Я ненавижу свою жизнь.

Японская идиотка сидит напротив с уверенными глазами, напоминающими обжигающе черный кофе в какой-нибудь тунисской забегаловке. Это означает, что решение принято. От глухой, воющей внутри паники я как-то незаметно скукоживаюсь внутрь, как черная дыра, всасывающая сама себя. Подожди-подожди, она выскажется, мы тоже за словом в карман не полезем. Люди врут, что расставаться нужно на хорошей ноте. Зачем? Ведь вы же расстаетесь. Просто скажи все, что ты думаешь, и хлопни ей по плечу со всей дури. Хотя нет. Прикасаться к психичке лучше не надо. Я боковым зрением шарю по туго обтянутому туникой животу. Любое событие в мире теперь у нее рассматривается только как то, что может повлиять на ее малыша. Нефтяные пятна, приведшие к загрязнению пятидесяти пингвинов, привели ее в панику на две недели. Если ты хлопнешь ее по плечу, она просто умрет. - Мирэ-щи, вы же должны понимать, я беспокоюсь о жизни и благополучии своей кровиночки... И так далее, и тому подобное. Тонны невесомых слов нависают надо мной полчищами комаров в тропическом лесу. И каждое открытие прекрасно накрашенного рта напротив добавляет в стаю еще пару десятков особей. Через десять минут, когда я уже практически начала видеть их и слышать мерзейшее в мире жужжание, Аюми произносит коронное "что ж". Ее "что ж" - верный признак того, что монолог заканчивается. Я быстро переключаюсь на нее и пытаюсь словить последние слова. Я должна ответить ей, и пусть моя речь уже отрепетирована и висит в голове цельным куском отточенного текста, но ответ должен хотя бы казаться ответом. - Что ж, в любом случае, я не могу бросить вас здесь без работы. Потом ведь скажут, как обычно, что мол, приехала, человека сорвала с места, обнадежила и уехала. - Я не планирую переезжать в Японию снова, - слышу я свой голос откуда-то издалека. В голосе настороженность и совсем немного надежды. - Ха-ха, Мирэ-щи, да вы шутница, - хихикает истеричка так выразительно, что я понимаю, что последним человеком в мире, которого бы она взяла с собой, была бы я. - Зачем же мне увеличивать и так немалую конкуренцию на нашем маленьком рынке рабочей силы. Я нашла вам работу здесь! Ну не молодец ли я? Она что? Она как? Куда вообще она-то может меня всунуть? Уборщицей в ее любимую кафешку? - Ну что вы молчите, Мирэ-щи, я начинаю чувствовать себя грустно, - она кривит рожу с надутыми губками так, словно на моем месте ее очередной ухажер, который не знает, покупать ей сумку на две свои зарплаты или нет. - Я вам очень благодарна, Аюми-сан. Просто это так неожиданно, у меня все слова из головы выскочили. А можете хотя бы намекнуть, что за вид работы? - О, ну не уборщицей же, хаха, - хихикает она мерзко, словно прочитав мои мысли. - Я устроила вас менеджером и переводчиком - там сложная должность - к знакомому режиссеру. Очень хорошая зарплата, очень хорошие условия. Он приходил позавчера в больницу, интересовался здоровьем и солнечным малышом, и жаловался, что не может найти себе человека. А я и говорю - так Мирэ-щи же идеально подходит. Он так обрадовался... - Имя, - хриплю я тихо. Она знает как минимум десяток мужиков в этой сфере, которые могли бы прийти к ней в больницу. Это не может быть Юмин, правда? - Имя режиссера? - Разве я не сказала? Лучший режиссер на свете! Юмин-щи! Очень талантливый! Вы должны помнить! Я помню. Я помню. Я, твою ж мать, прекрасно его помню. Я продолжаю улыбаться и что-то говорить, но все, что мне приходит в голову на самом деле, это "моя жизнь кончена".