***
Совещание ещё официально не началось, и в зале для конференций пустовали почти все стулья, ровно выстроенные вокруг длинного стола, во главе которого красовалось кресло ручной работы с вырезанным на спинке гербом семьи. Но Рёхея интересовало не оно и не тот, кому оно принадлежало. Стоило ему зайти в зал, и вызывающе красные, словно крылья горькой тропической бабочки, искусственные перья бросились ему в глаза, вышибли дыхание на какой-то жалкий миг. Но и он мог стать роковым, если бы рядом был кто-то слишком проницательный. В зале, кажется, находились три человека из информационного отдела. Рёхей лишь бросил на них быстрый оценивающий взгляд, а затем, едва сдерживаясь, чтобы не перейти на бег, двинулся к красным перьям, улыбаясь и пряча непонятное волнение. Внутри него дрожал и беззвучно повизгивал от удовольствия проклятый вирус, а тот, кто был его невольной причиной, сидел сейчас спиной к дверям, не зная, какой грех рождает в чужой душе одно только его присутствие. Назвав себя Похотью, не стал ли он её прислужником, её демоном? Не получил ли он силу ввергать людей в порок вот так легко, играючи? Но, даже окажись он взаправду Асмодеем*, признай он вирус своим детищем, Рёхей бы не стал спасаться, а продолжил бы идти на негнущихся ногах вперед, к дьявольскому отродью в черно-белом кожаном плаще. Шагов оставалось всего три-четыре, может меньше, если двигаться шире, когда серая, наполовину скрытая в пышном воротнике из алых перьев голова повернулась в сторону деревянно-маршевых звуков, блеснули солнечным светом черные непроницаемые стекла, зеленые пряди всколыхнулись и тут же опали на чуть потемневшее за лето лицо. — Мой милый! — вскочив со своего места, радостно вскрикнул Луссурия и заключил Рёхея в дружеские объятия. Едва заметно улыбнувшись, парень вежливо приобнял своего наставника в ответ. Держать себя в руках было невыносимо, пальцы так и норовили крепко вцепиться в сильную спину, прижать чужое тело к своему. Изнутри вирус жег, плавил, осушал до невыносимой жажды, заставлял тянуться сухими потрескавшимися губами к живительному источнику, который был то ли правдой, то ли миражом и пах чем-то приторно-сладким, цветочным. Рёхей воровато, скрывая жажду, бесшумно вдохнул аромат, надеясь насытиться только им и кратким проблеском тепла, невесомыми касаниями рук в педантично-белых перчатках. Но всё это только дразнило, щекотало вирус. — Малыш, я так рад видеть тебя! Ты просто представить себе не можешь, — отстранившись, защебетал Луссурия в своей излюбленной беззаботно-птичей манере. — Прошел всего месяц, как ты уехал, а ощущение, что целый год не виделись! Эх, скажи, хорошо мы тогда провели время, да? Рёхей едва не ответил. Да, когда он по работе жил в замке Варии, в комнате рядом с Луссурией, то было замечательное время. Для пробуждения вируса. Всё начиналось так спокойно, невинно, просто крошечный спящий кристалл внутри — боже, откуда он только взялся? — превратился в такое же крошечное, но теперь живое создание, а оно уже забегало, начало плодиться и заполнять собой сознание. Обычные движения, жестикулирования гибких рук, простые слова с дежурной дозой пошловато-забавного флирта, без которого Луссурия не мог обойтись, шутливые касания, намеки — вирус жадно поглощал их, но всегда требовал больше, ещё больше. Ему скоро стало тесно в клетке дружеских отношений, невинность опротивела ему, надоела и игривость, не тянущая за собой абсолютно никаких последствий. И, видно, сам Дьявол стал сводником для наивного японского мальчишки. Тягучим голосом Он пропел издевательское «Let it be» и дал юнцу страсть — нетривиально красивого итальянца с птичьими повадками, дал время — знойную летнюю ночь с бархатным небом, дал место, где никто и никогда не узнает об их противоправной близости. Чудный перекресток дьявольских стараний запомнился Рёхею урывками, как сон, который не забывается по утру, но со временем превращается в набор картинок. В огромной комнате с высоким потолком и светлыми стенами по стульям и шкафам театрально разбросались вещи: грубые плащи, изящные сорочки, боа попугаичьих цветов, аккуратные деловые галстуки, роскошные меховые накидки и тысячи, тысячи разномастных перчаток и очков. Кровать была не застелена и походила на разворошенное птичье гнездо — так она выглядела всегда, никто не трогал её вне ночи, да и тогда только для сна. Он, Рёхей, сидел посреди комнаты на широком, как выжженное поле, ковре из шкуры кенгуру. В комнате находились и уютные кресла, но он игнорировал их, отдаваясь родной привычке сидеть на полу. Рядом лежал Луссурия, вальяжный и улыбчивый после удачного дня. Наверное, он предпочел бы негу кресел мягкой грубости шкуры, но, как он сам сказал, ему слишком нравилось находиться возле своего «обожаемого шерри» на равных условиях. Они бездействовали, наслаждаясь отдыхом и чистым загородным воздухом. Дышалось сладко и легко. Рёхей был таким наивным и счастливым, что когда чужие руки обвили его выше бедер, не стал сопротивляться. Оправдание было простое: это очередная шутка, если на неё отреагировать, то этот змей-искуситель станет совсем невыносим. — Малыш, я говорил, что у тебя шикарное тело? — щекой прижавшись к крепкому юношескому боку, мурлыкнул Луссурия, коварно поглаживая выступающие кубики пресса. — Ага, ЭКСТРИМально много раз, — безразлично фыркнул Рёхей. Он знал, Луссурия просто опять забавлялся в своей излюбленной манере, строил из себя порочного соблазнителя, а сам при этом даже не думал о близости. Такое уже бывало не раз и не два. — Завидую я Хане-чан. Иметь при себе такую прелесть… — рука варийца скользнула выше, оцарапала ногтем выступающее из-под тугой кожи ребро. — Пожалуй, я всё-таки заберу тебя в свою коллекцию. — Размечтался! Звериным рывком Рёхей в один миг повалил нахального варийца на спину, сел ему на ноги, быстро, отточено замахнулся для удара, но Луссурия тут же прикрыл голову руками и выставил вперед острые шпили локтей. Бить по ним было бы больно и бессмысленно. А он при этом, гад такой, смеялся! Заливисто, радостно, будто этого и добивался. Непринужденный птичий смех отозвался у Рёхея желчью в грудной клетки. — Ладно-ладно! Ты победил! Ты победил! — объявил Луссурия сквозь раскатистые хохотания и убрал руки от головы. Но Рёхей не сдвинулся. Верно, в этот момент вирус и пришел к власти над сердцем, слабейшим органом из всех. Пауза затянулась. Улыбка ослабела на губах Луссурии, появилось непонимание, растерянность, а Рёхей просто не мог взять под контроль собственное тело и тупо прямо глядел перед собой. Глядел на лицо, серовато-белое из-за лунного света, на шею с выступающим кадыком, на обтянутые