О мирах, старых и новых

Было зеркало. Или не зеркало — мальчик не знал, но любил представлять, что где-то там, за гранью его реальности, существует именно зеркало, огромное и в деревянной раме, расписанной золотыми узорами и словами на незнакомом языке. А оттуда на него взирает старик, не всегда — время от времени — тот отпирает тяжёлые двери; ключ с лязгом падает на мраморный пол, скользят по нему полы длинной мантии, и через ровно три секунды с зеркала спадает тёмная ткань. И старик долго вглядывается в иной — родной мальчику — мир, изредка посмеиваясь и почёсывая седую бороду, заправленную в пояс. Старик был. Определённо. И спорить с этим нельзя, ибо сам мальчик твёрдо уверен в своих глазах, в своих ушах, памяти и чувствах сердца. Эх, не потревоженная временем детская вера. Он встретил старика около полугода назад, в свой тринадцатый день рождения. Как обычно, он крепко спал, снаружи через приоткрытое окно доносился шёпот ветра. И больше ни звука, стояла тёплая летняя ночь. Тихонько через полог пробрался голос, усиливаясь с каждым мгновением. Тот что-то говорил на своём. Увлечённо, восхищённо и… со страхом? Сквозь сон мальчик уловил обрывки фраз, но язык был незнакомым и исходил явно не из его сна. Осознав это, он открыл глаза — и никого не увидел. Отдёрнул полог, но под лунным светом не крылось ничего таинственного. Тогда он спросил, кто здесь, и получил ответ. Уже на своём языке, хоть и с акцентом и явной хрипотой. Ещё пара фраз — и он узнал, что кто-то видит его, но сам он, как ни вертелся, как ни пытался уловить хоть краем глаза незнакомую фигуру, не повстречал никого. Голос пропал и не отвечал на вопросы. Он пообещал «вернуться к юному другу» полушёпотом, а затем в ночной тиши раздались звуки, какие можно было услышать, встряхивая простыню и гуляя по музею в солидной обуви. Затем всё пропало и не появлялось ни до утра, ни на следующий день, ни ещё месяц. Решено было счесть ночной разговор послепраздничным бредом, который одолевал за отсутствием гостей, подарков и поздравлений. Однако тогда этот вымышленный дед почему не сказал ничего, не утешил? Голос появился спустя долгое время. Снова ночью и с новыми вестями. Он говорил, что некая связь становится прочнее, он уверен, и он придёт очень скоро снова, и будет достаточно времени поговорить обо всём. На том он и ушёл, наверняка накинув на это связующее зеркало лёгкую ткань и поспешив удалиться из комнаты или маленького помещения, едва скрытого от глаз любопытных. О таком он читал в книгах и, веря в магию, верил и в старца-колдуна, присматривающего за ним. Ему часто слышались эти звуки, возвещающие о прибытии и уходе того, и позволял себе верить, что тот приходит и уходит, молчаливый наблюдатель. «Кто знает, он ведь может следить за каждым днём моей жизни».

