200 pages

      Люк не знал, сколько сейчас времени, но знал, что еще слишком рано, потому что еще даже не рассвело, и слишком поздно – потому что у него не осталось причин радоваться рассвету. Открывать глаза и пытаться встать было самоубийственно – он понял это сразу же, за мгновение до того, как боль утраты, до этого сдерживаемая сном, обрушилась на него со всей своей беспощадностью. Джона не было. Его не было рядом, здесь и сейчас, его больше не было в жизни Люка, в этом мире, за который он цеплялся так долго и так упорно всеми возможными способами. Чего ради… “Джон! Джони, сердечко мое!.. Как же так, как же так?..”       Внезапно Люк понимает, что он ничего сейчас не слышит: ни потихоньку зарождающегося шума за окном, ни собственного, становящегося тяжелым и прерывистым дыхания, и ничего не ощущает – кроме этой безжизненной пустоты, накрывающей его с головой, звенящей в ушах и не собирающейся отпускать его просто так... Разве что в груди еще трепыхается что-то, разорванное в клочья, но, тем не менее, еще заставляющее его кровь передвигаться по сосудам и таким образом разносить свою боль по всему телу. И еще в углу комнаты едва слышно шелестит компрессор аквариума, и перво-наперво Люку хочется подойти и разбить его… Или выкинуть в окно это кресло, что стоит напротив, даром что весит оно больше ста фунтов… Обыкновенное тетрэдовское кожаное кресло, в котором они, два здоровенных парня, каким-то странным образом умещались вдвоем… Но разве кресло или не дай бог сейчас пробегающий под окнами кот должны страдать от его дурного нрава? Разве малыши акары виноваты в том, что он идиот? Разве они обязаны подыхать вместе с ним? Вовсе нет, вовсе нет… Он один, он один виноват, он один виноват в своем собственном одиночестве, которого он так долго добивался, и вот – наконец получил…       …Еще очень рано, так рано, что даже не рассвело, первый рейс на Мадрид еще даже не объявили, еще можно… Нет, нельзя, ничего больше нельзя!.. Надо отпустить, потому что иначе их бы в конце концов накрыло обоих, а так, может, хоть кто-то из них уцелеет… Только все это – отговорки… “Господи, да надо было трахнуть его так, как он просил, хотя бы в этот раз!..” На что была похожа их жизнь – вся в постоянных ограничениях и сдерживаниях себя? Люк постоянно останавливал Джона, ему все время казалось, что Джон слишком бурно реагирует на их встречи, что он слишком яркий и заметный, что, будучи на людях, нужно бы выражать свои эмоции потише, и вообще… В свою очередь он сдерживал себя в другом, и так – до бесконечности. “Чтобы легче было отпустить?”, – подсказывает чей-то мерзкий голос, внезапно пробивающийся сквозь мешанину прочих мыслей. Но нет же, какое, на хер, “легче”?! Теперь хотя бы ясно, что “легче” не стало бы. Никакой стыд, никакое раскаяние не перекроет то количество обид, какое они так или иначе нанесли друг другу, пытаясь уберечь друг друга именно от этого. Они оба притворились, что им обоим так будет “легче”, вернее, Джон решил притвориться, и в этот раз Люк его не остановил…       На автомате, практически на ощупь Люк добирается до спальни, прекрасно понимая, что то, что он увидит там, будет больше, чем ничего – ни малейшего следа, ни одного напоминания!.. Он застывает на пороге комнаты, которая еще несколько часов назад была самым прекрасным и самым уютным местом на свете. Не потому что она была такой замечательной сама по себе, а потому что здесь был Джон: шкаф был полон его вещей, подоконник был завален его книгами, воздух был наполнен его запахом, жизнь была наполнена смыслом… Постарался, мать твою!.. Ничего, ну ничего же не оставил, мерзавец! Ни одной майки, ни одного своего чертова шарфа, ни одной вещицы в ванной, ничего из этих склянок, названия на которых Люк не то что запомнить – правильно прочесть никогда не мог! Правда, ему и не было это нужно: среди всех сочетаний запахов, среди всех парфюмерных композиций он всегда, каким-то становящимся в нужный момент просто звериным чутьем улавливал один, тот самый, единственный – его. Ни с чем не сравнимый, одновременно