черной майкой сильные плечи… И в горле его стало вдруг сухо. Леденящий жар прошелся по спине. Кажется, Луссурия всё понял. Опустились уголки губ, рот чуть приоткрылся, обнажая белую полоску зубов. Руки легли на узкие мальчишеские бедра, не сжимая их, только едва касаясь. Это было ещё на грани, ещё походило на случайное касание, на очередную пошловатую выходку. Но Рёхей вдруг отчетливо понял, что он в полушаге от падения. Он хотел, чтобы они зашли дальше. Только принципиальность, бывшая ещё сильной в умирающей душе, спасла его тогда от измены, которую он так желал. Он как-то очень нелепо отшутился, Луссурия охотно рассмеялся, и они поспешили забыть об этом. А затем был месяц обычной домашней жизни, долгом которого было отрезвить мысленно уже неверного супруга с помощью бытовых мелочей, супружеских ласк и милых проблесков нежности, на которые Хана, вопреки всем домыслам, была щедра. Их отношения после командировки не претерпели изменений, Рёхей действительно умудрялся жить, как будто тогда в запертой комнате, на грубой шкуре кенгуру не происходило ровным счетом ничего. С Луссурией созванивались, как и раньше, раз в неделю, говорили о том же, что и всегда: работа, дом, друзья, проблемы тренировки, — и с теми же интонациями. Ночной инцидент даже намеками нигде не всплывал, и Рёхея это… бесило. Он ведь не сошел с ума! Это было! Было! Но почему Луссурия молчит об этом, не пытается ничего узнать о нем, своем друге и ученике? Неужели он не замечает, что творится с ним? И месяц обычной семейной жизни стал для Рёхея временем ночных и утренних кошмаров, насланных прислужницами Лилит*. Дни превратились в ад. — Да, было неплохо, — неопределенно хмыкнул Рёхей. Забавно, но при всем его неумении лгать, сейчас ему удавалось держать лицо под контролем. Ничто, даже малейшее сокращение мышц или секундный взгляд не выдавали присутствия злорадного вируса. По крайней мере, ему так казалось. — Неплохо? Ох, ты такой бессердечный! — Луссурия притворно вздохнул и махнул ладонью. — Я ведь так старался сделать тебе приятно, а ты… — тут его губы лукаво улыбнулись. — Неужели, тебе совсем не понравилось? Дьявол! Сущий дьявол! Даже понимая, что это всего лишь шутка, Рёхей с трудом выдавил из себя кривоватую скептическую улыбку. — Луссурия, — укоризненно произнес он. Иностранное слово уже давно стало привычно его языку и звучало почти без акцента. Мужчина громко рассмеялся, чем привлек неодобрительное внимание парней из информационного отдела, кучковавшихся в противоположном углу зала. Они переглянулись, важно поправили очки и зашептались, очевидно, обсуждая, какие всё-таки нелюди эти офицеры Варии. Особенно этот извращенец в перьях. — Прости, мой шерри, всё никак не могу перестать любоваться тобой. Эх, такой юноша и не мой… — Луссурия снова вздохнул, но теперь едва ли притворно, и тут же вернулся к улыбке. — Кстати, как поживает Хана? У Рёхея неприятно засосало под ложечкой. Так гадко и больно звучало это «не мой». Почти как смертельный диагноз, а имя жены только подтверждало его. Почему так? Ведь Рёхей, положа руку на сердце, не мог сказать, что не любит Хану. С ней было спокойно, уютно, хорошо. Их брак казался удивительно гармоничным и крепким, подверженный вирусу муж обожал проводить со спокойной супругой часы досуга, вопреки стереотипам, у них всегда находились темы для разговора. Так почему же одно только упоминание её имени вызывает в нем такую немыслимую… ненависть? — У неё всё хорошо, только небольшие завалы на работе. Луссурия ничего не ответил на это, помолчал, причем помолчал как-то очень уж выразительно или даже пристально. Наверное, даже глаза прищурил. Или нет, наоборот, широко раскрыл от изумления. Из-за очков никогда нельзя было понять, как и куда он смотрит в данный момент. Интересно, как он выглядит без них? Какой у него взгляд? Рёхей терялся в догадках. Иногда ему казалось, что за барьером из черного стекла прячутся властные, надменно-ленивые глаза, темные с хитрым блеском, словно у райской птицы. А порой думалось, нет, взгляд у Луссурии ласковый, мягкий, излучающий спокойный, едва заметный свет. Но в любом случае, глаза его должны были обладать прикрытой, завуалированной порочностью. Асмодей, слепой коварный Асмодей, который не мог… Нет, должен был учуять грех! Второй раз за день Рёхею стало не по себе от чужой проницательности. Зал начал наполняться людьми. Пришел Гокудера, кивком поздоровался с Хранителями Солнца и даже — о чудо! — не состроил презрительной гримасы. За ним подтянулись Ламбо, Хибари и Мукуро, появились ещё какие-то малознакомые люди из CEDEF. Офицеры Варии же не спешили занять свои места, хотя до начала оставалось всего пять минут, а не хватало только их, Ямамото и Десятого. — Выделываются, — прикрыв рот ладонью, доверительно шепнул Рёхею на ухо Луссурия. — Хотят эффектно появиться. — А что ж ты не с ними? — поинтересовался парень и то же шепотом, будто это была страшная тайна. — Ради тебя улизнул, — короткой вспышкой маякнули нежные слова, а затем Луссурия воровато отдернулся от своего протеже, огляделся, проверяя, не заметил ли кто их близость, и, успокоившись, широко заулыбался. Рёхей едва не вздохнул от горькой досады. Опять перед ним разыгрывали дешевые ненатуральные театральные постановки-плацебо, во время которых Луссурия, настоящий, а не созданный годами образ, легко ускользал за тяжелые занавесы и терялся в глубинах закулисья. Пальцы невольно щелкали в досаде от невозможности поймать заветную птицу с длинным-длинным хвостом-шлейфом, а ведь казалось, это так просто. Но Луссурия находился на том расстоянии, когда проще всего улизнуть от жадных мальчишеских рук — он просто сжимал их в своих. — ВРООООЙ! Вот ты где! — с порога завопил Скуало, открыв дверь мощным ударом армейского сапога. С важностью королевской свиты потрепанная стая воронья в черно-белых плащах прошествовала в зал. Они были в меру наглы, в меру восхитительны в своей нарочитой грубости. Внимание всех и вся в зале мгновенно насмерть приковалось к ним, зашуршали перешептывания. Появление Варии, как всегда, произвело эффект взорвавшейся бомбы. — Мы тут с ног сбились, ищем его, а он, черт подери, стоит тут и воркует! — Ску, милый, не ревнуй, я всегда и всецело твой! — защебетал Луссурия и упорхнул к офицерам, оставив после себя пару красных перьев на полу. Оборачиваться не стал, все его мысли мгновенно занял длинноволосый капитан, из-за спины которого выглядывал робко улыбающийся Ямамото. С минуту Рёхей цепко смотрел на алые следы, застывшие каплями легкой крови возле самых его ботинок. Пальцы невольно напряглись, в любой момент готовясь к броску. Нагнуться, поднять, выпрямиться — всё это должно занять не больше секунды. Главное, чтобы никто не понял сего маневра. Серые глаза молниеносно оценили обстановку. К счастью, всеобщее внимание сейчас было занято Варией, никому не было дела до него. И Рёхей осторожно, боясь, что резкое движение может выдать его, наклонился и быстро схватил крошечное синтетическое перышко, сжал его в забинтованном кулаке и тут же выпрямился. Перо незаметно перекочевало в карман пиджака и там загорелось, запылало маленьким искусственным угольком. Пришел Тсуна, все заняли своим места, совещание началось. По давней традиции, по правую руку от босса сидели его хранители, а по левую их близнецы из Варии, далее шли все остальные. Разделял две стороны дубовый стол, на котором, при желании, могли бы свободно танцевать вальс пять взрослых пар — и ширина, и длина позволяли это. На этом расстоянии даже случайно нельзя было коснуться соседа напротив, внимательно слушающего доклады, изобилирующие научными терминами, в которых Рёхей мало что смыслил. Оставалось только со стороны наблюдать за ним, как за дикой птицей. Белые из-за форменных перчаток пальцы сцепились в замок, на него аккуратно лег островатый гладковыбритый подбородок с едва различимой под слоем тонального крема царапиной — Рёхей разглядел её во время беседы, сейчас же она была совсем незаметна. Губы бесчувственно застыли в дежурной улыбке, которая, впрочем, довольно быстро потухла. Луссурия заскучал, его выдержки и заинтересованности в делах семьи хватило всего минут на десять. Он поерзал, затем подпер голову рукой, а другой начал тихо отстукивать мелодию (забавный микс «Розовой пантеры» и похоронного марша). Сначала ритм шел гладко и четко, а потом пальцы будто спотыкались о какую-то невидимою преграду, и дальше всё звучало криво и сбивчиво, и, в конце концов, Луссурия прекращал свой концерт, чтобы через минуту снова взяться за него. Больше на совещании заняться ему было нечем. Любой человек, вынужденный сидеть напротив Луссурии в рабочий момент, не испытал бы от этого соседства никаких эмоций. Да, сначала этот господин, высокий, златокожий после яркого лета, эксцентрично одетый, невольно привлекал бы внимание, но скоро тропическая расцветка волос и перьев наскучила бы глазам, и человек всецело отдался бы каким-то своим мыслям, непременно далеким от необычного соседа. Но перед глазами и внутренним взором Рёхея застыла одна и та же фигура. Луссурия был статичен и деловито далек в реальном мире. В юношеской абстракции же он стал причиной переполоха, всколыхнувшимся вихрем искр, выстраивающихся, как в созвездии, в образы-видения. В страхе Рёхей отмахивался от них, но пальцы, не задевая, проходили сквозь несуществующие действия, а глаза широко раскрывались и смотрели, смотрели, смотрели… Крепкий, но гибкий, собранный из тугих бугрящихся мышц, смугло-золотистый стан покорялся воле его нетерпеливых хищнических рук, разомкнутые в жажде губы тянулись к его губам, соскользали и растворялись во мраке очки, но Луссурия не открывал глаз и судорожно жмурился, когда прикосновения были слишком порывисты. Зеленые пряди распадались по его лицу тонкими линиями вьюнка, и Рёхей невесомо убирал их, чтобы потом целовать горящие скулы, веки, тонкие брови. Видения рассеивались и собирались вновь, щеки несчастного юноши алели от духоты, стыда и желания, а вокруг всё так же неторопливо и нудно протекало собрание. Скучающий и полностью одетый Луссурия сидел ровно напротив и на манер мундштука держал в зубах простой карандаш, совершенно не обращая внимания на разговоры и взгляды остальных. Глядя на него, Рёхей недоумевал. Почему? Почему? Почему именно ЕГО образом вирус отравлял его спокойную жизнь?! Это же Луссурия! Смешной, чудаковатый, излишне заботливый и манерный Луссурия, который был ему сначала врагом, потом наставником, приятелем и, наконец, хорошим другом! Так почему теперь, спустя десять лет, он стал его кошмаром?! Будто почувствовав на себе пристальный взгляд, невольный виновник порочного торжества повернулся к нему и, убрав карандаш ото рта, улыбнулся искристо, солнечно, просто из хорошего настроения, без каких-либо лукавых мыслей. В ответ ему пришла измученная улыбка сухих бесстрастных губ. Совещание закончилось после двух часов споров, претензий, криков Скуало, угроз Хибари и Гокудеры, смешков Бельфегора, праведных возмущений людей из CEDEF и бесспорно мудрых решений Тсуны. Потягиваясь и вполголоса продолжая дискуссию, люди начали покидать зал, и Вария была в числе первых на побег. Офицеры, в общем-то, никогда особо не радовались сотрудничеству с Вонголой и добросовестно игнорировали большинство собраний, а те, на которых присутствовали, бросали на середине. Так что, сегодняшнее было поразительным, способным перерасти в легенды исключением. За считанные секунды варийцы исчезли в переплетениях коридоров, и, как не напрягал глаза Рёхей, нигде не мелькало черно-белых теней и красных перьев. Неужели, ушел, даже не попрощавшись? Нет, такое мало походило на Луссурию. Хотя, он ведь был со Скуало, а значит вполне мог, забывшись в щебечущих трелях о холодной северноморской красоте капитан, пройти мимо такой мелочи, как прощание с другом. Беспричинная тупая злоба колким хвостом скользнула в грудной клетке юноши, оставила горящий след из обиды. Зубы непроизвольно сжались в подобии оскала. Один из эффектов вируса — собственничество, звериное, раздирающее, на которое он не имел права. Если бы только райская изумрудно-алая птица принадлежала ему, но нет, она была вольна и пела для каждого, кто желал её слышать и обещал за это ласку, пускай даже мимолетную. Черт подери, он мог бы довести его, свою зазнобу, дымку вируса, наваждение дьявола, до состояния, когда дышать хочется меньше, чем пригубить истомленное пытками тело! Боже, боже, боже… Как страшно разливался рыже-золотой жар, горели вены, осыхали почерневшие глаза и хотелось только одного — преступить закон, черту, мораль. Рёхей ненавидел себя за то, что так крепко держался за никчемные непогрешимые принципы, и за то, что так позорно жаждал нарушить их. Охотничьим псом метался, нападал на след и бежал, бежал к соблазну, вырывая каждый секундный совместный акт, имеющий продолжение только в его осатаневшей голове. Глупый мальчишка, щенок, он был достаточно сильным, чтобы не порочить тело, но слишком слабым, чтобы сдержать обезумленный вирусом дух. Его разрывало по полюсам, разум и мораль приказывали держаться, порок нашептывал вкрадчивое «падай». Падай, падаль, парой… Ноги сами понесли его прочь с базы. Проклятье. Проклятье! Проклятье! Рёхей рыдал это слово лишь мысленно, но страстно, со всей болью и раскаянием, с