Wild lily of the valley

Аромат ландыша отличается от других цветов. Тонкий и почти парфюмерный, он походит на серебряное звучание клавесина, на эфемерную ноту, сорвавшеюся с  чёрной лакированной клавиши и растворившуюся где-то под сводчатыми потолками храма. Ландыш иной, он гость среди благоухающих яркими красками леса цветов. Он не похож на них, и  всё же он дикий. Казалось бы, здесь была лишь пустота и ничего больше. Немая и почти осязаемая, она антрацитовой дымкой клубилась по углам, лилась пронзительно белым светом сквозь решётчатое окно и иногда пробиралась под грудную клетку. А ещё у пустоты было имя — Бози. И это было самое страшное. Год. Уже, как целый год, обратившийся в бесконечные пятьсот столетий, он жил в этой сырой, пропахшей плесенью и пылью темнице, но ни разу так и не произнёс того полувздохом застывшего на устах имени. Даже по ночам, когда в его памяти вновь оживали тёплые летние деньки, исполненные ароматом благоуханного жасмина и жёлто-розовой пены, поросшего в оврагах лабазника, когда как будто откуда-то издалека вместе нежным июньским ветерком прилетало лёгкое плескание Фаэтона Жана-Батиста Люлли, с его пересохших уст не слетало короткого — «Бози». «Бози», «Бози», «Бози» — это имя звенело у него в голове, исполняло все его мысли и снилось аккуратными, ровно выведенными буквами на надушенной визитной карточке. Это имя звучало музыкой. Это имя было его воздухом. Это имя было его проклятием. Это имя было его жизнью. Порой, глядя на привычно серый, расплывчатым полотном маячивший под потолком квадрат неба, Оскар ненавидел Дугласа так сильно, что его огрубевшие, но все ещё хранившие остатки былой изящности пальцы сжимались в кулак и комкали края истрёпанных рукавов тюремного одеяния. Впрочем, длилась это всегда не долго. Ненависть — чувство чуждое поэту. Чуждое любому, кто создаёт прекрасное. Оно разрушает, а ремесло художника — творить. К тому же, Уайльд как никто другой знал с какой лёгкостью это удушающая, сжигающая изнутри химера может превратить в чудовище любое, даже самое прекрасное создание. Что же до любви, то минутами она представляла куда большую угрозу. Вернее воспоминания о ней. Нет, прошло то время, когда Оскар хотел, — именно хотел! — любить Дугласа, когда он нуждался в его любви, как семя нуждается в живительно влаге, но… Воспоминания о тех годах не канули в Лету. Они были живы и так же светлы, как и в первые дни. Дымка фиолетово-жёлтого лета и янтарное сияние лучей над рекой. Как до неузнаваемости изменился мир с тех пор! Как сильно поменялся он сам. Казалось, совсем недавно в его груди бушевало пламя, он был опьянён Дугласом, и был готов лететь через весь Лондон куда угодно, лишь хотя бы на мгновение прикоснуться к белой, точно лепесток юной лилии руке. Целый мир зиждился на конце игольного острия и целая вечность заключалась нескольких, складывающихся воедино букв - Б.О.З.И. *** Каждый вдох исполненного сладостью весенней пыльцы ветра срывал с чёрных ветвей яблони жемчужно-розовые лепестки и заставлял испугано перешёптываться фиолетовые, беспокойно покачивавшиеся на своих тонких стеблях ирисы. В изумрудно-зелёной траве громко стрекотали кузнечики, по водной глади искрящейся лазурью реки то и дело разбегались золотые блики солнца, и временами казалось, что это и не вода вовсе, а бескрайнее полотно расшитого причудливыми узорами шёлка. — Оскар? — тонкая рука с резко обрисованными суставами осторожно вынула из петлицы бежевого пиджака лилию и бросила её в реку. Оскар удивлённо взглянул на белый, покачивавшейся на мелкой ряби цветок. — Бози, чем тебе не понравилась эта лилия? Надеюсь ты не ревнуешь меня к ней и не думаешь, что её пыльца слаще… Дуглас молча прислонил ладонь к губам. Отведя с висков мягкие, позолочённые солнцем пряди, он чуть приблизился к Оскару. Так, что на его глаза упала прозрачная пелена тени, и из