Измени все

Чего в этом особняке было в избытке — так это цветов, подумала Белоснежка: комнаты, коридоры и лестницы утопали в них, даже перила были убраны белыми азалии, гардении, орхидеи, словно к свадьбе — или к похоронам. Белоснежка уже знала, что такое похороны. Она шла между ними осторожно, словно опасалась, что листья порежут, а соцветия укусят. Зелень пахла холодом. От похорон тоже тянуло холодом. Ее мать любила цветы: часами возилась с ними в оранжерее, подсыпала земли и перегноя, обрезала стебли и рассаживала кусты. Такой Белоснежка помнила ее лучше и ближе всего: женщину, которая в рабочем темном платье с закатанными рукавами хлопотала вокруг своих бесценных роз, бугенвиллей, камелий, бегоний и гибискусов, надевала перчатки до локтей и в вощеный кожаный фартук, а вокруг головы повязывала косынку на крестьянский манер. Лучше и ближе, чем усыпанную драгоценностями гордую королеву с высокой прической в тугом платье, похожем на доспехи. Пока королева умирала, истончаемая болезнью, никто не помнил про ее цветы; они чахли и в конце концов погибли вместе со своей госпожой, и отец долго не разрешал выбросить засохшие кусты, словно боялся, что вместе с ними выбросит память. Белоснежка протянула руку, взяла бутон между пальцами. — Они такие хрупкие. Белоснежка вздрогнула от неожиданности, отдернула руку и обернулась. Хозяйка дома Кора, графиня Ламарх, спускалась по лестнице — сухопарая, уже увядающая женщина, в которой еще не угасла былая красота; волосы и глаза у нее были темные — такие же она передала дочери, только глаза Регины светились теплом и участием, а у ее матери были холодными. — Не надо бояться, милая, — тонкие губы графини чуть растянулись в улыбке. — Я и не боюсь, — соврала Белоснежка. Внутри у нее все застыло. Эта женщина с прямой спиной и острыми ключицами испугала бы кого угодно. — Это хорошо. Если любишь цветы — не стесняйся, ты ведь гостья. — Графиня словно искала, как продолжить разговор. — Что король сделает с той непослушной лошадью? — Ничего. Я сказала, что лошадь не виновата. Это я ее раззадорила. — Значит, он любит тебя? Мой Генри тоже любит Регину, как никого на свете. Этим мы все утешаемся в конце пути — что некоторым образом они продолжают любить нас в детях. Белоснежка моргнула. Графиня погладила ее по щеке, кружевная перчатка была жесткой. — Я хочу поговорить с тобой о Регине, дитя. Я так рада, что вы познакомились, — ее голос зазвучал на удивление мягко. Графиня поманила Белоснежку за собой, села на невысокую кушетку. Девочка примостилась рядом. Свет падал из высоких окон перед ними. — Ты ведь любишь Регину, Белоснежка? Я заметила, что между вами установилась близость, какая бывает между сестрами, хотя вы всего несколько дней знаете друг друга. — Н-наверное, — Белоснежка опустила глаза, рассматривала носки своих туфель. — Простите, я не знаю, какая близость бывает между сестрами. — У меня была маленькая сестра. Я сажала ее к себе на спину и прыгала через ручей. Мы жили бедно, и когда пришла лихорадка, нашим родителям не хватило денег пригласить врача из города… но я до сих пор чувствую, как тепло становилось, когда она прижималась ко мне. Белоснежка продолжала рассматривать носки туфель. Графиня доверительно взяла ее за руку. На Белоснежку она не смотрела. — Я рада, что у моей дочери наконец-то есть друг. Здесь нет никого, кто подходил бы ей по возрасту, я не говорю о положении, которое она занимает: для одних Регина слишком родовитая, для других — слишком бедная. Мой муж — всего лишь третий сын, его наследство — почти ничто, но королевская кровь всегда будет таковой… И раз уж Регина не выбрала другом меня, хорошо, что нашелся кто-то еще, с кем ей легко и радостно делиться своими мыслями и мечтами. Я ничего не знаю о мечтах Регины. Твоя мама наверняка