мечтой о смерти, мольбой об избавлении. Не мог он больше терпеть застывший внизу живота змеиный клубок, сжимающий с каждым днем четырехкамерное одногрешное сердце. Пусть будет грех! А с ним и боль, и страх, и сладость с послевкусной горечью. О Асмодей, дьявол, вирус, эрос… Руссуриа! — Угадай кто? — пропел густой медовый голос, и шершавые от ткани ладони легли на глаза юноши. Затрепетали гладкие азиатские веки, и губы проронили слабый вздох. С благоговением пальцы коснулись чужих рук, проскользили по ладоням и легли на них, чувствуя каждую натянувшуюся под тонкой перчаткой жилку, оглаживали, будто пытаясь узнать. Какое же чудо было просто трогать их, проводить чувствительными подушечками пальцев по выступающим мягким бугоркам вен, одной рукой при этом пытаясь достать до лица напавшего, не ловить и слышать его смех, а другой рукой держать его крепко-крепко, но чтобы дивная птица ничего не поняла. — Луссурия, у тебя экстримально дурацкие шутки, — усмехнулся Рёхей, и тут же к нему вернулось зрение. — Угадал, малыш. Купить тебе за это конфетку? — Луссурия выпрыгнул перед ним чертенком из табакерки, ослепительно улыбаясь и сверкая очками на солнце. Кожа его поблескивала влагой, белая рубашка местами насмерть прилипла к телу. Нетипичная для Намимори жара явно не предусматривала ношение варийской формы на улице. — Я думал, ты уже уехал со своими, — признался юноша, говоря как можно более бесстрастно, светски. Это было несложно, гораздо труднее было укрыть счастливо-нежный щенячий взгляд. Нет, пусть пока не догадывается ни о чем. — Пффф, избави бог меня от этого балагана! — гордо сложив руки на груди, фыркнул Луссурия и со вздохом добавил. — К тому же, я очень устал от одного перелета, второй же меня просто в могилу сведет. Полечу завтра. В серых глазах сверкнули крошки стали, крылья носа едва заметно затрепетали: гончий почуял дичь. Неслыханный случай, жадная на счастье Судьба давала ему второй шанс, за которым даже не надо было тянуться: он уже лежал краснобоким медовым эдемовым яблоком в его руках. — О, тогда как насчет поужинать вместе? — как бы невзначай предложил Рёхей, а сам застыл в ожидании ответа, как кобра перед броском. Внешняя абсолютная беспечность, юная и естественная, лучилась доброжелательностью, немного глуповатостью, которую юноша осознавал и использовал на полную, при этом безмолвно шепча молитвы и проклятия. Дернув птичьей головой, Луссурия быстро, без каких-либо сомнений ответил: — С радостью. Поедем на твоей машине? — Конечно, — не без гордости улыбнулся Рёхей и поманил мужчину за собой, на парковку. Увы, Луссурия, оставаясь верным привычке, сел на заднее сидение, где вальяжно разлегся, позволяя наблюдать свое литое тело во всей красе. Велик был соблазн поддаться искушению прямо здесь, в машине, на узком, неудобном сидении в окружении прозрачных стекол. Но Рёхей держал себя, как хозяин пса, за жесткий ошейник, нарочно сдавливая дрожащее горло, чтобы потом, оказавшись на воле, зверь рванул вперед, задыхаясь от самого сладкого воздуха в своей жизни. Впервые за долгое время он гнал домой. Пейзаж сменялся за окном скоростным размытым голубовато-зеленым пятном, однако, стоило въехать в город, как они оказались в пробке. Нервы в пальцах накалились до бела, руки крепко вцепились в руль, словно в спасательный круг, зло сощуренные глаза вперились в бесконечный поток грязного сигналящего металла. За малым Рёхей не зарычал в бессильной злобе, а лицо сидящего позади Луссурии оставалось неизменно безмятежным. Мужчина задумчиво улыбался каким-то своим мыслям, не догадываясь, что ни о каком ужине речи даже идти не может. Работа Ханы заканчивалась через три часа, а проницательная ведьма никогда не возвращалась домой раньше времени. Ещё живая, не подчиненная вирусу частичка светлой юношеской души, прячущаяся где-то за карманом с красным пером, трепетала в ужасе от мыслей и действий своего порочного хозяина, но не могла, не пыталась им противиться. Вирус правил телом как безумный кукольник, перекручивая нитки, ломая деревянные ноги, выкручивая суставы. Ему был чужд страх расплаты. Никто не узнает о падении непогрешимой морали, а если тайна всё-таки всплывет на поверхность… Неважно. Право, Рёхею было абсолютно и всецело всё равно на потянущееся за его прегрешением будущее. Лишь бы только на миг узнать прячущегося в человеческом теле Асмодея… Когда машина наконец вырвалась из улиточного потока, Рёхей за малым не разразился радостным криком. Пробка отняла у него полчаса — сущую мелочь рядом с днем, месяцем, годом, но для того, кто обладал всего лишь тремя часами, это была невосполнимая потеря. По узким пустым улочкам машина пролетела шальной стрелой, однажды едва не сбив лениво переходившего дорогу кота. Луссурия вслух подивился такой неожиданной спешке, выдав пошловато-намекающее «Ты так голоден?» и тонкогубо улыбнувшись. О да, он голоден смертельно, прямо как зверь. Оскал опять прорезался на мальчишеском лице. И вот они остались вдвоем. Он и его до смешного непонимающий, нежно-улыбчивый Асмодей, который сейчас даже не смотрел на него, нет, он снимал с себя плащ. Снимал легко, буднично, не красуясь и — вот диво — не внося в свои движения привычной раскованности. Пальцы быстро стянули тесные белые футляры перчаток, ослабили галстук-удавку, а затем и вовсе убрали его в карман строгих клерковых брюк. — Жарко у вас как в аду, — расстегнув пару верхних пуговиц рубашки, пылко выдохнул Луссурия и вытер пот со лба. — Да, как в аду, — тихо повторил Рёхей, заворожено глядя на приоткрытые иссушенные губы. Наверное, если ад есть, то он непременно попадет туда… Как и Луссурия. Но тогда это будет рай с суккубами, инкубами, пытками и прыткими бесшабашными дьяволами, одним из которых обязательно будет златокожий черноглазый Асмодей. Ноги предательски дрожали, подгибались, оступались, каждый шаг отзывался трепетом, страхом, мыслью, что сейчас всё прервется. Всё виделось через мутную черную дымку, звуки слились в ритмичный сердечный стук-гул. Жертва застыла, он подошел слишком близко, поворота вправо-влево-назад — нет. Только ещё один шаг вперед. Господи, как знобит кожу от срывающихся с чужих губ пустынных ветров… — Рёхей? Мелодичный женский голос расшиб в хлам бесценную тишину. Порывисто, словно вспугнутый выстрелом зверь, Рёхей отпрянул назад, когда безразлично-спокойная Хана вошла в прихожую. Судя по старому ободку в волосах и очкам на тонком носу, дома любимая женушка находилась уже давно. Почерневшие глаза смерили мужа испытывающе-внимательным взглядом, а затем, всего через взмах ресниц, радушно улыбнулись гостю. — Здравствуй, Луссурия. Рада видеть тебя. Какими