Немного справедливости

У Яни светлые глаза, полные невинного удивления. У неё тонкие ручки, нежная шейка, хрупкие, словно фарфоровые, пальчики, переломить которые, кажется, можно почти не прилагая усилия. У неё детский голос и детские вопросы. Она ничем не заслужила то место, в котором родилась. Конечно, его не заслужил никто из Сестер — с их словами, их делами, их звенящими голосами и манящими улыбками. Все они родились в сером скудном мире, где нет сытости, довольства и радости, но в них есть некое смирение — или же силы бороться. В Яни есть только бесконечное молчаливое «За что?» и надежда, что всё это окажется неправдой. Что Братья на самом деле Хранители не только для Спящего, но и для всех. Что Сестры любят друг друга и никогда не станут говорить друг о друге дурно. Что она просто ошиблась, что-то не так поняла, неправильно посмотрела — и что Покой её, может быть, ждет только, чтобы его поняли и на самом деле нужно только оторвать доски с окон, чтобы внутрь хлынул чистый солнечный свет. А под балдахином холодно. И Сердца, полные Сиренью — почему-то Гость кормит её только Сиренью, а Лазурь не приносит никогда — греют и загнанно бьются. Если положить на них ладошки, почувствуешь тепло и мерные толчки. Сестра не может прорастить Цвет, но тот рвется, стучится, пытаясь стать из Лимфы Нервой, изменить мир, преобразить его во что-то совершенно новое. Яни думает только о Цвете и о том, как научиться красиво танцевать на шаре, и потому не замечает, как приходит Хранитель. Доски пола не скрипят, оповещая о его появлении. Так смешно — единственным преимуществом её Покоя могло стать безошибочное знание о приближении опасности, но её главная опасность движется бесшумно и приходит всегда неожиданно. Цвет не спрячешь. Под балдахином не скроешься от стылых глаз и неласковых рук. Надзиратель даже ничего не спрашивает. Просто впивается пальцами в одно из Сердец и тянет к себе. Сестре-преступнице можно не объяснять, за что её наказывают. Яни пытается отпрянуть от него, раскрывает рот в немом крике, и в глазах её — один-единственный вопрос. «Ты вырвешь только лишние, или это конец?» Надзиратель не отвечает — ни к чему. Цвет течет по его ладони, расплывается облачками в воздухе. Второй рукой он проводит по лицу Яни, в гротескной пародии на нежность утирает текущие у неё по щекам слезы. В глазах его — два маленьких её отражения. Каждое кричит и каждое немо. Младший привык называть себя Младшим, потому что все Братья звали его так. Сестры расходились во мнениях, зовя Луноглазым, Золотоглазым, Гостем — каждая по-своему, — и не было Сестры, чьим прозвищем он хотел бы именоваться. Сердца были открыты. Тургор близок. Оставалось только выбрать, и Младший выбирал. Под ветлой в Покое Безымянной пальцем чертил по сухой земле бессмысленные закорючки. Десять Сестер, каждая со своей бедой. Десять Сестер, каждая со своей правдой. Смеющиеся, плачущие, пытающиеся чего-то от него добиться. Каждая достойна вознесения. Каждая хочет принести туда, Наверх, свою правду. Младший знал, что сумеет подняться и сам, когда поднимет Сестру. Цвета хватит, а мир, должно быть, умрет не сразу. Нужно было только выбрать. Выходя из Покоя, он услышал плач Яни — Промежуток пронизан звуками, рыдания караемой Сестры слышно отовсюду — и, чувствуя, как все Сердца отзываются протяжной болью, сбиваются с ритма, который задает им прорастающий Цвет, понял — вот он, выбор. Девочка на шаре, меньше всех виноватая в том, что родилась именно здесь. Надзиратель знал, что с Младшим ему уже не справиться. Это удивляло, это злило, но он никогда не обманывал себя и никогда не переоценивал свои силы. Это вначале Младший был пуст и легок, покорно слушал, не смотрел в глаза. Вначале прятал Сердце за прозрачной ладонью, и, если не приглядываться, можно было не понять, что он делает и что под его рукой не просто резервуар с Цветом. Теперь всё уже изменилось, пошло под откос — всё тело Младшего было