знала обо всех твоих. Графиня перевела взгляд на Белоснежку, и та прошелестела: — Да. — Это хорошо. Очень хорошо, когда дочь так близка с матерью. — Она тяжело вздохнула. — Между мной и Региной не все идет гладко. Знаю, она считает меня слишком суровой. Возможно, порой я действительно слишком сурова с ней, я много требую от нее... но это только потому, что я люблю ее и хочу для нее лучшего. Хочу, чтобы она стала лучше. Она — мой единственный ребенок. Все матери хотят лучшего для своих детей, и твоя тоже хотела. Наверняка ты помнишь это? Белоснежка кивнула и перевела взгляд выше, на складки платья. — Помню. Убаюкивающий голос графини зазвучал снова: — Уверена, она хотела бы увидеть тебя взрослой, счастливой, уверенной в завтрашнем дне. — Пальцы снова коснулись щеки Белоснежки — на этот раз без перчатки. — Я не уверена в завтрашнем дне Регины. Ей было так одиноко до сих пор, иногда мне кажется, что она только с лошадьми и дружила. Тебе, наверное, тоже одиноко теперь, когда ты потеряла маму? — Да. Я хотела, чтобы она не умирала, — глаза девочки наполнились слезами. — Я мечтала только об этом. Чтобы мы всегда были вместе… — Бедное дитя, — графиня привлекла ее в объятия, слегка покачала, поглаживая по спине. — Бедное дитя, какое же это горе… И мне горько, что мы с Региной так отдалились друг от друга. Мне хотелось бы понять ее лучше. Мне хочется быть хоть немного причастной к ее жизни. Если бы только она подпустила меня чуть ближе. Для матери нет большего горя, чем быть так далеко от ребенка. Белоснежка подняла голову, и графиня стерла ее слезы носовым платком. — Думаете, моя мама горюет? — Твоя мама на небесах, где нет скорби. Но наверняка она смотрит за тобой, оттуда ей видно все, что ты делаешь. Всегда помни об этом. — Значит, я должна поступать хорошо? — Конечно, милая. Чтобы твоя мама не горевала и только радовалась, какой честной и доброй стала ее дочь. — Графиня все еще обнимала Белоснежку и нерешительно добавила: — Если Регина доверилась тебе в чем-то, может быть, ты поделишься со мной? Я чувствую, что у нее появились секреты, которыми она не желает со мной делиться. Я страдаю от ее недоверия и боюсь, что она совершит ошибку. — Она… — Белоснежка замялась. — Она любит Даниэля, а Даниэль любит ее. — Кто такой Даниэль? — Графиня слегка нахмурилась, перебирая что-то в памяти. — Ваш конюх, — подсказала девочка. — Они хотят пожениться и думают, что вам это не понравится… но вы же любите Регину? Телефон жужжал долго, настойчиво. Эмма нашарила его, с трудом разлепила один глаз, приняла вызов. — Слушаю, — буркнула сонно и хрипло. — Эмма? Эмма, ты в порядке? Я звоню битых десять минут! — У Лили на другом конце голос был бодрый и собранный. И слегка сердитый. — Я не стала звонить сразу же, потому что нашла твое сообщение в ночи. Ну? Что ты раскопала? Эмма неопределенно застонала. Все тело ломило. Она заснула на диване, в одежде и обуви, смутно помнила только, как укрылась пледом, когда начала мерзнуть. Книгу она во сне спихнула на пол — та упала переплетом вниз и удачно раскрылась на иллюстрации с мачехой Белоснежки в свадебном платье. Кажется, Эмма уснула в тот момент, когда эта мачеха представляла, как душит падчерицу. — Эмма?! Она с силой потерла лицо, откашлялась. Во рту было сухо, Эмма поднялась налить воды. — Да. Прости, Лилз. Сторибрук существует, — она глотнула и сразу стало лучше. — Тот человек из моего сна существует тоже — и он еще большая гадюка, чем я думала. Или я свихнулась и все это мне приснилось. Оно и правда напоминает сумасшедший дом… Она огляделась. Мэри Маргарет, похоже, не ночевала дома. Эмма не знала, смеяться или плакать. — Эмма, я ни слова не понимаю. — Я сама не понимаю. Слушай меня внимательно, Лилз. Окажи мне одну услугу. Ты пойдешь ко мне домой. Это в Бруклине, на