судьбами в Японии? Работа? — Работа. А ещё я очень соскучился по своему лучшему ученику, — мужчина приветливо улыбнулся в ответ. — Вы же месяц назад виделись, нет? — Я очень быстро начинаю скучать. И мы так давно не виделись с тобой, Хана-чааан! Целую вечность! — Есть немного. Они щебечуще-весело перекидывались дружескими фразами, вежливо улыбаясь и посмеиваясь, как и принято у хороших приятелей. Не живой, но и не мертвый, Рёхей вставлял в их разговор какие-то свои комментарии, но сам он при этом застыл где-то в прошлом, в острой «секунде до». Если бы он двигался быстрее, если бы не заворожился моментом-перепутьем… Сейчас бы всё рухнуло. В своем доме, купленном специально для счастливой семейной жизни, в маленькой прихожей со шкафом и парой крючков для одежды гостей, он бы упоительно пылко целовал другого мужчину на глазах у безмолвной, застывшей в оцепенении жены. А потом началось бы это жалкое «Дорогая, это не то, что ты подумала», тихий шепот, переходящий в истерику, испуганный вид пойманной птицы… Нет, всё-таки дьявол был слишком предусмотрителен, чтобы так просто отпустить его. Ах, а ведь оставалось всего ничего… Но, махнув хвостом-крапивой, Луссурия снова ушел из его рук, чтобы ворковать теперь с его женой о всяких ненужных мелочах. Неужели, он в правду уже смирился с тем, что эта хладнокровная рептилия с дымчатой чешуей и холодными бусинами-глазами — его жена? Предатель, а ведь когда-то давно ты, сейчас такой доброжелательный и милый, проворно выискивал любой повод, чтобы украсть его, ещё мальчишку, из объятий этой ведьмы, старался побыть с ним подольше, через слово намекал на что-то большее, нежели плотские утехи! А как смотрел! Будучи совсем желторотым юнцом, Рёхей уже понимал, что значат эти мрачные гримасы с ласковыми фразочками, а потому в страхе греха убегал от них и от их дарителя к ней, правильной человеческой женщине. Проклятая жизнь, как ловко ты перевернула расстановку сил! Теперь он бежит от неё к нему, а он убегает от него. Дьявольский круг, вернее перевернутая восьмерка — бесконечность. Или же правильный треугольник, каждый угол из которого подобен бритве. Они сидели за столом и спокойно, с вежливым аппетитом ели креветки темпура. Длинные пальцы Луссурии необычно ловко для европейца работали палочками, быстро, словно цапля клювом, захватывали острыми кончиками пищу, и вот она уже скрывалась за плотно сжатыми губами. Сидеть на полу для мужчины было не в новинку, да и к маленькому квадратному столику-черепашке он явно привык и проникся некой симпатией. Нельзя сказать, что Луссурия прямо-таки обожал Японию, но ему явно нравилось жить по её традициям. Это было так очаровательно. Рёхей всегда невольно улыбался, когда вспоминал, как учил своего «сенсея» правильно держать палочки и завязывать пояс на юкате*. Сладкое оцепенение покалывало пальцы, стоило вспомнить грубоватую хлопковую ткань малиново-розового цвета, которую он из прямой линии превратил в традиционный узел. Тогда они в первый и последний раз пошли на фестиваль вдвоем. Было это три года назад, а он всё ещё помнил этот день до минуту. Остальные фестивали почти смешались в его короткой памяти. Наверное, потому что на каждый из них он ходил с Ханой… Незаметно, делая вид, что слишком увлечен едой, Рёхей переводил взгляд с жены на своего ещё не случившегося любовника. Слишком разные люди, диаметрально противоположные во всем, от внешности до характера. Он немного смугловат, высок, атлетического телосложения, яркий до рези в глазах, эксцентричный, экстравертный. Она бледна, потому что почти не выходит из офиса, среднего роста, фигура плавная, женственная, предпочитает неброские, но глубокие цвета: синий, черный, темно-зеленый. Она рациональна, интровертна. Солнце и Луна. Павлин и цесарка. Боже, какая мука разрываться между ними! Любить его, как дьявола, порочно, страстно, погибельно, а её как человека: осторожно, вдумчиво, уважительно и чертовски правильно. Пламя любви к ней — светлячок, естественный в своем свете. Но он мгновенно погибает рядом с огненным взмахом фениксового хвоста. Хана… Почему, почему в ней нет Лилит или хотя бы самого простого суккуба? Властвуй она над его душой, как без зазрения совести делал это Асмодей, не осмелился бы он никогда даже на взгляд в сторону. Но Хана была человеком и не пыталась обратить в послушные рабы его душу. За это он любил её, за это тайно презирал. Подвластный горьким размышлениям, Рёхей молчал, лишь изредка посмеиваясь и что-то говоря, а Луссурия и Хана всё болтали и болтали на своем каком-то птичьем языке. О, безжалостная на расправу Хана, стала бы ты так легко щебетать с этим человеком, если б узнала, что твой несчастный больной муж готов пасть к его ногам и по-рабски целовать их? Что в мыслях своих на вашем брачном ложе он телом клялся ему в любви? — Да, насыщенная жизнь у тебя, Луссурия, — после рассказа о бытовой неделе варийского Солнца, заметила девушка. — Я так понимаю, ты всё также одинок? Говорила она сочувственно, смотрела дружески, но, Рёхей готов был поклясться, на долю секунды её взгляд цепко скользнул по нему. Спину обдало холодом, настолько пронзительными были эти дымчатые глаза. Ведьма, неужели, знаешь? Нет-нет, ему просто показалось. — Увы и ах! В Варии как-то туго с личной жизнью. Или тебе никто не нравится, или ты никому. Чаще, кстати, второе, — с усмешкой сказал Луссурия, а затем аккуратно отложил палочки в сторону и вдруг сложил руки в молитвенный жест, и плаксиво протянул, — Хана-чааааан, отдай мне Рёхееейчика! Пожааааалуйста! Я буду хорошо о нём заботиться, обещааааю! Без сомнений, он шутил, но этой простой шутки хватило, чтобы Рёхей весь напрягся и вслушался в тишину. Хана рассмеялась: — Я бы с удовольствием отдала, Лусс, но он же не моя собственность! Так что все вопросы к нему, — она насмешливо посмотрела на мужа. Догадалась? Нет, просто старая шутка снова всплыла. Она и раньше любила намекать на «особую связь» между ним и Луссурией, особенно когда тот был его учителем. — Ах, его спрашивать бессмысленно! — с выражением невероятных страданий на лице Луссурия картинно всплеснул руками. — Стоит мне просто заикнуться об этом, как он сразу с кулаками лезет! Противный мальчишка. — Боксер. Очень агрессивный боксер. — И очень влюбленный. — Везучая я. — Да как ведьма! Верно, Хана, ты ведьма. Но не из тех чаровниц, способных силой зелий и шепчущих заклинаний сломить волю льва и преданность священника, а из тех, что насмешливо поглядывают на людские страсти с высоты полета своей метлы. Чужие горести и радости — твоя отрада, а сама… Сама-то ты что чувствуешь? Лишь слабый отблеск подсмотренных огней, но, верно, для