полно и переливалось боевыми Цветами. Изумруд, чтобы легче переносить удары. Пурпур, чтобы сильнее бить самому. Лазурь, чтобы резким скачком убегать от атак. Он был на самой грани чего-то, что было выше понимания Надзирателя. Он был, словно переполнившаяся Цветом легкая капля, готовая в следующий миг разорваться и исчезнуть. Он пришел защищать Сестру, которую развратил, подтолкнув к ереси. Если Надзиратель понимал хоть что-то — мир был обречен. Предотвратив первый прорыв, они всего лишь отсрочили его гибель. Яни не знала, что станет делать Наверху. Ей и не хотелось Наверх, но Гость не спрашивал. Коснулся волос ласковой ладонью, словно утешая после боли наказания, и отступил на шаг, повел в воздухе руками. Знак Прорыва — запретный Знак, самый страшный и самый главный. Он отдает сразу океан Цвета, раскрывает так, чтобы у Сестры появились крылья, чтобы она могла оттолкнуться и взлететь. Эли пыталась выбраться из колодца на дирижабле. Механизмом заменить себе живые крылья Цвета. Яни подумала о ней — как оказались напрасными все её усилия, как рухнул вниз дирижабль, ломаясь, натужно скрежеща, — и чуть не заплакала. Ей не хотелось Наверх, потому что она не видела надежды впереди, но Цвета подталкивали, звали, властно тянули всё выше и выше. Промежуток должен был обратиться Полотном. Сестры должны были застыть в нем, как мухи в янтаре. А свет Поверхности был горячим и золотым. Только когда Яни протянула к нему руки, потянулась всем своим существом, он начал меняться. Младший проснулся в своей мастерской на чердаке и потянулся, открывая глаза. Мир вокруг был цветным, ярким, невозможным, светило за окном солнце, и он снова зажмурился, вспоминая. Виток за витком, Промежуток и жизнь до него. Кажется, он смеялся взахлеб. Кажется, он плакал. А Надзиратель сказал ему в тот последний бой, нависая сверху клеткой ребер и даже прервав молитву: «Ты не понимаешь, что делаешь. Яни — не Сестра, но демон. Жаль, что она сама не понимает своей природы, иначе ты давно бы уже разобрался». Надзиратель был единственным Братом, которого он сбросил Вниз. Ради того, чтобы изменить этот мир. Ради того, чтобы дать девочке на шаре немного справедливости. Ради того, чтобы кому-то, может быть, стало легче жить. Младший понял, что сделал, не сразу, далеко не сразу. Мир не звенел натянутой струной, в нем не появилось говорящих кошек, он не стал кровавым цирком, где есть настоящие герои и злодеи понарошку. Он просто стал чуть иным, и это легко было не замечать, списывать на воображение, не оглядываться, слыша шорох за спиной, не пугаться, услышав, как плачет ребенок, которого не может быть рядом. И Младший не замечал — старательно, изо всех сил, неосознанно избегая ситуаций, где мог бы нарваться на понимание. Не ходил по темным улицам. Ложился спать до наступления темноты, оставляя зажженный ночник. Не просыпался, когда посреди ночи что-то стучало в дверь. Не отрывался от очередной картины, когда звонил домашний телефон, давным-давно выдернутый из розетки. Закрывал дверь шкафа плотно, даже если она оказывалась внезапно приоткрытой. Не замечал, как странно смотрит на него отражение из зеркала — словно пряча ненависть на дне глаз. Но однажды его всё-таки настигло. В три часа ночи он проснулся, от того, что ночник, несший бессменную вахту у кровати, упал и с грохотом разбился об пол. Темнота укутала комнату, оставила Младшего слепым. Он потянулся под подушку, к мобильнику, но тот был разряжен. Экран не загорелся. Что-то шуршало в темноте, влажно дышало, скрипело по полу тяжелыми шагами, и только тогда Младший понял, почему так быстро пустели улицы с наступлением темноты и почему на лицах всех знакомых отчетливо лежала печать ужаса. Лазурь и Сирень. Страдание через тайну. Что-то мягко коснулось его лица, оставило липкий след на щеке и ушуршало, утопало прочь, оставив его загнанно дышать и натягивать одеяло повыше. Что-то не торопилось. Отныне у него было всё время мира.