***

Я не спеша прогуливался по платформе в предвкушении долгожданной встречи. Люди сновали туда-сюда, кто с чемоданами и птицами в клетках, кто с дрожащими губами и взглядом, то и дело нетерпеливо бросающимся на главные часы. Время подходило, и где-то вдалеке я уже слышал, как по рельсам мчится поезд, мчится, но так и не может достичь меня. Но я стоял на месте, опустив руку с зонтом и уходя в свои мысли. Те были ещё дальше поезда — где-то в прошлом столетии. Многое связано было с человеком, которого мне предстоит скоро встретить, и в основном неприятное. Так получилось. Так получилось, что я был глуп. И сейчас я не блещу разумом, но былые проделки и закрепившиеся в голове ужасные мысли покинули меня некоторое время назад. И счастье, что в последний раз я расстался с этим человеком без вражды, без ненависти и без желания мести. Призраки прошлого окружили меня, хотев утянуть вновь в свой мир, но я сделал шаг вперёд. Так сказал мне кое-кто давным-давно: «Когда хочешь оставить неприятное позади, иди вперёд и не оглядывайся». Я никогда не оглядывался с тех пор, только на один поезд, увёзший его от меня пять лет назад; а мысли мои, почти неукротимые, пробегали по всей памяти время от времени, и я долго пытался ими управлять. Лучшим способом оказались не услышанные когда-то, но такие желанные слова: «Ты прощён». Я прощён. Наверное. Так мне хочется думать и верить, что человек, от которого я их ждал, ничуть не изменился. Привыкать к чему-то новому в нём будет ужасно, ведь пять лет я хранил воспоминания о том, кто в спешке сгрёб меня в охапку на этой самой платформе, прошептал с нескрываемым удовольствием, как рад увидеть меня; извинялся с горечью в голосе, что спешно должен уехать надолго; и в конце, не удержавшись, поцеловал в макушку, тут же исчезнув в толпе. Тогда раздался последний свисток, и я остался один, пытаясь осмыслить произошедшее, не упасть, когда то и дело толкало в плечо да уносило течением застывших провожавших, а главное — выхватить взглядом знакомое лицо. Сейчас людей почти не было, приближались холода, и все только и стремились быстрее уехать отсюда — не вернуться. И только Он (да ещё сотни человек) спешил сюда. Ещё бы, столица никогда не опустеет, никогда не померкнет перед другими городами своей страны. С поезда сходили первые люди, вольные путешественники, когда я напряг всё своё зрение, чтобы не пропустить ни одного человека и высмотреть своего старого знакомого. При этом нельзя было выдать ему своего нетерпения, а при встрече — сердечной радости и спокойствия. Спокойствия за то, что не обманул, приехал наконец и согласился ближайшее время (вечность?) видеть меня рядом с собой. Его всё не было, поток из поезда становился всё реже. Я уж подумал, не решил ли он по-царски выйти позади всех, самым последним и долгожданным. Но это было совсем не в его стиле, в его же были самые невероятные причины отмены поездок. Вроде сломанного моста по пути на вокзал и ещё нескольких аварий, наводнений, крушений на дорогах туда же или поломки всех поездов, следующих в мою столицу. И самолёт бы ему в помощь, но полёты он на дух не переносил. Готов поспорить, значительную часть жизни он провёл в поездах да паромах. Письма писать любил, но отправлять — ни за что. Это меня и терзало, и успокаивало — значит, не передумал и ничего неприятного сказать не хочет. Я неотрывно смотрел, как последняя старушка, явно не торопясь со временем, сходила с поезда, поправляя юбку и важно и медленно устремляясь к выходу. Людей почти не осталось, а на западе, на который открывался прекрасный вид отсюда, начинало садиться солнце. Перрон заполнялся новыми людьми, готовыми отправиться в своё новое путешествие, преисполненными надеждами и предвкушающими восхитительное времяпровождение. — Кого-то ждёшь? — раздалось из-за спины. — Уже нет, — я собрал все силы, чтобы не вздохнуть в ответ своему внутреннему голосу, и, сжав в руке зонт, повернулся, чтобы отправиться вслед той бабуле. Видит бог, я бы быстро её догнал. Вместо этого моё лицо столкнулось с кем-то мягким и до ужаса знакомым. А кто ещё это мог быть? — Вот и я. — Мне не потребовалось много времени, чтобы вспомнить, что моё внутреннее «я» говорило голосом вполне реального человека, которого я давно знал и чьи интонации нагло присваивал тем мыслям, что в нужное время отталкивали от дурных мыслей и выпивки. Также не нужно было много усилий, чтобы понять, что обнимает меня вовсе не внутреннее «я». — Вот и ты. — Ни в коем случае я не собирался отрываться от чужих рук и поднимать взгляд. В конце концов, я долго ждал и устал, чуть было не потерял надежду и заслужил немного тишины в родных объятьях. — Не углядел. — Я усмехнулся. — Задумчивый ты. — Ну да, пять лет — и совсем с ума сойти можно, с собой разговаривать и мысленно спорить чужими голосами. — Кажется, ты хотел что-то ещё услышать? — горячее дыхание обожгло ухо. Я с чего-то вдруг подумал, что зима прошла и потеплело. — Разве? — Рано ещё что-либо тут говорить. Но ощутимый моей макушкой кивок считал иначе. Я открыл глаза, чтобы увидеть привычную за этот вечер картину — люди всех мастей спеша и не спеша ходят по перрону. Но наконец это сменилось взглядом родных синих глаз, и меня чуть тряхнуло назад. — Ты прощён. Я так и знал и верил.