Клякса

Лучше всего Освальд умеет врать, уворачиваться и выживать. Если случится Третья Мировая и планета окутается плотным облаком ядерного дыма, уцелеют на ней только тараканы, крысы и Освальд Кобблпот. Он умеет убеждать. Он выклянчивает жизнь как никто другой, будто она действительно зачем-то ему нужна. Хотя совершенно очевидно, что ничтожества вроде него не достойны даже первого шанса, не говоря уже о втором. А этот уродливый, хромой, сальноволосый проныра просит уже о третьем. Зачем? Чтобы через какое-то время снова валяться у кого-то в ногах и тараторить, перебивая самого себя, заглядывая честными светлыми глазенками прямо в душу, слизывая кровь из разбитого носа, унижаясь, рождая в себе новую, еще более яростную, чем раньше, ненависть. К тому, у кого просит, к целому миру, но главным образом - к себе самому. Стоит пустить ему пулю в затылок прямо сейчас, собственноручно - когда надо дон Фальконе делает грязную работу сам, не считая нужным марать чужие руки. Оборвать на полуслове вкрадчивые речи опального слуги Фиш, избавить от страданий. В правильности решения не приходится сомневаться, но в словах Освальда есть смысл, а блеклые, рыбьи глазенки смотрят, почти не мигая, а когда ему смотрят в глаза, дон всегда смотрит в ответ. Даже если мысленно считает от трех до нуля, чтобы спустить курок. Согнувшийся вопросительным знаком, весь запаянный в черное, будто пытающийся раствориться в этой черноте, как там его звали? Пингвин... Да, он похож на пингвина. И эта походка только добавляет сходства. Но даже в самом паршивом пингвине достоинства больше, чем в существе, что, ссутулившись, втянув голову в плечи, подволакивая ногу, приближается, заламывая руки, скованные наручниками, и продолжая говорить. Фальконе не перебивает. Стоит, не двигаясь с места, привычно щурясь, сунув руки в карманы старомодного пальто. Он вообще старомоден. Одежда, еда, музыка, секс, убийства. На всем есть налет времени, ставший его визитной карточкой. Налет обстоятельности и вдумчивости, от которых теперь уже не осталось и следа. Мальчишка на глазах будто бы становится ниже ростом, сгибает колени. Все это похоже на какую-то передачу про животных и их повадки. Будь меньше и ниже, раболепно припади к земле, перевернись на спину, подставив беззащитное брюхо и тогда, может быть, тебя пощадят. Будь у Фальконе желание, он бы объяснил мальчику, что с людьми этот метод не работает. Люди безжалостнее любого зверя. Они охотно нанесут удар в живот взывающего о милосердии противника, облегчая себе работу. Уж он-то знает это не понаслышке. Но у дона нынче нет никакого желания общаться. Он не сходит с места, но поджимает губы, когда Освальд, опустившийся на колени, касается его ног, сминая пальцами идеально выглаженные брюки. Во всем, что он говорит, есть смысл, но гораздо интереснее то, что он делает. И что дальше? Осталось только начать плакать, размазывая слезы и сопли по лицу. Кармайну очень хотелоь бы этого избежать - тогда брюки неминуемо пострадают. А это хорошие брюки, последняя работа его бессменного мастера, старого еврея с золотыми руками из промышленного района Готэма. После его смерти дон потратил немало времени на поиски нового портного. Ценность этой вещи неоспоримо выше жизни Пингвина. Но вместо того, чтобы прекратить бесполезную агонию, дон ждет, глядя сверху-вниз на вздрагивающие плечи Кобблпота. Но когда тот вскидывает подбородок, чтобы заглянуть в его лицо, никаких слез на его лице нет. Хитрый, лживый маленький ублюдок. Возможно, стоит повременить. Руки Освальда перемешаются на полы плаща, и вот это уже терпеть никак нельзя, но когда Фальконе делает полшага в сторону, пытаясь отстраниться от него, мальчишка порывисто, с удивительной для калеки проворностью, двигается вперед, обхватывает обеими руками ноги дона, насколько позволяет цепочка наручников, и, это, пожалуй, самое неприятное, прижимается лицом к молнии его, окончательно измятых, брюк. Рычащий звук вырывается из уст доселе безмятежного Кармайна, но порыв, естественный порыв - оттолкнуть это спятившее недоразумение, гаснет сам собой, не успев толком родиться. Порыв тонет на дне чего-то нового, другого, зарождающегося тогда, когда горячее, неровное дыхание Пингвина, преодолев слои ткани, обжигает кожу. Уже не стараясь уследить за мимикой дона, он теперь ориентируется только на свои ощущения, подстегиваемый отсутствием протеста или щелчка снимаемого с предохранителя пистолета, перемещает ладони на бедра Фальконе и жадно шарит распахнутыми губами в его паху. А жар усиливается, и уже не совсем понятно - из-за этого проклятого дыхания или внезапно прилившей крови. Старомоден да. Старой закалки - так еще говорят. Кармайн не любит развлечений с одноразовыми девицами, он достаточно рассудочен и достаточно стар, чтобы смирить естественные порывы, не растрачиваясь по пустякам, просто потому что это так по-мужски. Он достаточно уверен в себе и своей мужественности, чтобы не было нужды везде и всюду ее демонстрировать, просто подтверждая наличие члена. Но член, тем не менее, есть, а добровольный целибат в этот раз, стоит признать, несколько затянулся. Да даже если бы не затянулся... Мало что может подкупить Фальконе больше, чем искренность, порывистая, отчаянная. Искренность Кобблпота не в том, что он страсть как хочет отсосать дону. Его страсть в том, что он готов отсосать - так он хочет жить. И это желание, сравни мучительной жажде, пробуждает таланты, которых, можно поклясться, отродясь не было. Трясущиеся пальцы на диво ловко расправляются с бегунком молнии, холодная ладонь сноровисто скользит под ткань белья. Неумелый рот, с засыхающей на верхней губе кровью, приникает так жадно, будто... А впрочем, почему "будто"? Так и есть. От этого зависит его жизнь. Он убежден в этом на все сто. Кармайн не торопится переубедить его. Для устойчивости он чуть шире расставляет ноги и опирается ладонью о бетонную сваю за спиной Освальда. Прикрывает глаза, медленно запрокидывая голову и беззвучно втягивая ртом воздух. Он позволяет мальчишке делать все самому, только ближе к концу прихватывает короткие лохмы на затылке и придерживает, не давая отстраниться, слушает, как тот, стараясь не задохнуться, судорожно сглатывает, и только в этот момент в лице старого дона что-то на несколько мгновений смягчается. Спустя минуту, ничто в его облике не выдает случившегося, а черная клякса, растекшаяся у ног, вытягивается, приобретая человеческие очертания и льнет, неуклюже трется щекой о свободно опущенную руку.