тонкий, как рассветная полоска на мартовской Темзе, и опьяняющий, как самый чистый джин – многосложный “Танкерей”*, коварно, с оттягом ударяющий в голову и даже смешанный с какой-то странностью вроде мангового сока, не перестающий быть захватывающе-опасным…       Это был даже не запах в его физическом понимании, это было просто ощущение – присутствия его, присутствие, которое Люк обнаруживал, входя в любое помещение с любым количеством человек. А сейчас его не было. Как будто из воздуха вынули кислород: хочешь – подыхай, хочешь – попытайся найти… Последнее, что еще хоть немного хранило след живительного присутствия любимого – это его собственная футболка, та, что сейчас на нем, та, за которую в последний раз цеплялся Джон, та, которую он так и не снял… Может, еще эта подушка, а может, все это – последняя иллюзия висельника перед казнью… Люк тянет подушку с кровати и валится вместе с ней на пол, изо всех сил стискивает ее, сворачивается калачиком и замирает. “Джон, Джони, сердечко мое, котеночек, солнышко…”       Он не знал, сколько времени прошло. Очевидно, весь день и почти весь вечер, так как звуки за окном утратили свою интенсивность, а в комнате снова стало темно и по стенам заскользили тени и лучи электрического света, проникавшего с улицы. Люк слышал, как раз за разом надрывался то один, то другой телефон в гостиной: шесть или семь раз звонил Крис, ещё четыре раза – Мелли, его лос-анджелесский агент, два раза – Гордон из театра, два раза – со студии звукозаписи, один раз – Белфаст, еще два раза – Мира, потом он сбился со счета… Завтра ему будут ездить по ушам все кто ни попадя… Завтра… Если у него будет завтра… Это все было не то: он все еще ждал, что вдруг, может быть, еще один раз он услышит мелодию… Дурацкая, какая-то сопливая песня на испанском, конечно, которую он разрешил Джону поставить на свой звонок…       Ее он не услышит. Зато сейчас он точно слышит, как вместе с силами и жизнью от него уходит время – все так же медленно, все так же неохотно, совершенно не желая прекращать его страдания. Это время, которое должно было принадлежать ему и Джону, это время теперь было мучителем, садистом и убийцей… Люк с большим трудом поднимается и тащится обратно в гостиную, где находит наконец-то умолкший телефон. Ему нужен чей-нибудь голос, живой, близкий, спасительный, потому что ему хочется дожить до завтра, потому что если он доживет до завтра, тогда, может быть, у него снова будет надежда…       Йоан – его земляк, его маяк и неизменная поддержка еще с тех времен, когда Люк только решился переехать в Лондон в надежде на лучшее развитие карьеры. Своими знаниями, своими контактами и спокойно-ироничным взглядом на жизнь Йоан делился щедро и бескорыстно, а в шумном доме Гриффитов всегда можно было рассчитывать на миску супа и свободный, ну, или занятый детскими игрушками и ирландскими терьерами диван. Но, пожалуй, вот именно о том, что сейчас происходит с ним, Люк ему рассказывать бы не стал – чего доброго тот перестанет с ним общаться… Нет, у Йоана не было привычки осуждать хоть кого-либо за что-либо, но Люк все еще не был готов так рисковать, он просто не был уверен…       Мира… Дорогая, почти родная, всегда и во всем выручавшая его вот уже несколько лет подряд – задолго до того, как их отношения из деловых переросли в по-настоящему дружеские. Он до сих пор не очень понимал, почему ему так несказанно, просто сказочно повезло, когда, переехав в Шордич восемь лет назад, он нашел здесь не только дом, но и настоящего ангела-хранителя. У миниатюрного кареглазого ангела с соседней улицы было трое мелких детей, два рыжих сеттера, одна весьма активная и юморная бабушка и огромная, невероятная, неистощимая вера во все хорошее. Люк вспомнил, что вчера у малышки Эми обнаружили воспаление среднего уха, она постоянно плакала, и сейчас Мире самой не помешала бы помощь, вот только он никому не может помочь …       Еще один номер: Келз… Келли поняла бы его так хорошо, как ему самому никогда в жизни себя не понять. Знакомством с ней, он, конечно, обязан