тебя и это слишком. Зачем огонь? Тебе нужен покой и прохлада. Нет, ты не птица, Хана. Птицы не терпят холода, а ты в нем нежишься. «Замолчи!» Крик выстрелом пробил виски Рёхея, оглушил и… образумил его. Что же он творит, как можно думать такое о своей жене? Да, она не так темпераментна, но она не бесчувственная тварь! Он видел, как она плачет, как смеется, как забавно морщит нос, когда он что-то случайно сжигает на кухне, как замирает в ужасе и ало краснеет от удовольствия. Но все эти воспоминания затираются на фоне кислотных иллюзий и пегих видений. Сточив сердце, вирус начал отравлять разум. Oh, Mio Dio, salvami! * — Поздно уже. Рёхей, отвезешь Луссурию домой? — сладко зевнув в крохотный кулачок, спросила Хана. Нельзя было ответить «нет», это было бы страшнее любого признания, а сказать «да» как подписать себе смертный приговор. Ах, в насмешку Рёхею дали право выбора, хотя на деле ласково указали когтистым пальцем на место, где надо было поставить подпись. Если ты действительно ведьма, Хана, то ты должна была увидеть в магическом шаре, на что толкаешь своими тонкими руками ещё верного тебе мужа. Надеешься, что он сильнее рока? Но, если ты просто женщина, Хана, тогда пойми и прости его грехи. Он болен, ему нужно лекарство или мышьяк. Почему же ты протягиваешь второе? — Конечно отвезу, дорогая, — натянуто улыбнулся Рёхей, а затем взъерошил волосы и встал из-за стола. Луссурия незамедлительно последовал за ним. — Не скучай, я вернусь скоро! — уже на пороге со смешком бросил примерный семьянин. И, сам того ещё не зная, соврал.***
Мигающее фонарями полотно дороги скользило пустотой, лишь изредка пронося перед взором Рёхея тени машин. Светофоры послушно перемигивали на зеленый, давали свое механическое добро на путь в никуда. Хах, видно правду говорили, что дорога в ад легка и быстра! В конце ещё, должно быть, вылетит неоновая вывеска «Wellcome» с кучей переливающихся стрелочек, указывающих на огромное девственно-белое ложе с дешевой россыпью из лепестков роз. Услужливый черт в смокинге вежливо нальет вышедшим из машины новогрешным шампанского и тихо удалится восвояси, позволяя грехопадению начаться. Они останутся одни в неком пространстве без предрассудков и принципов, медленно подойдут друг к другу на расстояние вытянутой руки, Рёхей задержит взгляд и дыхание, а потом резко, без оглядки сорвется с поводка морали, и руки его схватят чужое тело, и жадные губы на корню пресекут все чужие слова, и больше ни к чему будет сдержанность. Всё будет… Да ничего не будет! Рёхей резко затормозил возле безликого многоэтажного дома. — Ммм, мы уже приехали? — раздалось с заднего сидения голос сонный, чуть хрипловатый, устало-томный. Рёхей судорожно стиснул руль, словно надеясь, что тот не даст ему сорваться в бушующий океан. Он сможет, он не пойдет на это… Уже раз он едва не попал в капкан, но теперь он прозрел, он выдержит и вернется домой к милой жене, не предав её. Рёхей чувствовал, если он не сорвется сегодня, то не сорвется уже никогда. Главное, пусть дьявол скорее уйдет, скорее уйдет, скорее… В овеваемый кондиционером салон влетело тепло — Луссурия открыл дверь и выскользнул на улицу. Раздался приглушенный хлопок. Но вместо того, чтобы пойти в сторону дома, Луссурия подошел к двери со стороны водителя и, — в этот момент Рёхей судорожно сглотнул немой ужас, — открыл её. — Рёхей, мне кажется, нам надо поговорить. Внутри стало невыносимо тесно, будто чьи-то руки сжали все органы в один пульсирующий комок. — Лусс, давай завтра? Я так устал за день. — Нет, поговорить надо сегодня, — голос Луссурии прозвучал сухо и властно. Он никогда не говорил так, даже когда бывал абсолютно серьезен! Рёхей чувствовал, надо идти, иначе может что-то случиться. Это ведь просто разговор… Нет, прочь, прочь отсюда! Если он переступит порог той квартиры, той пыльной, невзрачной квартиры, о которой не знает никто кроме них двоих, если они окажутся вдвоем за закрытой дверью… Он будет счастлив. Цепкая когтистая ладонь Дьявола покровительственно легла на его плечо, и уже знакомый голос прорычал на ухо: «Let it be». Тысячелетний шулер, Он снова хочет оставить его в дураках! И, даже если ему повезет, и в его руках окажется туз, в Его будет джокер. И Он обратит поражение в триумф, а победу в тоску. Так почему бы не… «Не смей!» Поздно. Рёхей вышел из машины. Они поднялись в квартиру и закрыли за собой дверь на замок. В пыльной гостиной с одной единственной работающей лампочкой Рёхей нарочито расковано рухнул на тощий ковер, сложил ноги по-турецки и прислонился спиной к ветхому дивану, всеми силами показывая, какой сегодня обычный вечер. Луссурия сел напротив него, осторожно подогнув под себя ноги. Смешно, он, такой весь из себя развязный, двигался всегда скованно, неуверенно, когда они оставались вдвоем. В такие моменты он казался дьявольски человечным. — Рёхей, я заметил это давно, — бодро, словно читая заученный приговор, заговорил мужчина. — Хотел спросить ещё у тебя дома, но решил не при Хане… — тут он сбился, задумчиво прикусил край губы, а затем вскинул голову, обращая к Рёхею взволнованное, непривычно взрослое лицо, и тихо спросил. — Всё настолько плохо? — Ты о чем? — наигранно удивился Рёхей, но было поздно: ужас загнанного зверя передернул его. — Ты ведь сам знаешь, о чем я, верно? — неожиданно вкрадчиво произнес Луссурия и шевельнул губами в нервной улыбке. — Сначала я думал, что мне это кажется или я просто себе накручиваю, но сегодня я в этом убедился. Шерри, ты сам не свой! Ты весь такой напряженный, вечно задумчивый… — Задумчивость теперь признак беды? — зло перебил его Рёхей. Он не хотел слышать конца этой речи, лучше было просто сбежать. Ему читали отповедь, финал которой — разоблачение и отказ. Благо грубость сработала с сокрушительностью удара под дых. Луссурия замешкался. — В твоем случае, да. Тебя беспокоит что-то, но ты не говоришь об этом, не спрашиваешь совета… — мужчина начал путаться в словах, словно пытаясь быстро подобрать нужный ответ вместо уже заготовленного. Сомнения, сомнения точили его, и Рёхей стал использовать это, чтобы сбежать. Бежать, бежать, бежать… Куда ему бежать? Нет в этом городе дома, где бы его не настиг Асмодей! Он всегда будет рядом: наяву или во сне, человеком или видением, мечтой или кошмаром. Но, пока есть силы, решил Рёхей, он будет сбивать ноги в кровь, но нестись, нестись от него прочь! — Может, мне не нужны советы? И у меня нет проблем! Тебе показалось! Я в порядке! — вскричал мальчишка и вскочил на ноги. «Я в порядке, я в порядке…» — звенело эхо в оглохшей белобрысой голове. Это ведь правда! У него просто вирус, который рано или