, наконец, припоминая минувшие дни и ночи, все заслуги и промахи, всё… Он хотел бы, чтобы всё оставалось по-прежнему.       Но он оставался хозяином замка, и только. Владельцем всех земель, всего имущества, всех богатств фон Кролоков… но не своей участи. Не своего положения. В те ночи он по-настоящему, раз и навсегда понял, к чему сам себя приговорил. Не просто к вечным скитаниям во тьме, нет.       Он избежал смерти – но взвалил на себя долг, который был куда тяжелее. Всё имеет свою цену, он никогда не спорил, но почему же для него цена всегда оказывалась так высока? Богатство, брак или спасение сына – за всё он платил потерями, кровью, своей собственной душой, и так без конца, снова и снова…       Где-то его соседи, что когда-то считали его удачливым человеком? Да чтоб они подавились!       Но поместье Бадени сгорело, поместье фон Розенштернов – сгорело, вместе с бароном и баронессой и всеми, кто в нём был; Трансильвания утратила самостоятельность, и из княжества окончательно превратилась в провинцию, в губернаторство. Из-за такого множества событий – больше всего из-за пожаров и смертей – все окрестные дворяне, кому было, куда ехать, поразъехались… остался он, граф фон Кролок, как свидетель последних времён. Ничего больше не осталось.       Хотя…       Перо в руке графа замерло над списком, из которого он вычёркивал имена. Граф усмехнулся. Кое-кого он забыл. Как послал ей веер, три года назад, так и забыл…       А ведь она писала ему, присылала гонца в замок. Жаловалась на свою покинутость и заброшенность – от мужа она устала… Его сиятельство отвечал ей холодно; а потом внезапная «болезнь» отрезала его от мира на три года, и графиня сама о нём позабыла. Но теперь всё изменилось. Её муж, граф Фрауенберг полгода как покинул этот мир – будто бы от оспы. Ослепший, покрытый язвами, он умирал долго, тяжело и страшно, несмотря на все старания супруги, которая с такой заботой поила его лекарствами. От этих лекарств больному, по странной случайности, делалось всё хуже и хуже, пока однажды ночью у него не разорвалось что-то в горле и он не умер, захлебнувшись собственной чёрной кровью. Прекрасная графиня осталась вдовой: философский камень её почивший супруг так и не нашёл, но зато не успел промотать то золото, которое у него было. Правда, кроме золота у него имелось ещё двое братьев, которые заподозрили в его смерти что-то неладное. Что же это за оспа такая, говорили они, которая поражает единственного человека в доме, минуя, в особенности, его заботливую жену?       Их возмущение было так велико, что делом, в конце концов, заинтересовался губернатор. Можно было не сомневаться: если его люди найдут графиню, в ближайшем будущем её ожидают приятнейшие минуты. Самое главное, что укрыться после гибели фон Розенштернов ей было совсем негде. За границей? Но туда надо ещё попасть, проехав все заставы, где, конечно же, ждут одинокую беглянку, спасающуюся от правосудия. Эта мысль заставила графа рассмеяться. Дело было за малым: дождаться.       И он дождался. Графиня написала ему из какого-то даже дьяволом позабытого местечка, умоляя о помощи. Ей нужно было всего лишь дождаться кузена, где-нибудь в безопасном месте, а тот, писала она, помог бы ей укрыться в Штирии или в Италии, где она спокойно дожила бы свои дни. Кто ещё мог ей помочь, кроме графа фон Кролока, мудрейшего и благороднейшего человека на земле? Конечно же, она его не забыла. И тот праздник у её покойной кузины, и ту роковую страсть, охватившую их обоих…       Взрыв хохота из кабинета его сиятельства перебудил оставшихся в замке слуг и напугал Герберта, который в панике решил, что его отец сошёл с ума. Граф успокоил его и показал ему письмо:       – Что ты знаешь об этой женщине?       Герберт усмехнулся:       – Моя предательница-невеста часто у неё гостила, с благословения баронессы… – Он прочёл письмо почти до конца, до слов «роковая страсть», и остановился.       – Ну что ж, такое случается, – заметив это, усмехнулся граф.       – И эта женщина…       – Будет здесь следующим вечером… если карета в снегу не застрянет.       – Но там нет никакого снега, – Герберт даже подошёл к окну для верности.       – Сейчас, может быть, и нет, – согласился его сиятельство. – Но я говорю про завтрашний вечер, а завтра… завтра может произойти всё, что угодно.       Герберт посмотрел на него с любопытством; но потом снова опустил глаза.       – А эта женщина… – начал он.       – Что?       – Она останется здесь?       Да. Навечно. Но только не в замке.       – Посмотрим… – проговорил граф, вглядываясь в темноту за окном. – Это очень любопытный вопрос, дитя моё. Слишком любопытный вопрос.       Снег выпал следующим утром, и карета графини действительно в нём застряла, так что до замка она добралась только глубокой ночью. Увидев графа фон Кролока, который лично вышел встречать её, графиня была потрясена:       – Вы... вы здоровы? – прошептала она.       Граф учтиво поклонился:       – Как видите, дорогая графиня.       – И ваш сын... – она посмотрела на Герберта, державшегося на почтительном расстоянии от отца; тот также поклонился. – Но говорили, он не пережил...       «Говорили, – усмехнулся про себя граф, – а ещё говорили, что я обезумел от горя и прячу его тело, доказывая всем, что он уехал. Наша дорогая баронесса неплохо постаралась... да – покойная баронесса».       – Пережил, – сказал он. – И почти всё лето, что бы там ни говорили, действительно был в отъезде. Обопритесь на мою руку, сударыня, я провожу вас к ужину.       Графиня Фрауенберг приблизилась к нему. Она была очень бледна – казалось, даже мороз бессилен был вновь вернуть ей румянец; её каре-зелёные глаза, оттенок которых граф хорошо запомнил ещё в тот далёкий вечер у фон Розенштернов, когда познал её тело, были широко раскрыты: она боялась. И её шаг был так медленен и тих, словно у приговорённой, идущей на эшафот. Без сомнения, она что-то поняла, что-то почувствовала, неопределённо и смутно, но пути назад для неё уже не было. Ворота замка захлопнулись за ней, оставляя её целиком во власти графа.       О да, теперь она принадлежала ему, до последнего своего вздоха – проклятая преступница, изменница, лгунья и отравительница. Одна из тех, кто виновен в том, что случилось с его сыном. Мысль, что теперь она в его руках, что он может распорядиться ею так, как ему будет угодно, что она никогда не сможет покинуть замок, приятно горячила кровь, хотя сердце, покрывшееся льдом ещё много лет назад, отогреть, конечно же, не могла... Зато эта женщина могла согреть его тело. Он знал, что в ней за страхом таится желание, что она дрожит, как животное, когда он охватывает её взглядом, что осталось совсем немного...       – Ваш кузен прибудет скоро? – спросил он, когда они сидели за столом. Графиня была голодна и ела с жадностью, которую с трудом могла скрыть. Его сиятельство налил ей вина. Пусть будет ещё и пьяна, немного. Наконец насытившись, она подняла на него глаза и вспомнила о вопросе, который он ей задал:       – Кузен? Должно быть, скоро: он в трёх днях пути отсюда... мне поторопить его?       Граф улыбнулся:       – Не торопите. Желаете ещё чего-нибудь?       Сам он почти ничего не съел: хоть теперь, три года спустя после обращения, его организм не бунтовал против малейшей порции человеческой пищи, в предвкушении крови она словно бы утратила для него вкус. Его ожидало нечто особенное, этой же ночью: он не собирался ждать до праздника. Графиня привезла с собой кучера и камеристку, а через три дня за ней явится кузен, также наверняка не один. Так что угощение будет.       Их хватятся, конечно, их будут искать; но стаи волков и разбойничьи шайки, которые орудуют в окрестных краях, послужат хорошим объяснением их бесследной пропаже.       После ужина он проводил графиню до дверей комнаты, которую ей отвели.       – Здесь, – он указал на дверь, ведущую в смежную комнату, – спит ваша камеристка. Можете её разбудить, если вам угодно: шумите по ночам сколько вам заблагорассудится. Есть ли ещё что-нибудь, что я могу сделать для вас?       