Балтик-стрит. Я пришлю точный адрес в сообщении. Позвонишь моей соседке, миссис Уин. Если она не поверит тебе, набери меня, я сама с ней поговорю. Возьмешь у нее ключ от моей квартиры. Позвонишь мне оттуда, я расскажу, как залезть с моего ноутбука в базу... надо пробить одного парня. Я сейчас пришлю фото… Лилз? Это не слишком много? — Звучит как детективная история, — весело отозвалась Лили. — У меня аж мурашки от нетерпения. — Ты золото. — Пф-ф-ф. А что за парень? Кто-то бегает от алиментов даже в этом твоем… Сторибруке? Эмма допила воду и рассмеялась. — Нет, надеюсь, что нет. Я скрестила пальцы, чтобы он оказался чист. Не подведи меня, Лилз. — Господи, надеюсь, ты однажды расскажешь мне во всех подробностях, во что ты меня втянула! — Непременно, Лилз. Целую. И твоего Уильяма… — …Уоррена… — Да, и его. Сейчас все пришлю, не уходи далеко от телефона! — Я приклею его себе на лоб, — Лили хмыкнула. — Пока, Тощая. Больничная фотография вышла вполне четкой. Конечно, сильно помешает делу, что глаза у мистера Доу были закрыты, но это ведь лучше, чем ничего? «Принято, — написала Лили. — Вы чем-то похожи. Случайно, не брата нашла?» «Угу. Отца». Эмма бросила телефон на диван, подняла с пола книгу и поглядывала в нее, пока варила кофе. Король сохранил выправку и стать, но лицо было в морщинах, волосы поседели — впрочем, про Леопольда говорили, что он постарел скорее от многих печалей, чем от прошедших лет. И все-таки ему уже перевалило за пятьдесят, Белоснежка была его поздним и единственным ребенком; Регина помнила день крещения принцессы Марии Каттрине Маргрете — кажется, это был первый и единственный раз, когда девочку назвали полным именем, домашнее прозвище Белоснежка приросло к ней — румяной, белокожей и черноволосой. В столице были фейерверки, столы ломились, играли лучшие музыканты, фокусники удивляли, а канатоходцы заставляли толпу цепенеть от волнения; Леопольд разослал приглашения всем соседям, от королей до купцов —говорили, он отдал годовой доход со своих земель на празднование, которое продлилось десять дней, — еще бы, первый выживший ребенок после стольких неудач. Если бы Белоснежку положили спать в золотую колыбель, никто бы особенно не удивился. Говорили, что Леопольд обожал жену — ее все любили, королеву с именем праматери Евы, красивую и с таким щедрым сердцем, что в нем нашлось бы место для целого мира. Леопольд показывал ее врачам со всего света, но единожды завладев телом, чахотка своих владений уже никому не уступала. Королева умерла всего год назад, а вдовец уже просил руки невесты втрое младше себя. Они сидели в крошечном летнем саду, сквозь деревья на стол и на кремовое платье Регины падали резные тени. Она должна была носить сейчас черное; но облачиться в траур могла только душа. — Я мог бы сказать, что пленен вашей красотой, но это было бы ложью, — Леопольд слегка улыбнулся. — Хотя, безусловно, вы очень красивы. Но после Евы мне больше не нужны женщины. Регина сама разлила чай — еще одна метка бедности. — Что же тогда, позвольте спросить? — Моя дочь привязалась к вам. С того момента, как вы спасли ее, когда понесла лошадь… Снежка только о вас и говорит. — Лицо Леопольда смягчилось, когда он произнес имя дочери. — Вы знаете, что она недавно потеряла мать. Я думаю, она перенесла на вас свою любовь к ней. — Но я не могу стать ей матерью, — Регина нервно стукнула ложечкой по блюдцу. — Мне было восемь, когда ее крестили. Они с Даниэлем в суматохе сбежали от взрослых, и Регина вволю навеселилась, пока Даниэль показывал, как в ликующей толпе снуют и наживаются воришки. Когда их нашли, было уже не так весело — отец обнимал ее крепко-крепко, а мать в наказание отхлестала розгой по кончикам пальцев. Давно это было. — Почему не взять меня во дворец как гувернантку… учительницу… компаньонку… — Вы