Джону – это было неожиданно и невероятно… Она бы смогла его выслушать, конечно, сказала бы пару ласковых и даже, вероятно, расщедрилась бы на… нет, не совет, этого Келли делать не любила, а скорее, предположение в духе “а что, если…”. Да, точно, но сначала… Сначала Келли убила бы его. Нет, даже не так. Люк совершенно точно, подробно и во всех деталях мог представить, что бы сделала с ним Келли. Сначала она бы переломала ему все пальцы – один за другим, потом – запястья, потом – кости предплечий, потом… Келли только выглядит хрупкой, а внутри она стальная, у нее черный пояс по карате, кажется, стиля Кёкунсинкай, и она всегда в изумительной форме… Вот с Мишель было бы проще: Мишель просто запустит в него чем-нибудь тяжелым – вазой там, чайником или тостером, неважно, потому что если она не попадет с первого или со второго раза, в ход пойдут все предметы, которые окажутся у нее под рукой. Этот невероятный человек ничего никогда не делал наполовину. С радостным криком “Келли летит в Милан!” она бросается пристраивать собачек, собирать вещи и мчится на кухню. И если ее спросить, почему она перед расставанием напевает веселую песенку и пытается испечь пирог, она ответит только одно: “Потому что моя девочка летит в Милан поработать со Стивом Мейзелом!” И в голосе звучит такая гордость и такой неподдельный восторг, что невольно соглашаешься: да, именно поэтому и солнце светит так ярко. Люк сначала недоумевал и даже злился: как же так, ведь Мишель сама – неплохая актриса, у нее еще есть и предложения, и возможности… А потом он начал понимать: она свой выбор сделала, а Келли делает свой, и только в этом взаимном согласии, принятии и взаимной поддержке они вдвоем находят общую точку опоры, и только это – важно… Вот разве он хоть раз, хоть когда-нибудь, хотя бы когда они были с Джоном наедине, озвучивал “Мой мальчик будет работать с самим Терри Ричардсоном!”? По большому счету: разве он вообще когда-нибудь пытался серьезно поддержать, например, его актерские амбиции? Да он даже шутить на эту тему опасался, в отличие, например, от Андреса и Ориола… Тут Люк перестает думать – даже в своем нынешнем состоянии он не намерен представлять, что сделают с ним Андрес и Ориол, если вдруг, если, не дай бог, когда-нибудь где-то в этом мире они пересекутся…       Люк опускается на ковер и прислоняется спиной к дивану, вспоминая тот сумасшедший ужин в Нью-Йорке, когда он согласился познакомиться с друзьями Джона. А вспоминать вообще-то было стыдно и даже страшно, потому что он психовал тогда так, что Джон решился на неслыханное для себя дело: он решил “сдать” своих друзей. Этому человеку здесь и сейчас Джон готов был помогать справляться с самим собой любыми способами, даже теми, что в любом другом случае он посчитал бы неприемлемыми.       – Кстати, mi querido, будь так добр и постарайся не шутить свои актерские шутки с Андресом! Особенно вот про то, как надо правильно выходить из образа, чтобы ничего в нем не оставить и лишнего не захватить. А то Андрес у нас всегда в образе, он иногда забывает выходить из образа даже по завершении съемок, так что… его это расстроит…       Люк уставился на Джона так, словно увидел перед собой инопланетянина и, кажется, даже забыл закрыть рот, а Джон тем временем с серьезнейшим выражением лица расставлял тарелки и продолжал свои наставления.       – …и когда Ориол начнет с тобой заигрывать, а он начнет – даже не сомневайся, ты уж, пожалуйста, сразу не западай. Нет, я не против флирта, то есть… вообще против, конечно! – он бросает выразительный взгляд на Люка и тут же отворачивается, чтобы не расхохотаться. – Но Ори делает это… неосознанно, это у него природное качество – всех очаровывать и магнетизировать, так что просто имей это в виду и не обольщайся!       И не давая Люку хоть как-то возразить на столь нелепое замечание, Джон закрывает тему “высоких стандартов” и окончательно сбивает градус необходимого “соответствия” кого-то чему-то.       – А, да, и Анна – твой большой поклонник, так что приготовь фломастер… А, даже нет, не надо, скорей всего, у нее все будет с собой!       