решает

Жан, в принципе, не тупой ублюдок вроде Йегера, но момент когда Армин превращается из необходимости в необходимость, он все равно пропускает. Это бьет под дых во время вылазки за стены — практически в прямом смысле, когда подставляется, чтобы спасти чужую белокурую задницу и взамен оказывается сброшен с высоты нескольких метров — благо, что на деревья. Тогда лежит, смотрит сквозь ветви в высокое голубое небо и сипло дышит в такт пульсу, набатом стучащему в ушах. Смотрит и пытается осознать, когда прекратил искать веснушки на белой коже, в очередной раз въёбывая в ствол дерева/пыльный матрас/кирпичную стену, и теплые карие глаза (порой один и застекленевший) перестали преследовать каждую ночь, доводя до ручки. Потом он, должно быть, теряет сознание, потому что дальше помнит все урывками: титаны, толпой надвигающиеся на него и чье-то лезвие перед собой, дрожащее, словно метроном, чья-то рука прямо перед глазами, другая — поперек груди и шепот — непрерывное нет нет нет нетнетнетнетнет, которое в конце сливается в белый шум. Темнота, потом лошадь, светлые волосы, забивающиеся в рот, запах пота и крови, когда уткнулся куда-то между шеей и плечом и чужая, насмерть обхваченная талия — чушь, ничего общего с женской, только углы, словно у мраморной плиты. Затем снова отключается. В госпитале думает о том, в какой пиздец он вляпался на этот раз, потому что одно дело играть в «ты ебешь меня, но как бы не меня», которое устраивало обоих, а другое — лезть под амбразуру, при этом не как да, похеру, кому я сдался, а как если ублюдок сдохнет, то всё. И это всё — оно решает. Вспоминает ночь в разведкорпусе — два месяца после Троста для Жана, для Армина — два месяца после перекидывания Йегера в титанову форму. Они тогда лежали на земле возле палаток — всем как-то похеру кто и с кем, но все равно неприятно. Жан пытался выровнять дыхание, чтобы бесшумно проскользнуть в свою палатку и уснуть, Армин натягивал брюки. И спросил: — Жан, ты любишь меня? Молчит. Не то чтобы неожиданный вопрос, но что на это можно ответить? «Армин, я настолько впал в отчаяние, что только втрахивая тебя в землю, и, представляя на твоем месте совершенно другого человека, я могу не просыпаться посреди ночи из-за кошмаров». — Жан? — таким обыденным тоном, словно интересовался, что на завтрак. — Нет. — Хорошо, — такого ответа и ожидал, молодец, Жан, вот твоя косточка. Огрызается: — Вали уже. Сейчас смотрит на человека, заснувшего у его кровати в госпитале, и злится — где этот Йегер, когда нужно присмотреть за лучшим другом? Вглядывается в напряженное, но еще слишком детское лицо, светлые пряди, которые свисают спереди, и хмурится от иррационального желания убрать одну из них за ухо. Блять, — но это уже к дикому чувству облегчения и спокойствия — Армин жив — в бинтах рука, прижатая к животу, и местами оцарапано лицо — все, что можно увидеть, но он жив. И, по сути, все внутри должно бы кипеть и злиться из-за идиота, который в первой волне полез спасать своего драгоценного Йегера из лап этих ублюдков Райнера и Берта, но злости нет — только осточертевшая самому усталость и непривычное облегчение — в этот раз для него все кончилось хорошо. Всего два месяца назад все было проще — Арлерт искал в Жане Эрена — битва, заранее обреченная на провал. Но его переодевали в Йегера столько раз, что самому тошно, и Армин цепляется за это — видно по голубым глазам, которые раз за разом находят его там, на складе. Словно в ожидании, что Эрен всех спасет — только когда такое было? Да и Йегера здесь нет. Жан подключал все свое воображение и представлял перед собой Марко — живого, с румянцем на обеих щеках и полуприкрытыми, затуманенными глазами. Трахались они молча — не вредили покою мертвых, не будили живых, только мат сквозь приоткрытые губы и тяжелое дыхание. Неудачное протезирование — вот на что это было похоже — одна нога короче другой, но ходить можно, значит все не так уж и плохо. И все было нормально. Два месяца назад он не стал бы как умалишенный прыгать под титана, только чтобы спасти Арлерта, что-то подсказывает, что два месяца назад Армин не стал бы после вылазки дежурить у кровати Жана. Стискивает зубы, голова гудит, но приподнимается на локтях — Армин не просыпается даже от скрипа кровати — и касается чужого бедра пальцами. Парень вскакивает, и взгляд голубых глаз внимательно скользит по Жану с, и это тоже слишком очевидно, облегчением. — Живой. — Как видишь, — голосом Жана можно, наверное, только мечи точить, но он продолжает: — Вали спать, Арлерт. У тебя такой вид, словно титаны до тебя все-таки добрались, — шутить о таком непросто, Марко, например, приходил всю первую неделю после костра — только потом ушел. Но Армин понимает, не зря же с ним советуется даже командор, поэтому кивает, еще раз и тянется за кувшином с водой. Протягивает стакан Жану, молча, ждет, пока тот выпьет все до дна, затем наливает еще. — Армин? Он ровно, полувопросительно смотрит голубыми глазами, которые, черт их дери, ни черта не имеют общего с глазами Марко. Спрашивает: — Почему ты здесь? В ответ практически сухое: — А что ты хочешь услышать? Что? Хороший вопрос. Раньше это всегда был Марко — стоило представить в голове приветливую улыбку и веснушки, как тут же хотелось жить — и если для этого придется пройти сквозь весь этот ад, то ладно, пусть. Теперь Марко не было — выжегся, растворился. И было не то чтобы пусто, скорее, незавершенно, поэтому говорит: — Что-то, за что можно держаться. Армин смотрит внимательно и кивает, наверно больше самому себе. Протягивает руку вперед и Жан буквально вздрагивает, когда чужие пальцы касаются бинтов на лбу. — Думал, уже поздно. Когда ты упал. Я не мог нащупать пульс, — пальцы спускаются на шею и два из них зажимают бьющуюся артерию — так сильно, словно и этого недостаточно. Жан злится — больше на себя, когда перехватывает чужую руку и крепко сжимает. Вот он я, живой, — через одно прикосновение. Армин сжимает руку в ответ – знаю, я тоже. И это. Это всё решает.