светло-голубых, они стали серо-синими. — У меня есть кое-что получше. Лёгкое, чуть щекочущее прикосновение, и в петлицы вновь красовался белоснежный цветок. — Равноценная замена, ты так не думаешь? — Ландыш? — Уайльд удивлённо приподнял бровь. Жёлтый, промелькнувшей в перламутрово-зелёной листве блик скользнул по его лицу и запутался в тёмных, аккуратно завитых волосах. Оскар поправил узел воздушного нашейного платка, какие носили ещё в середине прошлого столетия. Круглая, аметистовая булавка тускло сверкнула под ажуром кружева и тут же погасла в серебристой оправе, —, а ты знаешь, что он родня лилиям? — В самом деле? Бози вскинул заострённый подбородок. Его глаза глядели с лёгкой прохладой и он казался как-будто безучастным. Впрочем, не безучастным Дуглас казался лишь в те минуты, когда ему действительно не было дело ни до кого, кроме себя. Оскар скривил губы в улыбке. — Здесь столько прекрасных цветов, не говоря уж о самом тебе, но… я не умоляю прикрас этого ландыша, но почему ты выбрал именно его? — Не знаю, просто он похож на тебя. — На меня? -Да, — Дуглас сдержано кивнул и развернулся на каблуках. В шнуровке его белых, лакированных башмаков запутались стебли мелкой травы. И в этом было что-то прекрасное. Как будто из духоты, пропахшего пылью Лондона, они вдруг очутились на побережье какой-то старой, заброшенной деревушки. В краях, где каждая капля росы первозданно чиста и каждый цветок ещё хранит поцелуй Весны. Но и этот мимолётный, навеянный случайным взором мираж вскоре рассеялся. Глаза Бози вновь посветлели. В голубых радужках засверкал налёт инея. — Пойдём? Мне надоело тут и я хочу вина. — Как скажешь. *** Вино было терпким и чуть горьковатым. Именно таким, какое предпочитал Дуглас. Несколько рубиновых капелек блестели на изящно очерченных губах. Оскар брезгливо поморщился. После залитой солнцем опушки леса, тусклое освещение ресторана было непривычно и неприятно для его глаз. Но Альфреду нравился такой свет. Нравились ему и высокий, выполненный в виде бутонов не успевшего распуститься цветка канделябр и белая, сильно накрахмаленная скатерть. — Оскар, а на какой цветок похож я? Порой Уайльду казалось, что настроение Альфреда менялось с каждым порывом ветра, но тогда он ещё видел в этом некое очарование. — Ты, Бози? Конечно на белый тюльпан! Разве может быть иначе? Дуглас улыбнулся, опять принимаясь за вино. — Послушай, Оскар, ты писал что-нибудь новое в последнее время? Уайльд незаметно дотронулся до запястья Альфреда. — Тогда бы ты узнал об этом первым. Пока, увы, не было времени. Не было времени, потому что теперь всё его время принадлежало лишь одному Бози. Но этого Уайльд не счёл нужным говорить вслух. — Хочешь куда-нибудь прогуляться? — Да. Вернее… — Оскар заметил, как глаза Дугласа снова слегка потемнели. Из-под полуопущенных век слабо поблёскивала мутная поволока. Уайльд знал этот взгляд, — Мне очень не хочется сегодня возвращаться домой, давай проведём эту ночь в месте в какой-нибудь гостинице или … Оскар молча кивнул. Конечно, писатель согласится на любое предложения Альфреда, хотя денег в кармане остаётся уже не так уж и много. Но он просто посмеет огорчить этого молодого Гиацинта. Дуглас ведь очень рассеян и наверняка не связал выходы новых пьес с материальным доходом. *** Взметнувшись вверх, усеянный мелким буквами лист медленно опустился у  ног Уайльда. В этот момент громко хлопнула дверь, и ещё несколько исписанных бумаг, шелестя, посыпались на пол. Вновь воцарилась тишина. Оскар обессиленно рухнул в затянутое пурпурном бархатом кресло. Тонкие, но чуть узловатые пальцы крепко сжались на деревянных подлокотников. Ещё один скандал и он точно окажется в палате умалишённых. Оскар, как никогда ясно понимал это. Понимал он и  то, что этой дружбе пора бы положить конец. Ненависть к отцу временами превращала Бози в чудовище, и Уайльд больше не