Каждому из них он может позвонить в расчете на скорую, но, вероятнее всего, весьма мучительную смерть… Он набирает единственный кажущийся сейчас правильным номер и почти молится только об одном: только бы ответил, только бы был в Лондоне, а не в каком-нибудь Пхукете или Сан-Клементе! Гудок… Еще один, еще…       – Лэндс? Ты в городе? Можешь выпить со мной? Я угощаю…       На другом конце сначала раздалось какое-то неопределенное бурчание, потом голос стал четче, равно как совершенно не скрываемое недовольство происходящим.       – Чертов Люк Эванс, это ты, что ли? Нет, ну ты определенно нахватался дурных привычек от своего Дракулы! Ты вообще в курсе, который час?       – Лэндс, пожалуйста, ненадолго, просто выпить… Иначе я сдохну!.. Пожалуйста! Единственный человек, которому я мог звонить в любое время, сейчас наверняка стирает мой номер и пытается забыть все, что связано со мной, как страшный сон. Пожалуйста, Лэндс!..       – …в бога душу и твою мать, Эванс! – теперь уже голос совершенно точно был не сонным и даже не таким недовольным, как минутой раньше. – Ну что ты опять натворил? Ладно, не ной, давай через полчаса в “Гринвилле”, там не так рано закрывают...       – Спасибо, спасибо!       Через полчаса Орландо, в кедах на босу ногу и в шарфе, намотанном по самые уши, выбирался из такси, чтобы окончательно развеять остатки сна, пройдя еще полквартала пешком. Там, где Венлок Роуд упиралась в Канал Регента, а вокруг уже вовсю громоздились небольшие лодочные станции и причалы, притаился маленький паб с деревянными дверями и зеленой вывеской. Орландо еще раз убедился, что с памятью и вкусом у него все в порядке: сюда не ходят туристы, да и горожане не балуют это заведение своим вниманием в связи с его абсолютной немодностью. Сюда в основном заходили только “свои”, иногда, где-то перед самым закрытием здесь еще даже можно было покурить – на этом и держалось его по-настоящему лондонское очарование.       В пабе было почти пусто: два занятых стола и два человека у стойки. Орландо поздоровался с барменом и направился к самому дальнему столику у окна, глядящего на канал. Он заметил, что Люк уже расщедрился – на столике стоял стакан коричневого эля для Орландо, бутылка “Джонни”** с черной этикеткой, видимо, для самого Люка, два стакана и большая миска с жареным картофелем. “А вот это уже херовато!”, – тут же сообразил Орландо, потому что по отдельности эти вещи еще бы прокатили, но слегка двинутый на поддержании фигуры Эванс, бутылка виски и картошка вместе – это уже перебор…       Они стали если не друзьями, то очень хорошими приятелями за время совместной работы в Новой Зеландии и Лос-Анджелесе, периодически с удовольствием пересекались в Лондоне, но никогда не лезли друг другу в душу, по крайней мере, точно не искали такой возможности. Орландо и сейчас показалось, что Люк не слишком рад встрече, но он понимал, что что-то не так, что-то серьезно не так, раз крайне редко просивший о чем бы то ни было Люк Эванс вызвонил его в одиннадцатом часу ночи – чтобы выпить. Единственное, чего он не понимал: что ему делать, как искать подход к этому человеку? Собственно, зачем он тут вообще, если Эванс собирается напиться молча – просто присмотреть за ним?       Все это ему подумалось, пока он разматывал шарф, вылезал из куртки и усаживался напротив, пытаясь поудобнее разместить свои длинные ноги между деревянными ножками и перекладинами небольшого столика.       – Прости… – Люк виновато улыбнулся, протянул руку, и теперь Орландо немного выдохнул. – Я взял тебе коричневый, правильно?       – Да, спасибо! Помнишь!       Некоторое время они сидят молча: Орландо по чуть-чуть потягивает пиво, отказывается от виски, но не от картошки, Люк потихоньку разливает бутылку себе в стакан. Орландо молчит: он и так все понимает, он вообще не тупой, а чтобы заметить, что коллега по цеху выглядит погано вовсе не из-за каких-то сложных съемок, даже не нужно стопроцентное зрение. Поэтому Орландо молча жует картошку и ждет.       – Лэндс…       Орландо тут же отодвигает свой стакан – как будто он может помешать Люку говорить.       – Лэндс, Джон уехал… Он уехал насовсем, он больше никогда не вернется, не захочет даже поговорить со мной – никогда, понимаешь? Я не удержал… я… да я даже не попытался!.. Я вообще ничего не сделал!..       Орландо кивает – он так и думал: нет, не то чтобы не верил в их отношения, просто знал, видел, что ничего на свете не казалось одновременно таким естественным и таким… невозможным, как эти двое вместе.       – Знаешь, что он сделал? Он притворился, что мы действуем… как по негласной договоренности, как будто мы отпускаем друг друга, чтобы… чтобы можно было жить дальше…       Орландо снова кивает, двигает к себе бутылку и разливает по чуть-чуть уже в оба стакана: разбавлять нечем, но не бежать же сейчас за льдом…       – …а теперь я хочу просто сдохнуть, потому что я не могу найти причины, чтобы не делать этого!       Орландо немного близоруко щурится, касается его руки и придвигает к нему стакан.       – Нет. Уж прости, дружище, но ты точно не из тех, кто может умереть от любви.       Одним махом Орландо заглатывает обжигающую жидкость и тут же понимает, что зря это сделал. Люк же проводит пальцами по черной этикетке бутылки, губы сами по себе неслышно выдыхают: “Джонни…” Ну все…       – Не “от”, дурень ты этакий, – беззлобно и совершенно спокойно поправляет Люк и откидывается на спинку диванчика. – Не от, а без…       Кажется, виски достаточно, кажется, точка невозврата, или как там еще этот рубеж называют, пройдена. Все.       – О…       Теперь Орландо смотрит пристально и очень внимательно, и Люк не отводит глаз – не до того уже, пусть делает свои выводы… “Скажи что-нибудь! Хоть идиотом или сволочью обзови! Хоть что-нибудь, Лэндс, ну же…”       – Но тогда… Тогда ты знаешь, что делать.       Люк прикусывает губу, тянется за стаканом, допивает, наливает еще, и все это – практически не переставая смотреть на собеседника. “Ни в одном глазу!” – успевает отметить Орландо, бросая взгляд на почти опустевшую бутылку. “Чертов валлиец!”       – А что ты делал, когда ушла Миранда?       “Чертов валлиец!..” Но Орландо тоже не отводит глаз – они же здесь именно за этим: чтобы надраться, глядя друг другу в глаза, и тем самым хоть немного поддержать друг друга. Что ж, это хороший вопрос, вопрос по существу, а главное, как вовремя...       – А я ничего не делал, в том-то и дело. Молча стоял и смотрел, как она уходила из моего дома, из моего сердца, из моей жизни.       – Ты тоже не сдох…       Орландо отодвигает стакан, тянется за шарфом, неторопливо заматывается, и Люк понимает, что попал не целясь – вот уж чего никак не хотел…       – Знаешь… я не очень в этом уверен.       В такси они ехали молча, Люк, казалось, задремал, и Орландо, решив, что из них двоих он таки остался самым трезвым, уже морально готовился тащить его на себе до двери. Но Люк внезапно открывает глаза, и Орландо вновь убеждается, что тот вообще не пьян – ну ни в одном глазу…       – Лэндс… Спасибо тебе. Я серьезно.       Орландо кивает и помогает ему выбраться из машины. Он прекрасно понимает, что ничем не помог, что здесь вообще никак помочь нельзя, но, по крайней мере, он был уверен, что Люк точно доживет до завтрашнего, вернее, уже сегодняшнего утра. И до послезавтрашнего, и до послепослезавтрашнего…       – Но в следующий раз, будь добр, звони пораньше! Мне вставать в шесть утра!       – Мне тоже, дружище, мне тоже…       Люк с трудом доползает до квартиры, до ванной, до дивана – он не сможет заснуть на кровати, на их кровати, хотя заснуть все же надеется. Он оглядывается вокруг и обнаруживает на полу свой ежедневник, провалявшийся здесь все это время. Он открывает его с обратной стороны, попутно думая, что пора бы уже завести что-то… полегче. Может быть, может, позже, но пока что… Пока что рука уверенно, хоть и немного нервно выводит: “Самый поганый день всей моей несуразной жизни – день, когда я отпустил тебя, не споря, не протестуя, не сражаясь – за тебя, за нас…”