Она прижалась к нему в ответ: он ощутил её тёплое, живое тело под платьем из золотистой узорной тафты.       – Как вы холодны! – с мольбой в голосе прошептала она. – Неужели вы сейчас уйдёте?       – А вы хотите, чтобы я остался?       – Да! Да! – она задрожала. Он провёл ладонью по её груди, по талии; а потом наклонился к её лицу, к губам, будто желая поцеловать, и в самом деле впился в её шею – только не поцелуем, а укусом, заострившимися вампирскими клыками. Она закричала, замолотила его ладонями по плечам, но после застонала, ослабела и затихла. Воспользовавшись этим, граф украдкой вытер окровавленный рот, а потом, подхватив свою пленницу на руки, распахнул дверь спальни и там бросил её на кровать. Графиня очнулась, потянулась к нему, и он ей не отказал, конечно же.       Он целовал её, мял её груди, упругие, пышные, приятно округлые в его ладонях, а она стонала, повторяя, какой он тяжёлый, какой холодный и как ей тяжко дышать. Подчинившись её просьбе, граф помог ей снять платье, оставив в одной только нижней сорочке, разделся сам и лёг с ней, лёг на неё, овладел ею, поразившись тому, как она теперь для него горяча и как быстро согревается он сам, вбирая тепло её тела, её туго сжимающегося, скользкого и мокрого лона. Налегая на неё, чувствуя, как от этого она вся начинает содрогаться, он страшно боялся совершить что-то нечеловеческое, такое, что раскроет его до срока, и, наконец, это начало его мучить. Он не выдержал.       – Повернитесь, – велел он, отстранившись от неё.       – Но…       – Повернитесь!       Вздрогнув, она неловко перевернулась на живот, и он навалился на неё опять, обхватывая её хрупкое, нежное горло. В довершение всего он просунул другую руку под неё, нащупал пальцами её нижние губки, чтобы мягко раскрыть их и надавить на увлажнённый, набухший бугорок…       Мокрая, задыхающаяся – она вся изогнулась; он зарылся лицом в её надушенные волосы и, сильно толкнувшись в неё, наконец-то позволил себе расслабиться.       – Дьявол… – пробормотал он, сжимая её в объятиях, – сударыня, вы сущий дьявол, а не женщина.       Она засмеялась, целуя его ладонь.       – Граф, – прошептала она, – граф, я вас люблю, я всегда только вас любила…       «И потому желали смерти моему сыну, зная, что дороже него для меня никого нет, – подумал он. – Да, любовь, знаете ли, странная штука…»       – Вы желаете быть моей? – спросил он.       – Вечно!       Граф усмехнулся и порадовался, что ему давно уже не двадцать лет… но одновременно – и пожалел об этом.       Их вечность продлилась три дня – вернее, три ночи, прошедших почти в точности так же, как и первая. Утомлённая страстью накануне, графиня просыпалась только к вечеру, и потому совсем не замечала, как меняется жизнь в замке днём, когда хозяева спят. Граф приходил к ней, после чего им подавали ужин прямо в комнаты, но графине в его присутствии было не до еды: как завороженная, она не сводила с него глаз, смотрела, словно желая насытиться одним этим созерцанием. Она желала его и голову теряла от желания, она готова была на всё – даже на то, чтобы на третий вечер он раздвинул ей ягодицы и проник в неё через иное отверстие, не в пример более тесное и должное служить более изощрённым удовольствиям, но...       Даже в этом она была пресной. Как выдохшееся вино. И если она надеялась поразить его этим, то добилась прямо противоположного эффекта. Она окончательно ему надоела. Пора было заканчивать эту затянувшуюся историю.       Ещё за сутки до того он отпустил из замка всю прислугу – отправил навестить родных, причём добрая половина и вовсе уходила навсегда: срок их службы в замке был окончен. Этот великий исход состоялся на четвёртый день, и, таким образом, к вечеру замок опустел. Но графиня, конечно, ничего об этом не знала.       Она спала. А когда проснулась, то была поражена, обнаружив графа, неподвижно сидящего возле её постели.       – Увы, дорогая моя, – сказал он, – у нас осталось совсем мало времени: сегодня вечером у меня будут родственники.       – Родственники? Но мне казалось...       