Молитва

Никто не знает, что делает по ночам тот, у кого нет имени. Ночами его избегают особенно старательно, его силуэт внушает ужас всем смертным существам — и вампиры не исключение из этой категории. Он — то, чего никогда не бывало прежде. Надежда вампиров и погибель людей. Гибрид. Одиночка. Все зовут его Чёрной Шляпой сейчас, все звали его Пастырем когда-то. Но никто не знает, как его зовут на самом деле. И что он делает по ночам. — Pater noster, qui es in caelis… Грязные, как и весь этот угрюмый, опустившийся мир — не отмыть и не отчистить ничем — пальцы бесшумно скользят по четкам с деревянным крестом. Шляпа лежит на кресле — негоже перед лицом Его быть с покрытой головой. Засаленные волосы встрёпаны — он никогда не может удержаться от того, чтобы провести по ним рукой. Они слишком длинные. Но отстричь можно не пытаться – отрастают снова. Тут же. — … sanctificetur nomen tuum. Его голос не дрожит, он спокоен. Он всегда был спокоен, ведь даже на исповеди ему нечего было скрывать от Его глаз. А многим Пастырям, наоборот, было. И многое. Он обращается к тому, кто его создал — если бы Бог не хотел, чтобы на свет появился новый Вселяющий ужас, его бы давно разорвали на части голодные вампиры. Почему бы не обратиться к Отцу за благословением? Ведь он создан не просто, чтобы воцарить вампиров на земле. Он создан очищать мир от скверны. И скверна теперь — дети Его, отринувшие солнечный свет, спрятавшиеся, подобно врагам своим, в ульях городов. Они забыли, как правильно прославлять имя Его. И перед тем, как уничтожить их, он, так и быть, напомнит им, как нужно это делать. — Adveniat regnum tuum. Царствие Небесное. А существует ли оно вообще? Тот, кто вселяет ужас, вовсе не уверен в этом. Он сотни раз видел своё отражение в глазах тех, кому остались секунды на этой земле, видел, как эти глаза стекленели, но ни разу не возникало у него чувства, что они уходят куда-то ещё. Быть может, его и нет. Быть может, оно открыто только для таких, как он. — Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. А вот поступать волею Его — можно. Соединить два вечно враждующих начала, небо и землю, людей и вампиров, обратить сильных и достойных, сделать их подобными ему, а остальных — на корм. Чёрное и белое, свет и тень должны быть едины — и чем отличаются от вампиров спрятавшиеся в тёмные, задыхающиеся от смога города уверенные в своём абсолютном превосходстве люди? Ничем. Только степенью силы одной боевой единицы разве что. — Panem nostrum quotidianum da nobis hodie. Кровь. Такое чувство, будто Бог сам отдаёт самых вкусных людей в его руки. Города один за другим покоряются их с Богом единой воле — пустеют, остывают, зарастают пылью. По-настоящему сильных людей нет – есть только те, кто умирает, пытаясь защитить свою жалкую жизнь, и те, кто сдаётся сразу. А самую сладкую кровь он нашёл в дочери своего бывшего товарища по боевым делам, такого же Пастыря, каким был он сам. Она дрожит сейчас в соседней комнате, и дрожь поезда рассинхронизирована с её загнанным дыханием и судорожными всхлипами. Венка на её шее бьётся с неистовством её покойной матери, но и ей, умершей в его смертельных объятиях в качестве милости за особенно яростную последнюю схватку, не суждено было стать такой же желанной. Бог отдал ему эту девочку с её восхитительно ароматной кровью и страхом, пропитавшим её одежду. Она трепыхается, будто ягнёнок на жертвенном алтаре — дар кровавому языческому божеству. И он примет этот дар. - Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Каждый раз на этих словах его золотые глаза вспыхивают огнём противоречивых чувств. С одной стороны, его сердце до сих пор сжимается от испытанных когда-то ужаса и бессильной ярости, когда он вспоминает