королевской крови, Регина, это будет унижением. Поползут слухи. — О вас? — быстро спросила она. — О вас. Регина сделала глоток. — Итак, вы приобретаете игрушку для любимой дочери. — Игрушек у нее полно. Моя дочь полюбила вас, — строго ответил Леопольд. — И смею надеяться, что и вы кое-что приобретаете. Регина подняла брови. — Положение, — пояснил он. — Власть. Достаток. Возможность возвысить вашу семью. Свободу, наконец. — Свободу? — От вашей матери. Регина онемела и беззвучно поставила чашку на блюдце. — Я дам вам время подумать. — Леопольд поднялся на ноги. — Когда Снежка немного подрастет и больше не будет нуждаться в вашей заботе и дружбе, брак, который не был консуммирован, мы расторгнем с легкостью. Но возможно, вам еще понравится быть королевой — и вы уж точно не умрете родами. — Я могу быть уверена, что условия сделки не изменятся через год или два? — Должен ли я подписаться кровью? Регина выдавила улыбку. — Я подумаю, Ваше Величество. Ваша дочь… Снежка стала очень важна для меня. Мне хотелось бы быть как можно ближе к ней. Ближе всех. — Всем бы такого практичного мужа, — пробормотала Эмма и захлопнула книгу, посмотрела на телефон. Ни Лили, ни Мэри Маргарет не напомнили о себе. Что же, дурные вести расходятся быстро, случись что — она бы знала. Эмма потянулась, сквозь карман джинсов больно впились в бедро ключи — те самые, которые она нашла у Джона Доу, когда самого Джона Доу нашли в канаве… Ключи. Она выругалась сквозь зубы, взвилась на ноги, схватила куртку, ключи от машины и поспешила на улицу. Никакого толкового плана у нее не было. — Мисс! Мисс! Ловите его, ловите! Эмма молниеносно обернулась. Молодой далматин — она смутно помнила, как видела его в первый или второй день в Сторибруке — подбежал к ней, запрыгал вокруг, словно она была его старой знакомой, норовил поставить лапы то на машину, то на саму Эмму. Она перехватила пса за ошейник. Через улицу, едва не заплетаясь в длинных ногах, к ней спешил хозяин — вблизи он оказался еще более рыжим и всклокоченным. Пальто было расстегнуто, очки сидели криво. — Спасибо, мисс, спасибо, — человек наклонился, уперся ладонями в колени, пытался отдышаться. — Он молодой и любит побегать, а я ни то и ни другое. Пес повизгивал, рвался и сипел; хозяин протянул Эмме поводок, она защелкнула карабин, и далматин немедленно облизал лицо хозяину, потом — руки Эммы. — Мы, кажется, не знакомы. Эмма Свон. Остановилась тут на несколько дней. — Доктор Хоппер, — нескладный человек крепко пожал ее руку. Ладонь у него была бледная и влажная. — Арчи Хоппер. — Что лечите? — машинально спросила Эмма. — Души, — он улыбнулся. — Я психолог. — Наверняка у вас тут очередь, — мрачно пошутила Эмма и посмотрела на пса — тот наконец-то успокоился и сел, но все равно активно подметал хвостом асфальт. Ее осенило. — Доктор Хоппер, у меня к вам будет странная просьба… Ваш пес обучен? — Да, мисс, — он потрепал далматина по загривку. — Умнейший пес в городе. — А обоняние у него хорошее? — Прекрасное, мисс. — Не одолжите мне его на денек? — Эмма изобразила самое умоляющее лицо, какое могла. — Клянусь, я вам его верну. Мы с ним немного пробежимся, я вчера потеряла где-то поблизости свое водительское. Врала как дышала она еще с приютских времен — потому-то так хорошо и распознавала чужое вранье. — О. — Арчи Хоппер растерянно улыбнулся. — О, разумеется, мисс. Вы меня обяжете, мисс, а то он меня изведет. Мой дом вон за тем поворотом, у входа вывеска — не ошибетесь. — Как его зовут? — Эмма открыла машину, и пес запрыгнул на заднее сиденье. — Понго. — О, как в мультике. — Что, простите?.. — Спасибо, мистер Хоппер, — Эмма уселась в машину и махнула ему рукой. За спиной у нее Понго вывалил язык и шумно, восторженно дышал. Дорога до леса стала уже знакомой, потому