Часть 1
2 марта 2015 г. в 21:57
В мою сторону он, как и обычно, идет неторопливо, и так же неторопливо здоровенный старый двухкассетник покачивается в его руке. Мне всегда казалось, что толстяк вообще-то немного тормоз, тормоз даже когда нам попадается какая-нибудь особенно забористая трава, под которую самое оно бегать и орать, или танцевать, или – лучше всего – жечь с телками. Что я и делаю. А Боб спокоен. Так я ему и говорю, в который уже раз:
― Чувак, почему ты спокоен? Как Будда. Как долбаный пузатый Будда, впрочем, вы оба, в принципе, пузатые. Хотя я вообще малость сомневаюсь в существовании Будды после той заварухи, которую устроила нам эта дурная, Вифания. Мало того, что устроила, так еще и не дала потом, вот сучка, а?
Боб слегка пожимает плечами и ставит магнитофон на асфальт. Начинает вынимать из внутренних карманов своего безразмерного темного балахона одну кассету за другой. У него там много чего, от всякой улетной движухи с бас-гитарами до гребаного классического дерьма – Моцарты, Штраусы, Шуберты (кого-то из них вроде было несколько) и прочие педрилы, двинувшие кони лет двести назад. И почему их все еще слушают?
Боб заряжает что-то в кассетник. Надеюсь, под эту можно подвигать. Но пока он мотает пленку, я продолжаю треп вкупе с воспоминаниями. Как иначе загнать эту срань подальше, если не вываливать на мир вокруг?
― Хм… Э-эй, а может, наоборот? Раз Иисус есть, то и Будда есть, и все они есть, даже эти древние хрены в тогах? И все они собираются вместе, где-то зависают и жарят телок?
Боб кидает на меня долгий задумчивый взгляд исподлобья. Пленка в нутре кассетника тихо жужжит.
― Вот бы нам в это клевое место, а, жирдяй?
На этот раз Боб выразительно закатывает глаза. Небось имеет в виду: «Где тебе, придурок?».
― Ну а что? Знаешь, был у меня один братан, из узкоглазых, с прической как у Элвиса, так он все искал какую-то там «святую обитель», он так это звал, но в подробности особо не вдавался. Так я думаю, он вот это имел в виду. Зависать с Буддой и…
Боб слабо усмехается и качает головой, потом вопросительно поднимает брови.
― Мой братан? Да слился куда-то, перестал приезжать.
Боб кидает ленивый взгляд на абсолютно пустую дорогу. У магазина сейчас пусто. Слишком рано. Потом глаза снова обращаются на меня. По-прежнему вопросительно:
― Да нет, вряд ли нашел. Точно бы позвал меня, я же охрененный друг.
Он усмехается еще раз. Не могу понять, скептично или утвердительно. И все же уточняю:
― Что, нет, жирдяй?
Старина Боб опять жмет плечами. Из всех, кого я знаю (а я знаю многих), только он умеет делать это с шестнадцатью разными эмоциями, а то и больше. Презрение, удивление, страх, отвращение, удовольствие, «я тебя убью, ублюдок» и куча других. Но сейчас определить не получается. Задумчивое какое-то пожатие. Загадочное.
Да, он умеет быть загадочным, этот толстяк. Стоит только вспомнить, как он вломил той ходячей горе дерьма, которая чуть всех нас не нагнула. Ну то есть мы все время чистим рыла каким-то горам дерьма, у которых к нам претензии, но та гора была реально дерьмом. А Молчаливый Боб взял и вломил. Сраным балончиком для сортира! Конечно, я сразу сказал ему, что и я бы так смог, но на самом деле не смог, я зассал. И он, наверно понял. Потому что тогда он пожал плечами очень самодовольно.
― Ну а я бы бросил клич тебе, Боб. Жарить телок с Буддой – и без тебя?
Он улыбается. Вот теперь не усмехается, а именно улыбается, больше даже глазами, чем ртом. Ему точно приятно, хотя меня и не оставляет ощущение, что я сказал то, что сказал, чтоб подлизаться. Терпеть не могу говорить такие вещи, делами мне проще. Отожму для него новый магнитофон, пожалуй.
Кнопка перемотки сухо щелкает, и Боб жмет на другую. Какая отвязная песня! Тайм!
Со мной так всегда. Стоит услышать что-нибудь бодренькое – и я просто не могу стоять. Даже когда сдохну, небось притащится ко мне кто-нибудь, врубит клевую песню, я и выпрыгну из этой тухлой могилы. Иисус там у себя обалдеет.
Люблю это дело. Если приторчал, то дергаюсь как припадочный, трясу башкой и раздеваюсь, а если нет, - танцую вполне себе круто, телки всегда на меня смотрят. И Боб смотрит, но по-другому.