мог сносить его выходок. Чудовище под личиной милого юноши… Прекрасного принца Бози. Оскар лениво поднял голову и окинул взглядом дубовою книжную полку на противоположной стене. Зелёный том с выведенным крупными буквами его именем виднелся меж сборником Шекспира и  древнегреческой мифологии. Кажется, Бози утверждал, что перечитывал его девять раз. — Врал, — одними губами прошептал Оскар, — однако… Однако, быть может и не совсем. Ведь тогда, в самом начале их знакомства, Дуглас и в правду был влюблён в Уайльда. Оставался лишь вопрос в которого из двух. «Тот, кто слишком любит оболочку, никогда не сможет с равной силой полюбить душу.» Это когда-то в детстве сказала Оскару мать. Простая и известная с давних времён истина, о которой он постоянно, практически всегда забывал. Сначала изо тщеславия, присущего всем людям искусства, потом изо любви. Альфред Дуглас был влюблён в гения Уайльда. Он был восхищён его бесконечным талантом, ему нравилась внешность Оскара, его вкус в одежде, манера поведения. Наконец, Бози любил деньги писателя и лишь совсем немного его самого, хоть и сам не до конца  сознавался себе в этом. По прежнему разглядывая на тёмно-зелёную книгу в углу полки, Уайльд прикусил губу. В конце романа Дориан убил Бэзила. Интересно, а его постигнет та же учесть? Сначала Дуглас медленно уничтожит его талант, а затем… Заставив себя подняться, Уайльд взял том и наугад распахнул его. К своему глубокому удивлению, меж переплёта и заглавной страницей, Оскар увидел маленький ландыш. Засушенный и полу-рассыпавшейся. *** «Говорят, фей и эльфов убивают раскалённым железом. Теперь я понимаю, что они чувствуют…» Строка была не дописана и два раза зачёркнута резким росчеркам пера. Скомканный лист полетел за каминную решётку. Жар не спадал уже второй день. Бози до сих пор не появлялся, и Оскар был даже рад этому. После того, как Дуглас отказался принести ему воды и чуть не напал на него, больного и еле державшегося на ногах, ни о каких встречах больше и речи быть не могло. «У меня кончаются деньги, и я становлюсь тебе не интересен» — эта фраза, случайно вырвавшееся у Уайльда в разгаре ссоры, до сих пор стояла у него в голове. Казалось бы, она должна была положить конец и без того затянувшейся трагикомедии, но напротив, Оскар никак не мог отделаться от ощущения, что это ещё не конец. Что до развязки ещё далеко, и тучи только собираются на горизонте. Писатель сделал глубокий вдох. Их с Дугласом ссоры происходили почти каждые три месяца, и каждый раз Уайльд клялся себе, что на этом всё кончено. Сколько раз! .. Сколько раз Оскар думал, что навсегда разлюбил Бози, а в итоги просто сдавался. Вёлся на слёзы и мольбы. И вновь распахивал двери своего дома. Откидываясь на пуховую, положенную в кресло подушку, Оскар вдруг поймал себя на мысли, что давно уже стоит на краю пропости, к которой его долгое время старательно подводил Бози. Новый вздох слетел с пересохших, покрытых кровавой коркой губ. Всё же, в одном Дуглас, как ни странно, был прав. Он, Уайльд, был именно ландышем. Цветком, который слишком благороден полевых собратьев и, который слишком своеволен для культурных растений. Цветок, который был обречён на вечное одиночество. *** Здесь не было цветов и даже трава теряла свой цвет. Здесь всё становилось серым. И больше всего Оскар боялся, что это случится и с его душой. Сердце же и так было выжжено калённым железом. Однако почему-то билось. В далёких лесах благоуханные цветы рассыпали в травы свою напоённую мёдом пыльцу, молодая луна серебрила края проплывающих мимо туч, соловьи пели гимны восходящему светилу и роса выступала на нежных листьях. Где-то продолжалась жизнь, но в его камере стрелки навсегда остановилось. Время походило на стылую воду в поросшим ряской пруду. И только спрятанный в прогнившем матрасе ландыш напоминал Оскару, что его драма ещё далека от развязки.