казалась вдвое короче, а ясным днем — даже втрое. Эмма проклинала только ядовито-канареечный цвет «жука», по которому ее скоро будет знать — если уже не знает — весь город; надо найти здесь подходящую автомастерскую и перекрасить, ничего, заплатит штраф… Она припарковалась у обочины, выпустила Понго; некоторое время они плутали в поисках оврага, откуда вытащили Джона Доу. Там Эмма дала псу понюхать ключи. — Хороший мальчик. — Ей понравилась сосредоточенная морда далматина. — Ищи! Некоторое время Понго крутил головой, беспорядочно совался мордой под листья и ветки, но потом, казалось, взял след и уверенно затрусил вглубь леса. Эмма ослабила поводок, торопливо пошла следом. День стоял прохладный, но удивительно сухой для поздней осени, даже пробивалось солнце; несколько раз Понго замирал, поджимал лапу и растерянно крутил пятнистой головой, но затем снова чуял нужный след и шел вперед, поводя носом у самой земли и фыркая. Они забирались все глубже, на ветвях Эмма замечала тонкий налет тумана; с каждым шагом он густел, скоро только самые крепкие ветки прорезали молочную пелену и по сторонам высились чуть размытые, одинаково темные тополя и буки, перемежаемые тсугами и соснами. Листья больше не шуршали под ногами, подошвы проседали во влажный мох, присыпанный прелыми иглами. Понго замедлил шаг, остановился и слегка попятился, оглянулся на Эмму. Даже если он потерял след, это было уже неважно — деревья снова поредели и за ними виднелись темные очертания какого-то строения. — Тихо, малыш, — Эмма смотала поводок, почесала пса за ушами. — Думаю, мы пришли. Строение было старым, каменным — но не выглядело ни заросшим, ни заброшенным; кто-то регулярно подрубал плетущиеся кустарники вокруг, счищал лишайник. Эмма осторожно обошла строение. Окон не было, только дверь — по виду из дорогого тяжелого дерева, старая, но не отсыревшая. Ключ провернулся легко. Видно, сюда и впрямь наведывались люди. Эмма взялась за ручку в форме птицы, отдаленно напоминающей петуха, толкнула. Из-за двери дохнула затхлая темнота. Далматин переступил задними лапами и слегка заскулил. Эмма покусала губу, затем отцепила поводок и повесила к себе на пояс. Мало ли что там, за дверью. Не хватало погубить чужого пса. К тому же так он сможет беспрепятственно убежать и привести сюда кого-нибудь. Понго не тронулся с места. Она подумала еще немного и набрала номер полицейского участка, быстро надиктовала сообщение: «Интересный у вас лес, шериф. Есть разговор. Свон», — и дала отбой. К такой кромешной темноте невозможно было привыкнуть. Эмма спускалась приставным шагом, подсвечивала телефоном ступени. Судя по тишине, внизу никого не было. Ступеней оказалось пятнадцать. За ними начинался коридор с земляным потолком, пахло сыростью и пылью; Эмма слышала только скрип собственных шагов, посветила под ноги и с облегчением выдохнула — ни костей, ни черепов. Земляные стены были укреплены каменными плитами и деревянными балками. Кому только понадобилось строить это — чем бы оно ни было — посреди леса… Камера, в которой она сидела за воровство в шестнадцать, казалась дворцом. Коридор раздваивался. Эмма раздумывала, идти дальше или подняться наверх, дождаться Грэма Хантера и вернуться сюда вдвоем, когда разобрала странный и знакомый звук. В несколько шагов он привел ее к двери, ключа от которой уже не было — кто бы ни прятал за ней свои тайны, он хорошо их оберегал. Ей бы сейчас очень пригодилась отмычка. Эмма присела на корточки, приложила ухо к замочной скважине, задержала дыхание и прислушалась, даже глаза закрыла. Внутри у нее все заледенело. Конечно, она знала этот странный ритмичный звук — точно такой же она слышала в собственной груди. Так стучит человеческое сердце. Размеренные удары оглушали, как барабаны. — Господи, — прошептала Эмма.