Граф усмехнулся.       – Да, – сказал он, – и мне тоже. Однако, как выяснилось, моё счастье было недолгим: они у меня есть, их много, и я никогда от них не отделаюсь. Пожалуй, наилучшим выходом было бы перетравить их всех; но я не знаю подходящего яда... что с вами, дорогая моя? Вы тоскуете о своей семье? О своей кузине?       Она кивнула, не сводя с него напряжённого взгляда.       – О, – граф улыбнулся, – барон, баронесса, их сын... Несчастная сестра графа Бадени! Кто бы мог подумать, что это милое дитя станет причиной стольких горестей и смертей? Помню, как граф ворвался ко мне: всё пропало, повторял он, всё пропало! Он был убит горем: бесчестье сестры нанесло ему глубокую рану, но хуже всего было даже не оно. «Вы знаете, в чём она мне призналась? – спросил он меня тогда. – Она хотела отравить вашего сына! Она так влюбилась в этого мальчишку фон Розенштерна, что была готова пойти ради него на подлость, на предательство, на убийство! Моя Агнешка, моя родная сестра!»       Он замолчал на мгновение, отчётливо вспомнив эту их последнюю встречу: в конце своей длинной, путаной речи, произнесённой почти навзрыд, Бадени упал перед его креслом на колени, прижался лбом к его ледяной, бессильной руке... разбуженный слишком рано, его сиятельство и вправду был бледен и слаб, так что вполне мог сойти за умирающего. Но он сомневался, что умирающего могут раздирать такие мучительные, такие неистовые и безжалостные желания.       Он уже по-другому воспринимал это тело. Он помнил вкус крови и жар объятий, и тёмные кудри, разметавшиеся по подушке, и то, как шептал, поднимаясь: «Это вам снится, это всё вам приснилось, дорогой граф: я в своём замке, я болен, я умираю, я вовсе не был здесь, я никак не мог быть с вами. Когда вы проснётесь, то уже не увидите меня». За два с лишним года, с той осени, когда граф фон Кролок был обращён, в подобных «снах» они виделись едва ли больше десяти раз; но вновь и вновь между ними вспыхивала такая унизительно яркая, унизительно насыщенная страсть, какую следовало бы унести в могилу... одному из них. Но граф знал наверняка, что этого не случится. Он не мог убить того, кто был одержим и очарован им, кто боготворил его... а сердцем, искренне, уже любил другого, хотя едва ли сам позволял себе даже допустить подобную мысль. Любить простого камердинера? Чужого слугу? Да разве это достойно дворянина?       Конечно нет! Это было равносильно тому, чтобы вываляться в грязи и явиться в свет в таком виде. Но всякое сердце бьётся так же, как и другие: сердце бывшего монастырского певчего или сердце графа Бадени, какая разница?       Два с лишним года эта мысль приводила графа в бешенство, когда он вынужден был расстаться с, жуткое слово, любовником, обессилевшим от потери крови и от физической усталости. Иметь соперника, да ещё такого? Он не мог объяснить, откуда у него это знание. Было ли оно разлито у Бадени в крови, так, что граф каждый раз снова и снова пил его, глотал и упивался его горечью? Когда любят кого угодно, только не тебя, это всегда горько. Неважно, любишь ли в этот момент ты. Неважно, можешь ли ты вообще любить. Неважно! Но когда Август Бадени пришёл к нему, уничтоженный правдой о грехопадении сестры, граф фон Кролок понял одно: вот теперь породниться они не смогут. Вот теперь, дорогой граф, вы как никогда близки к краю гроба. Вы просто более не нужны, и нет смысла беречь вашу жизнь. Словом, история была закончена, и Бадени следовало бы убить. Но почему же вместо этого он поступил совсем по-другому?       – Граф, – сказал он Бадени, – позвоните.       И указал на шнурок звонка. Он всё же был слишком слаб, чтобы подняться, но ему хотелось... хотелось увидеть, что будет, может быть. Имел же он право наблюдать за тем, как по его воле вершатся судьбы?       – Анталь, – сказал он, когда уже его камердинер появился у дверей, – подай графу воды.       – О, – вскинул голову Бадени, – но мне вовсе...       