сильную руку и отчаянный взгляд. Им не хватило какого-то мгновения, чтоб всё вернулось на круги своя, чтоб они остались вместе, спаслись, и кровь, своя и чужая, выпитая, кипит на губах, по невероятной глупости всё ещё хранящих отдающий полынным привкусом греха вкус обжигающих губ того, кто носил такой же крест, какой он теперь прячет под тенью шляпы. Они были грешны? Нет. Но, с другой стороны, если бы тот, другой Пастырь тогда не выпустил его ладонь из своих пальцев, у него не было бы этой жизни, этой силы — и этого зачарованного покоя. Он бы не слышал музыки в криках умирающих, не чувствовал, как проливается на землю тёмно-алая человеческая кровь, горячая уже не от температуры тел бывших хозяев, а от огня разрушительных пожаров, и не мог бы так обезоруживающе улыбаться своим бывшим братьям, обнажая опасные клыки. Кто из них двоих должник? Быть может, он? Ведь тогда, отпустив его руку, тот Пастырь подарил ему власть над миром — и над тем, что заставляло его каждый раз входить в чужую келью, чувствуя, как подкашиваются колени от бешеного желания. — Et ne nos inducas in tentationem… Воздух плавился в лёгких, жаркий шёпот на ухо вышибал из головы последние праведные мысли. Падающие в лужи собственной крови тела издают похожие звуки. Похожие на те, что издавали при каждом движении их тела, слитые в едином порыве экстаза. Он уже входил в искушение, входил не единожды — и купался в нём. Он познал достаточно, чтобы уверенно сказать — нет, не вернётся. С превращением он уже не чувствует порока в душе и теле, он не хочет предаваться похоти под Его всевидящими глазами. Полынь на губах — отзвук былой несвободы. Теперь вольнее него лишь ветер. Спокойнее — звёзды. Одухотворённее — тишина. — …sed libera nos a malo. За соседней дверью всё ещё бьётся маленькое сердечко пойманной в силки птички, девочки с рыжими волосами и глазами испуганного ребёнка. Единственной по-настоящему сильной. Дочери Пастыря. Зло поджидало её с каждым шагом стройных ножек: похотливые мужчины, ни во что не ставящие цветок девичьей невинности, готовые его растоптать без сожалений; самонадеянные старики, готовые утопить в грязи лживой религии чистую светлую душу; корыстные женщины, готовые своими руками вырвать трепещущее молодое сердечко из белоснежной груди, чтобы не дать увести мужчину, начавшего заглядываться на юную конкурентку… Один укус Королевы, одна капля её божественной крови уберегла его от этого яда. Его собственная кровь обладает тем же эффектом. Он должен защитить девочку во что бы то ни стало. — Amen. Он уверенно надевает уже ставшую его личным символом чёрную потёртую шляпу. Он встаёт с колен, ощущая себя чистым как никогда. Очищение — вопрос веры, эта истина вбивается в головы Пастырям в самом начале обучения. Но ни одному из них уже не познать того очищения, которое получает он сам во время молитвы. И дыхание девушки немного выравнивается, когда она смотрит на него, вошедшего в комнату бесшумно, подобно призраку. Потому что её разум может сопротивляться сколько угодно — её душа знает, что ничего плохого ей не сулит зловещий для многих других золотой блеск нечеловеческих глаз из-под полей широкой шляпы. — Кто ты? – спрашивает она шёпотом, и он улыбается ей, не боясь выставить напоказ клыки, но без угрозы. В конце концов, он больше не Пастырь, ограниченный запретом на произнесение своего имени. Он — то, чего никогда не бывало прежде. Сын Бога, Мессия — его окрестили мифическим именем в насмешку ещё в бытность Пастырем, не подозревая, что однажды оно оправдает себя, и бессмертное существо зародится в объятиях самой смерти, заботливо отдаваемое в жизнь. Он воскресал уже трижды, и два раза из них его пытались сжечь. — Иисус. Читали тебе в детстве Библию, дитя?..