Он стоит, расслабленно привалившись к стене, и курит, кажется едва ли не спящим с открытыми глазами чудиком. Но он наблюдает, всегда. Если, например, заметит, что я сейчас на что-то налечу, не даст расквасить рожу или переломать ноги. И при этом только терпеливо закатит глаза. Их он тоже умеет закатывать по-разному, терпеливо – в том числе, правда, это выражение лица легко перепутать с «Ты гребаный мудак». Оно тоже бывает.
Песня дерганая и чумовая, как я люблю, не помню, чья, но слушал бы каждый день, пока не полезет из ушей. И пусть даже девчонки не смотрят на мой зад, музыка потрясная сама по себе, и двигаться под нее в кайф. И…
― Э-э-эй!
Следующей на пленке оказалась какая-то медленная классическая муть, под которую я так и замираю на одной ноге, с вытянутой вверх рукой, запрокинув голову. Спрашиваю, не меняя положения:
― Жирдяй, это еще что за срань?
Он как всегда лаконичен, но даже одно слово для него подвиг.
― Штраус.
― В жопу Штрауса!
Боб, качая головой, вдохновенно поводит в воздухе вытащенной из коробки сигаретой. Кажется, последней.
― Ладно, ладно, хрен с тобой, дрочи на него, раз тебе так нравится!
Я откидываю со лба волосы, подхожу, выдергиваю сигарету из пальцев и требовательно наклоняюсь, зажав ее губами. Толстяк всегда мне прикуривает. Это уже привычно. И привычно, что он прикрывает кончик сигареты от ветра своей ладонью. Ха, если у меня будет сын, буду курить с ним так же.
Чиркает зажигалка. Огонь на одну-две секунды всегда отражается у него в глазах. Чертовски выразительных глазах, надо сказать. Я вообще заметил, что у всех, у кого язык в заднице, выразительные глаза, но круче, чем у Боба, не видел. Ошизенные глаза. Красивые. Да он и сам ничего, я часто говорю это, когда накурюсь.
Я делаю затяжку. В который раз думаю, что надо бы его поблагодарить, но хрен два. И просто приваливаюсь к стене рядом, начиная меланхолично таращиться на пустую трасу. К магазину нескоро еще хоть кто-то подвалит. Утро – вообще-то тухлое время, надо сказать.
Интересуюсь просто между делом:
― А на кассету ты типа засунул все то дерьмо, которое тебе нравится?
Он страдальчески мотает головой. Тыкает пальцем меня в грудь. Потом себя. До меня доходит проще:
― Аа. Нам. Тебе и мне?
Кивок. Мы затягиваемся одновременно и одновременно выпускаем дым.
― Круто.
Наверно, да. Общая кассета это как общая халупа, общая псина и прочее семейное дерьмо. По-гейски как-то, но все равно прикольно.
И вообще многое у него прикольно.
То, как он дубасит плохих парней.
И то, как он внезапно произносит длинный монолог из непонятной херни или спасает всем задницы, и у этих всех падает челюсть, потому что они вообще нахер забыли, что Молчаливый Боб тоже здесь.
И даже то, что он разрешает мне дрыхнуть на своем плече, когда мы куда-то катим, а я небось, как придурок, пускаю ему на балахон слюни.
Ха. Да. Есть вещи, которые просто не должны заканчиваться никогда. Вот такие вот прикольные вещи. Его. Мои. Наши.
Он поворачивается в профиль, волосы под бейсболкой тут же развевает ветер, едва ли не кидает мне в лицо. Да. Выразительные глаза и красивая морда. И блядские волосы, но тоже красивые.
Иногда я смотрю на него, смотрю долго, вот так, как сейчас, и думаю. А нахер этих телок. Одинаковых и тупых сучек. Хрен они будут мне прикуривать или кормить лазаньей. Нахер. Нахер. Все проще. И… тут вспоминаю, что я не педик. Блядский Боже.
Боб в задумчивости поводит сигаретой по воздуху. Опять в такт музыке. И переводит взгляд на меня. Фыркнув, выдыхаю дым краем рта:
― Дерьмо ты все-таки слушаешь. Как педики. А этот Штраус тоже был педиком? Они небось все были. Я слышал, они ходили в париках и чулках!
Он закатывает глаза. Презрительно. «Ты ничего не понимаешь, мудак». Музыка в кассетнике кружится, плывет, и вообще-то, если подумать, она живенькая, напоминает что-то немного обдолбанное. Мне начинает даже нравиться.
― Забудь. Эту срань мы тоже возьмем к Будде.
Он только щурит глаза. Смотрит вперед. И затягивается особенно глубоко. Он о чем-то думает, и ему же лучше, чтобы этим чем-то был я.
Да, под этого Штрауса, конечно, как-то хреново двигаться. Зато под него зашибенно курить.