Он увидел Анталя и замолчал. И уже ничему не препятствовал, словно утратив всякое самообладание – только смотрел, наблюдая за ним, за каждым его движением. Покорно он принял из руки Анталя стакан с водой, но перестать смотреть на него не мог, как не мог унять и нервную дрожь, возникшую при приближении камердинера.       – Выпейте воды, господин граф, – вдруг обратился к нему Анталь. – Успокойтесь.       Бадени кивнул. Кажется, он и яду бы выпил, лишь бы из этих рук.       – Какой... какой приятный голос у вашего камердинера, – отведя взгляд, тихо сказал он, когда Анталь удалился. – Готов поспорить, дорогой граф, нет такого средства, которое заставило бы вас с ним расстаться...       – Напротив, – отозвался граф, – он как раз подыскивает себе другое место по моему приказу. Здешняя обстановка для него слишком тяжела, она его убивает. Я спас его от голодной смерти однажды и не хочу, чтобы теперь его настигла любая другая. Не хотите ли взять его к себе, граф?       – Я?       – А у вас нет нужды в надёжных и преданных слугах?       – Разумеется, есть; но я... Матерь Божья! – прошептал Бадени. Он вытащил из кармана платок, коснулся им лба и крепко сжал в дрожащих пальцах. – Простите, дорогой граф, у меня путаются мысли... Ах! вы побледнели. Простите меня, простите, что я заставляю вас так волноваться, простите меня за дурные вести... мне нужно ехать сейчас к фон Розенштернам, а я не в силах! Что мне делать? И что сказать вашему сыну? Как смотреть ему в глаза? Ведь его друг... ах, я почти уверен, что баронесса всё подстроила! Она и её распутница-кузина! До сих пор я не верил сплетням, но говорят, что граф, её муж, застал её с кузеном в компрометирующей обстановке, и... а теперь он болен! У него будто бы оспа, и доктора не ручаются за его жизнь! Вы представляете?       Граф фон Кролок улыбнулся. Он очень даже представлял.       Тогда был март, ветреный и холодный; а два месяца спустя графиня Фрауенберг стала вдовой. В мае Рудольф фон Розенштерн женился на Агнешке Бадени, которая ждала от него ребёнка, а через месяц, в конце июня...       «Но говорили, он не пережил...»       Разумеется, Герберт не пережил. Точнее, не должен был пережить. Он должен был сгореть, истаять, как свеча, в этом страшном жару, в комнате, где остро пахло смертью... Теми душными летними ночами, в своих метаниях по спальне, как по клетке, граф слышал – сквозь стены слышал! – как мучительно, как хрипло дышит его единственный сын, который, хоть пока ещё и жив, больше не хочет жить. В нём не осталось жизни, только смерть была повсюду. Как адское пламя, она выжигала его изнутри, и граф понимал, что бессилен...       Он повернулся и посмотрел на графиню Фрауенберг.       Та смотрела на него – бледная, как ужаленная змеёй. Конечно, она не могла бы похвастаться румянцем, ведь три последних ночи граф забирал её кровь, по глотку, по два... Но всё же он был готов поклясться, что сейчас она бледна особенно. Её грудь часто вздымалась под кружевом, украшавшим вырез ночной сорочки. Волнение, страх... а ведь она даже ни о чём не подозревает. Не подозревает, что ждёт её меньше, чем через два часа! Эта мысль заставила графа фон Кролока улыбнуться – и скрыть улыбку.       – Воспоминания так тяжелы для вас, моя дорогая? – спросил он, усаживаясь на постели совсем рядом с графиней. – И вы боитесь... чего же вы так боитесь? – Он приподнял её лицо за подбородок, вглядываясь ей в глаза каких-то несколько секунд – она задышала глубже, её плечи расправились, и прежде, чем он успел произнести в мыслях: «Да, она моя», – он почувствовал, как её рука отодвигает полу камзола, чтобы добраться до застёжки на штанах, расстегнуть её, просунуть руку в прорезь и сжать его член, в конце концов.       – А, – выдохнул он, – неплохо.       – Как вы холодны! – прошептала графиня Фрауенберг. – Даже сейчас…       – Так в вашей власти сделать так, чтобы… пф-ф! – он откинулся на подушки, потому что она наклонилась и, быстро облизав его член, взяла в рот, и, проклятье, это было неожиданно. Недостаточно для того, чтобы он сразу достиг предела удовольствия, но всё же… это заставило его задышать чаще.       «Шлюха, – думал он, зажмуриваясь и ниже, ниже наклоняя её голову, чтобы почти упираться ей в глотку, – настоящая, прирождённая, знатная шлюха!»       Вот теперь она точно дала ему всё, что только могла. Вот теперь...       Будь она проклята! Ему уже стало почти хорошо, когда она вдруг всё бросила и, охая, взобралась на него верхом.       – Ну уж нет, сударыня! – Он опрокинул её навзничь, так, что она взвизгнула, и, не позволяя ей слишком раздвинуть ноги, вошёл в неё, тесную, сжавшуюся от страха. Графиня жалобно застонала, вся покрываясь испариной. О нет, ей не было больно.       И, впервые за все эти ночи, они находились лицом друг к другу.       И да, граф собирался дать ей понять всё, до самого конца. Сразу, как только... да!       Он застонал – и, что было сил, впился клыками ей в шею, прямо в артерию, так, что кровь брызнула на простыни. Нет, графиня не закричала – она захлебнулась воздухом и затихла, мелко-мелко дрожа. Как ни удивительно, она до сих пор не понимала – тем более что боль сменилась для неё удовольствием, заставившим её обо всём позабыть. Вновь обессилевшая, сметённая и раздавленная этими ощущениями, графиня Фрауенберг закрыла глаза.       Граф фон Кролок оглядел её, как дело рук своих: её растрёпанные волосы, слипшиеся на лбу от пота, пятна румянца на щеках, подол сорочки, разодранный надвое и выставляющий напоказ решительно всё... ну да чего он там не видел? Он медленно поднялся, привёл себя в должный вид, вспомнил было о платке, но в кармане ему попался под руку только тот, окровавленный... Содрогнувшись, граф затолкал его обратно. Потом повернулся к постели: его жертва, казалось, спала, измученная и уничтоженная его властью. Понимала ли она, в чём причина её необъяснимой тяги к нему? Конечно нет. Ничего, поймёт теперь... когда сама начнёт притягивать других.       – Вы будете встречать со мной гостей.       – М-м-м... гостей? – Графиня пошевелилась. Румянец исчез с её лица; сейчас её кожа казалась белой-белой, словно гипсовая маска... Неужели началось? Так скоро?       – Мои родственники, – он не мог отвести от неё глаз. В нём как будто ожил учёный, экспериментатор, и сейчас он наблюдал за невиданным в природе процессом. – Вы забыли?       – Ах, да... – Она застонала. – Граф, граф, пощадите меня, я так слаба! С тех пор, как я в вашем замке...       – Что ж, это объяснимо. Думаю, вы потеряли много крови.       Она, недоумевая, нахмурилась:       – Крови? Но я не...       – Я знаю, что это вы свели сестру графа Бадени и сына вашей кузины. Вы убеждали её до последнего скрывать свой грех. И намеревались помочь ей сделаться вдовой, когда их брак с моим сыном состоится. У покойной баронессы не хватило бы ни ума, ни храбрости. Это вы.       Вздрогнув, графиня Фрауенберг открыла глаза.       И увидела его спокойную, торжествующую улыбку, его окровавленный рот.       Вот тогда – да, тогда она закричала. Она визжала и вопила, пытаясь позвать на помощь, бросилась к дверям, – но силы изменили ей, она упала и разрыдалась от ужаса. Отзвуки её воплей уже затихли в пустых коридорах. Кто мог их услышать? На что она вообще надеялась, когда ехала сюда? Что её примут здесь? Ну вот, её приняли. Но войти в замок и выйти из него – две разные вещи.       – Напрасно вы кричите, – сказал граф. – Никто вам не поможет. Одевайтесь.       – Мои слуги... что вы сделали с моими слугами?       – Выпили вина и спят в людской.       – Вы их опоили!       – Разумеется; а своих слуг отпустил. Сейчас нас в замке пятеро: вы, я, мой сын и ваша прислуга; но к полуночи я жду гостей, и вы встретите их вместе со мной. Одевайтесь, сударыня, одевайтесь.       – Вы... вы меня убьёте?..       Хороший вопрос. Он ведь уже сделал это, если подумать, сделал несколько минут назад! И если теперь он правильно понимал все признаки...       Какая она бледная, какая ледяная, какая красивая! Как белые лилии, что кладут на гроб. Её неприбранные волосы рассыпались по плечам... какие красивые у неё сейчас были волосы!       Прежде она такой не была. Значит, точно. Значит, уже началось.       – Если бы я хотел вашей смерти, сударыня, – сказал он, – то просто передал бы вас людям губернатора. Но ни к чему вы мне, ни мёртвая, ни живая. Нет, могу обещать: вы не умрёте. Я даже оставлю вам того, кто больше всех вас любит. Правда, всем прочим придётся пожертвовать, но что поделать? Такова жизнь: мы всегда жертвуем, всем, иногда даже самими собой.       – Вы не живы...       – Я и не мёртв. Поэтому вашей смерти не хочу. Более того, раз уж я не могу позвать сюда духовника, то сам отпускаю вам все ваши грехи! Видите? Я вас не убиваю.       Графиня опять заплакала.       – Женщины... – усмехнулся граф. – Знаете, сударыня, я ведь вполне вас понимаю. Десять лет провести в браке с человеком, которому нет дела до вас, легко только на словах: лучше ненависть, чем тупое безразличие. Отчаявшись, вы пытаетесь завести любовника; но что же из этого? Вы не нужны никому: соблазнять вы можете, но ни один человек на всей земле не любит вас, и вы это знаете. Что у вас остаётся? Мрачный полуразвалившийся замок, приют сумасшедшего алхимика, который никогда даже бал не устроит, настолько ему всё безразлично. А вам двадцать пять... и вы всё ещё не умерли.       – Откуда вы это знаете?       – Я... теперь я это вижу. Здесь страшная духота; вы не замечаете?       – Здесь холодно, как в могиле.       – Правда? Странно; должно быть, я теперь воспринимаю всё иначе. В любом случае, поднимайтесь: вы сидите на каменном полу. Вы простудитесь.       – Теперь вы заботитесь?       – Как вы невнимательны! Я забочусь о вас с первой минуты. Я велел накрыть стол для вас, потому что мне больше не требуется роскошный ужин. Так вам холодно?       Она не ответила. Шатаясь, всё такая же бледная, она поднялась, и взгляд у неё был странный, блуждающий: она как будто вслушивалась в себя. Это было удивительно: она всё видела, она всё поняла, но до сих пор сопротивлялась тому, чтобы признать очевидное.       С каждой секундой, с каждым мгновением – она обращалась. И это было видно в каждом её движении, в каждом шаге. Только она не могла понять этого.       – Боже, – прошептала несчастная графиня, буквально падая на пуфик перед зеркалом, – мне нужна моя камеристка... верните мне её!       – Кажется, вам больше нужна горячая вода. Она у камина. Вы ведь обходитесь без прислуги, когда...       – Не говорите!       – А каков он из себя, ваш кузен? – тем не менее, продолжал граф. – Никогда прежде его не видел. Он вхож в общество?       Графиня обернулась.       – Он ведь не приедет, – прошептала она, – он не приехал, скажите, что его здесь нет!       – Вы так боитесь, что он узнает, какая вы распутница? Он ещё не знает этого, Эрнестина? – впервые он назвал её по имени. – Нет, конечно, он и не подозревает. Он думает, что вы...       – Замолчите!       – ... несчастная страдающая жертва, оклеветанная жадными родственниками покойного супруга. Ведь это же так естественно! Молодым людям ужасно нравятся эти драматические истории, не меньше, чем девицам, хотя и на свой лад и они никогда в этом не сознаются. Он видит себя, конечно, благородным рыцарем, а насчёт меня теряется в догадках, но определённо не доверяет мне и хочет поскорее вырвать вас из моих когтей. Он должен уже быть здесь, но его здесь нет. Что же случилось? В любом случае, скоро он здесь будет, верьте мне: я чувствую... и перестаньте рыдать, в конце концов! Никто не умер... если не считать вашего мужа, которого вы отравили из-за этого юноши. Сколько ему хотя бы лет?       – Девятнадцать... – сквозь слёзы вымолвила графиня, – он... он хотел убить его!       – Кто кого?       – Мой муж...       – Вашего кузена? Вызвал бы его на дуэль? И вы решили не рисковать? (Графиня только кивала.) Какая ирония! У него появился серьёзный соперник, и вы наконец-то стали ему небезразличны – точнее, снова не вы, а те ветвистые рога, которыми вы изволили украсить его славное чело. И тогда вы решились... да. Вы задумывались и раньше, но раньше вам было его жаль, а теперь и жалости не осталось. Жизнь за жизнь! Да... Я понимаю вас, сударыня. Вот только одного не пойму: что же такого вам сделал мой сын, что вы хотели отравить и его?       – Он был бы с ней таким же чудовищем, как мой муж. И она его не любила!       – И потому нужно было опозорить его и убить? Чтобы я, в конечном итоге, стал виновником его смерти? Этого ведь вы хотели, верно? Потому что я смог сделать с вами что-то большее, чем делали другие – я обнажил вашу душу, и вы меня ненавидите. Тем не менее, вам всё ещё мало.       – И поэтому вы меня не убили?       – Вы не можете умереть, как не можете покинуть Трансильванию. Вы останетесь здесь; но будете не одна. Счастье это или боль? Как знать! Выбирайте сами: ничего абсолютного в этом мире не существует. А для начала выберите платье и оденьтесь, наконец: вы же не хотите появиться перед моими гостями в разодранной сорочке?       О нет, конечно, она не хотела. Она выбрала тёмно-синее платье с французским корсетом, мрачное, почти как траурное, надела жемчуга, и волосы, подобранные высоко, чтобы открыть шею и плечи, также украсила жемчужным гребнем.       – Теперь вы довольны? – спросила она. Её кожа казалась ещё белее из-за контраста с тёмно-синей тканью.       – Вполне. Нам пора идти; обопритесь на мою руку. Вы ведь можете идти?       Графиня кивнула; но шла она нетвёрдо, как босиком по туго натянутой проволоке или битому стеклу, так и норовя оступиться. Если бы граф не вёл её, она бы, должно быть, упала.       – Не тревожьтесь, это не продлится слишком долго.       Она снова кивнула. Её взгляд блуждал по стенам, словно она надеялась выискать в камне трещинку и ускользнуть. Понимала ли она, куда идёт?       Едва ли. Но это ничего.       Они спустились в бальный зал, освещённый, но пустой. Здесь на графиню могло бы снизойти озарение, но в зеркала на стенах она не смотрела. Как потерянная, она шла, не видя, куда идёт, и это было понятно: каждый шаг приближал её к смерти, её человеческому существованию приходил конец, она умирала. И понимала это – и всё ещё не верила. О, упрямая, неукротимая человеческая природа с её бессмысленной жаждой всё отрицать до последнего!       Однако уже почти у дверей, ведущих в сад (и на кладбище, которое располагалось несколько дальше), в графине что-то переменилось. Она словно перестала выдерживать тяжесть собственного платья и начала клониться вниз, как ветка под снегом. Ну нет! Граф прибавил шагу, торопясь, чуть ли не волоком дотащил её до порога и распахнул двери.       – Сегодня, – произнёс он громким голосом, – на эту ночь я вас всех приглашаю!       Ответом ему было завывание ветра. Графиня, услышав его, задрожала.       – Но здесь же никого нет! – прошептала она, смотря в ночь, на белый летящий снег. – Здесь же кроме нас никого нет!       – Я тоже так думал почти всю свою жизнь, – отозвался граф фон Кролок. – Но посмотрите туда! – Он указал рукой вдаль, где виднелось кладбище. – Надгробия, вы их видите?       Графиня присмотрелась – едва ли не из последних сил, так стремительно они в ней таяли, – и, наконец, увидела тех, кого должна была увидеть – тени, мрачной чередой восстающие из-под земли. Упорные, как строй марионеток, поначалу едва передвигая занемевшие конечности, но потом всё увереннее, они поднимались, распрямлялись и шли, направляясь прямо в замок, надвигаясь на него стеной.       – Это... и есть ваши гости? – прошептала графиня.       – Хуже: это мои родственники. Идёмте в зал, встретим их там... вы можете идти?       Она не ответила: всё её тело конвульсивно содрогнулось, и она начала заваливаться назад.       – Не так скоро! – граф подхватил её на руки и понёс обратно в зал. Там он поставил её на пол. – Держитесь, вам нужно держаться!       – Я не могу... позовите кого-нибудь, помогите мне!       Между тем зал вокруг них уже наполнялся гостями – шуршанием и шелестом одежд, шумом шагов, хриплыми жадными вздохами, шёпотом и смешками. И, отвлекаясь от своей жертвы, граф наконец-то взглянул на своих гостей.       – Поздно, – сказал он, оглядывая каждого из них. – Слишком поздно.