поздно должен сам собой исчезнуть, и тогда точно всё будет в порядке. Он снова полюбит Хану и перестанет тянуться к смешному в растерянности дьявольскому созданию перед собой. Ему не нужна похоть и страсть! Не нужна геенна и рай, суккубы и инкубы, и вообще все эти мгновенно гибельные радости! Поэтому нужно убираться отсюда, пока ещё есть силы. — Извини, мне пора идти. Хана уже заждалась меня, — коротко бросил он и рванул к двери, но Луссурия тут же поднялся вслед и быстро, словно утопая, схватил его за руку. Кожу точно каленым железом обожгло, а вырваться не получилось, слишком крепко вцепились сильные, стертые боями до наждачной жесткости пальцы. Ему что-то сказали, и Рёхей совершил непростительное. Нельзя смотреть в бездну, ведь она ответно посмотрит в тебя. В момент, когда надо было вырываться и унестись прочь, Рёхей позволил себе последний взгляд в пустоту. Замер. Черт возьми, убрать бы эти злополучные непроницаемые очки! Но и с ними так уязвим и открыт этот проклятый человечный демон! Невыносимое, яркое, раздражающее, уничтожающее создание! — Рёхей, ты… — птичий голос звонко дрогнул. — Я просто, черт возьми, влюбился! Злой крик оцарапал горло и украл дыхание. Заколол глаза бессмысленный обжигающий гнев, но вместо колючих искр по лицу покатились капли. Сначала они были редкими, моросью, а потом зашлись бесшумным ливнем. И только спустя долгое, страшное промедление Рёхей понял, что это были за капли. Он плакал. Резко, со злобой руки принялись стирать позорные, недостойные, никчемные слезы, раздирая щеки и скулы до розовых полос и крови. Кожу стягивало от соли и ненависти, но глаза всё не переставали бесцветно кровоточить. Тело бил лихорадочный озноб, дыхание срывалось порывисто и тяжело, но среди вздохов рычали обрывки фраз: — Влюбился в другую! И ничего с этим не могу сделать, как проклятие наслали! Глупость! Идиотизм! Словно глаза вспугнутой птицы, страхом и удивлением блеснули темные очки, и Рёхей явно был бы рад этому, если бы жар не застилал его взгляд кровавым полотном. Болезнь дошла до пика. Охваченный жаром и безумием, юноша не стал сопротивляться, когда Луссурия мягко усадил его обратно на ковер, и только продолжал бормотать в бреду признания с проклятиями, и продолжал гореть, гореть… — Я и раньше влюблялся! Никто не безгрешен, но я не изменял, я даже не хотел этого! А сейчас я… Я… Да я никого так не хотел, как её! Черт подери, почему?! Я пытался забыться, отвлечься, стал уделять больше внимания Хане, но без толку! Я никогда не думаю о Хане, никогда! Иногда я даже ненавижу её за то, что она моя жена. А это неправильно! Я люблю её! Люблю Хану! Я не хочу изменять ей! Не хочу быть как все они! Но я не могу больше сражаться… Я такой жалкий слабак, а она, другая… Она демон! Я ненавижу её, она разрушает мою жизнь, она убивает меня! Она такая… Боже, я даже не знаю, что будет, если она вдруг уйдет… Она нужна мне, хотя и не нужна. Опустошенный и оглушенный Рёхей затих. Предательски слезы всё текли и текли по покрасневшему, местами расцарапанному в кровь лицу, но больше юноша не пытался стереть их, его руки безвольно опустились. В мыслях не осталось ничего здравого, только воспаления и жар. Теперь-то ты доволен, Асмодей? Смотри, что сделал с ним твой вирус! Тот, кто шел по жизни с улыбкой и верой в принципы, сейчас рычит и рыдает от раздирающего желания поддаться страстям и предать всё ради неизвестности, от которой так душно тянет гарью. Но ты можешь гордиться собой, о, Тот Чье Имя Похоть! Окровавленный и разбитый серо-красный мальчишка, точно истерзанный щенок, лежит у твоих ног и ждет любого жеста твоих когтистых рук. Мягкие подушечки больших пальцев осторожно растерли вновь сорвавшиеся слезы, огладили прикрывшиеся веки, влажно-колючие линии коротких ресниц, бережно коснулись заалевших скул. Луссурия редко стирал кому-то слезы, в Варии не плакали даже смертельно раненные, а его единственный ученик начинал рваться в драку, стоило только ему протянуть к руку к его заплаканному лицу. Рёхей ненавидел, когда кто-либо видел его слезы, даже своему учителю он не мог простить этого. Но, верно, сейчас он был слишком растерян, чтобы сопротивляться его прикосновениям. Одурманенный Рёхей даже не думал сопротивляться, ему было слишком душно, горько, тяжело. Он слабо понимал, что творится, только инстинктивно тянулся к чужим рукам и пытался разобрать в птичьей речи хоть что-то, кроме этого вечного шерри, шерри, шерри… А потом смолкло и оно, напоследок неразборчиво провибрировав на его приоткрытых губах. Шерри… Какое мягкое и хорошее слово с привкусом колких слез и чужого, такого теплого дыхания. Это было счастье — просто целовать его, дьявола, искусителя, вернее, отдаваться его поцелую, его осторожной скованной власти и чувствовать, как медовый яд с сомкнутых губ убивает душу. И не было никакой горечи. Рёхей не жалел ни об одном миге. Ханы для него не существовало. Но Луссурия отпустил его непростительно быстро, отодвинулся чуть дальше, чем сидел до этого, и, потрепав его по белобрысой голове, мягко сказал: — Не грусти, мой милый шерри. Ты выдержишь это испытание! Это тебе кажется, что ты слабый, на самом деле ты ого-го! Да и, поверь мне, никакая девушка не стоит того, чтобы ради неё предавать Хану-чан. Таких как она — одна на миллион, а этих демониц тысячи, сотни тысяч. Они дешевки, даже когда особенно хороши. Рёхей смотрел на него в недоумении, а Луссурия будто не замечал этого и говорил, говорил всякие уместные банальности и вежливо, чисто по-учительски улыбался. Внутри, где-то под изнывающим в судорогах мальчишеским сердцем, разлилась желчь, в измученных слезами глазах вспыхнул гнев. Опять! Он опять ускользает от него, пытается спрятаться за личиной наставника, но он-то видел, как на секундный миг этот шут, этот притворный моралист дал волю своему имени! Теперь же он снова пятился назад, но уже слишком поздно для этого. — Поверь мне, милый, тебе не нужна эта другая. Поверь, поверь, поверь — как мантра звучало в потоке банальности это слово. Действительно, в это всё можно только верить, ведь на самом деле всего этого нет. Но Рёхей не желал ни во что верить теперь, когда правда была перед ним. — Тем более, ты сам сказал, что любишь Хану-чан. — Я люблю тебя, — сдавленно прорычал он. Луссурия перестал улыбаться, подумал и затем, пожав плечами, спокойно сказал: — Это временное, шерри. Тебе просто надо переждать. Слова полоснули как бритва. Резко, со звериной злостью единым рывком Рёхей приблизился к лживому дьяволу, пытаясь снова коснуться его губ. Боже, прекрати лгать! Прекрати лгать, любимое проклятье! Ты раскрыл свою истинную суть, так зачем играть в святых? Мы люди, а люди всегда подвластны греху! Позволь же принять его яд из твоих сомкнутых губ… Но реакция оказалась слишком быстра. Луссурия мгновенно вскочил на ноги и отпрянул назад, выставив перед собой руки. На лице его застыл беспомощный, леденящий ужас, и даже очки не могли скрыть этого. Осатаневший Рёхей вновь дернулся вперед и вдруг застыл, стоило чужим ладоням сжаться в кулаки. Попробуй он подойти ещё хоть на шаг, сквозь жар болезни осознал парень, его тут же ударят без церемоний и сантиментов. Неужели, он настолько ужасен в своей болезни, что от него отшатнулся даже дьявол? Рёхею захотелось взвыть. Осторожно, подчеркнуто медленно он встал, поправил съехавший галстук и вышел из комнаты. Смешно, но Луссурия последовал за ним, хотя и сохранил некую дистанцию. Он ничего не говорил, даже почти не двигался, пока Рёхей надевал обувь, и только когда надо было открыть дверь, подошел ближе, чем на расстояние двух вытянутых рук. Ключ не выпал из его пальцев и даже не дрогнул. Щелкнул замок, но почему-то Луссурия не отошел от двери. — Знаешь, шерри, завтра будет легче, — повернувшись лицом к Рёхею, тихо сказал он и улыбнулся. — После пика всегда наступает спад, а у нас с тобой сегодня самый настоящий пик. Хорошо, что мы выдержали его. — Да, хорошо. Извини, что повел себя так. — Пустяки. Они по-дружески обнялись на прощание, и Рёхей уехал домой.***
Сонная и растрепанная Хана зашла в кухню. Отставив в сторону чашку с кофе, Рёхей посмотрел на неё уставшими, припорошенными мрачным пеплом глазами, мельком подумал о чем-то и отвернулся, чтобы сделать ещё один глоток. На часах было три ночи, но он не мог заснуть. Кажется, Хана даже не заметила его, хоть он и сидел прямо перед ней. Она подошла к шкафчику, достала стакан, налила себе воды прямо из крана и только потом села за стол, напротив него. Помолчали. Он ждал, когда она спросит, почему он не спит в столь поздний час, а она не спрашивала, возможно, уже придя к какой-то своей догадке. Интересно, как много знала о нем она, молчаливая и проницательная ведьма, ради которой он выдержал все круги ада? Наверное, многое или вообще ничего. — Мне приснился кошмар, — устав от тишины, заговорил Рёхей. — Да, тебе часто снятся кошмары за последний месяц, — кивнула Хана. — Я изменил тебе. В этом кошмаре, я имею в виду. — Что ж, это просто сон. От этого спокойствия, больше похожего на равнодушие, сводило скулы, как от чего-то нестерпимо кислого. Разумность Ханы, которой Рёхей всегда так восхищался, вдруг прозвучала как оплеуха. Почему, почему она ведет себя так в эту чертову решающую ночь?! Быть того не может, чтобы она не заметила его состояния, когда разум превращается в извращенную фантасмагорию, а от греха отделяет одна только мысль! Дьявол, неужели ей настолько всё равно, что творится с ним? Может, ей вообще не нужен их брак, их спокойная жизнь? Неприятная догадка проскользнула в мыслях ядовитой змеей. Рёхей почувствовал, что случайно наткнулся на что-то затаенное, похожее на закрытый на замок ящик в абсолютно пустом столе. И голос Дьявола шепнул ему: «Let it be». — Но ведь сон — отражение реальности! Что если я изменю тебе на самом деле? — будто из интереса, спросил Рёхей и вцепился взглядом в каждый мускул на бледном лице. Медленно, точно рептилия, Хана подняла на него сумрачные, абсолютно черные глаза и невесело улыбнулась. — Рёхей, как ты думаешь, почему люди изменяют друг другу? Только не говори, что из-за любви. Хотя, может быть, любовь там есть, но так, пара граммов. В действительности, всё дело в скуке и страсти. Человеку нравится чувствовать себя героем дешевой драмы с непонимающим мужем или женой и прекрасной, прямо неземной любовью, с которой он, увы, не может быть вместе. Человек страдает, ноет, мечтает о прекрасной жизни со своей любовью, думает, как замечательно им будет вдвоем. Параллельно он ещё борется за свою праведность, ведь изменять плохо, а разводиться из-за такой чепухи как минутная влюбленность — глупо. Такие битвы не помогают, они только усиливают желание и драматический эффект. Кажется человеку, что ещё чуть-чуть, и он умрет от невыносимых мучений. Ему невдомек, что стоит только немного подождать и это всё пройдет, муж снова станет хорошим и внимательным, а эта самая неземная любовь окажется очередной блажью. Но никто не хочет ждать, ведь тут такая страсть, а тут такая скука! И человек изменяет. Изменяет не один раз, а много и с удовольствием. Он уже не борется. Он счастлив! Он на вершине блаженства! Он познал истинную любовь! А потом эйфория уходит и остается только реальность, где ты изменник и предатель с дешевой куклой на руках. Голос Ханы дрогнул. Из дымчатых глаз покатилась слеза. — Измена — дрянное дело, Рёхей. Она никогда не приводит к счастью. Уж поверь мне. Я это узнала на собственном опыте. Одним глотком она осушила стакан воды, и быстро провела ладонью по глазам. Рёхей смотрел на неё, свою жену, которой ещё сегодня собирался изменить, и в ушах его каменным эхом звучали все её слова. Спиной он чувствовал, как ухмыляется хитрый Дьявол, и ненавидел его больше чем кого бы то ни было во Вселенной. — Я изменила тебе, когда ты был в командировке месяц назад. Поэтому, отвечая на твой вопрос, я скажу, — Хана судорожно вздохнула, опустила голову, не в силах выдержать прямой взгляд, и, точно приговор, произнесла твердым голосом: — Я не в праве судить тебя, если ты изменишь мне. Но я прошу тебя не поступать так. Не ради семьи или меня, нет. Не поступай так ради самого себя, Рёхей. И… Прости меня. На негнущихся ногах он встал и подошел к ней. Она тихо плакала, опустив голову, закрыв лицо дрожащей ладонью. Он мог ненавидеть её, имел на это полное право, ведь он вопреки всему остался верен ей, пусть не духом, но телом. Но вместо ненависти он испытывал только жалость. Никто не праведен, никто не застрахован от болезней как тела, так и души, поэтому нельзя презирать тех, кто оказался в их власти. Сильными руками Рёхей обнял содрогающиеся в рыданиях худые плечи Ханы, но девушка отстранилась от него, как будто руки его были покрыты терновыми шипами. Она сказала, что на днях подаст на развод, потому что больше не может жить рядом с ним, чувство вины сводит её с ума. Он пытался разубедить её, говорил, что простил её, что всё ещё наладится, но она была непреклонна. И в кухне семейного дома, Рёхей снова остался один, с ощущением выжженного поля на душе. Ещё вчера в нем горела жизнь, а теперь остались только пыль да воронье. Почему так получилось? Случайность? Судьба? Нет, это всё Он. Только в Его власти обратить поражение в триумф, а победу в тоску. Это всё Асмодей. И теперь он идет к нему.