Не с тобой и не со мною

Последние дни холодного северного лета водой утекали сквозь пальцы, выскальзывали, словно утренние сны, и ловить их, удерживать было бесполезно. Густыми туманами над утренними фьордами, пронзительно-светлым солнцем на рассвете, запутавшимся в ветвях старых сосен, ночными светлячками скользили они мимо, оставляя за собой лёгкий флёр тихого, светлого счастья и едва ощутимой, необъяснимой горечи. Впереди была осень. Праздники сбора урожая, буйные краски готовящейся ко сну природы, алые листья деревьев и холодная, спокойная зелень елей. Но уже сейчас, в конце августа, под ногами немногих путешественников, что пробирались лесными дорогами к деревеньке на севере страны, похрустывала золотисто-алая листва, а ветви голубики, растущей чуть дальше в рощах, тянулись к земле под весом спелых, тяжёлых ягод, омытых утренней росой. Лес, почти безмолвный ночью, наполнялся голосами, звуками, жизнью. Белки сновали, стрекоча, в подлеске, выискивая упавшие шишки и луща их; с ветки на ветку, захлёбываясь утренними трелями, перелетали птицы; где-то в глубине чащи проскочил заяц. Лес просыпался, и свет, игравший на шелковистой глади холодного ручья, ставил свои акценты в уютном, чуть туманном настроении северного соснового бора. Холодное голубое небо было настолько прозрачным этим спокойным августовским утром, что, казалось, коснись его — и оно разобьётся. Но и воздух — чистый, спокойный, почти хрустальный от первых утренних холодов — наполнял лёгкие, вынуждал дышать полной грудью, выпрямляться, оправляя тёплый плащ — и чуть ускорять шаг, щурясь на ярком утреннем солнце, норовящем сверкнуть сквозь замершие ветви прямо в глаза. Нужно было идти скорее. Деревня совсем рядом. День и вечер в пути прошли незаметно, и вот, когда лес уже был за спиной, перед глазами путника у подножья холма выросла словно из-под земли деревенька в сотню домов, освещённая огнями окон и вечерних фонарей. А на самой вершине высокого холма, в отдалении от деревни, в небо тянулась старая башня, и в самом высоком окне её горел слабый, тревожно подрагивающий, словно метущийся от страха огонёк. Ускорив шаг, путник — высокий человек, укутанный с головой в тёмный, тёплый плащ, с тяжёлой сумкой и с каким-то большим свёртком, неразличимым в темноте, направился к деревне — там должна была быть таверна, а значит, еда, кров над головой и возможность подзаработать для усталого путешественника. И, когда прохладная темнота ночного поля сменилась тёплыми огнями деревни, а затем — жаром и шумом таверны, путник чуть облегченно вздохнул и, не раздумывая, направился к хозяину заведения, дородному мужчине лет пятидесяти. — Есть ли комнаты, отец? — осведомился он звучным, ровным голосом; сейчас, на свету, было видно, что непонятный свёрток за спиной — сумка для музыкального инструмента. Трактирщик пристально осмотрел человека перед собой и тихо фыркнул, опираясь на стойку: — Ну, есть, сынок. А чем заплатишь? — Золотом, чем ж ещё, — спокойно ответил путник, не спеша снимать капюшон, и вместо ответа выложил на дубовую стойку несколько крупных золотых монет с эмблемой короны, которые тотчас исчезли в ладони хозяина заведения. — Найдётся комната. А ты, никак, музыкант? — Трактирщик прищурился, но ответом ему стала быстрая улыбка, почти незаметная — тень от капюшона скрывала лицо неизвестного достаточно хорошо, чтобы видны были только узкие губы да общие очертания лица. — Захочешь задержаться, я тебя бесплатно продержу, если петь будешь. — Не думаю, что это, отец, хорошая мысль. — Чуть повернув голову, незнакомец бросил взгляд на угол таверны, в котором плотно обосновались несколько крепких ребят с королевской эмблемой на гербе. — Не будешь ты рад, навредит тебе моя песня. — Сверкнула нахальная, почти безбашенная улыбка — и тут же скрылась, словно бы путнику, менестрелю, крайне нравился факт, что стражники на него могут неверно среагировать. — А ты всё же подумай, поищи безвредную песенку, — расплывшись в улыбке, хозяин вложил в руку нового постояльца, обтянутую перчаткой, ключ. — Твоя комната в самом конце коридора. Отдыхай, сынок. Незнакомец чуть кивнул. — Спасибо тебе, отец. Может, и спою что-нибудь завтра, что-то, за что не будет тебе вреда. Найдётся у тебя что на ужин? — Найдётся, пришлю тебе внука. — Удивительно иногда, какими сговорчивыми становятся трактирщики, коль им заплатишь побольше. — Иди, отдыхай, сынок. Перехватив поудобнее сумки, менестрель молча двинулся вверх по лестнице — и только оказавшись в комнате, наконец, расслабился. Поставил в угол сумку, аккуратно прислонил к стене чехол — и сел на кровать, вытаскивая из кармана потрёпанный лист пергамента, испещренный рунами и какой-то надписью, сделанной неровным, небрежным почерком. Хмыкнул только, взглянув на него, да и сунул обратно, упав на кровать. Насоветуют же цыганки эти. И что дернуло сюда пойти? Вряд ли это местечко как-то сможет повлиять на его жизнь, таких же деревенек — сотни. И почему он решил, что скупая записка старой цыганки изменит что-то на пути к его почти недостижимой цели? Но, вопреки здравому смыслу, он продолжал повторять себе под нос строки с листа: «В деревне Йотунхейм ищи Королевну да крылья её, а как отыщешь — найдешь и дорогу свою, и силу новую». Где ж это видано, чтобы королевны, да ещё и с крыльями, в деревнях просиживали у самой границы? А коли сидит она тут, так и что сделать-то сможет? Глупости все это. Не стоило сюда идти. Ох, ладно. Утро вечера мудренее, а значит, впору дождаться ужина да отдохнуть — дорога за плечами немалая всё же. Весь день менестрель не показывался в таверне — спал, вестимо. А вечером, с всё так же закрытым капюшоном лицом, появился внизу, в зале, с лютней в руках. — Ты таки решил спеть! — Да, отец, — усмехнулся тот. — Найдётся у тебя место поудобнее для меня, чтобы слышно было? — Вон там, — махнул рукой старик, указывая на небольшой помост. — Там у нас музыканты на свадьбах играют. Сойдёт тебе? — Да, в самый раз. Тавернщик помялся. — Ты так и оставишь капюшон? — Не хочу, чтобы моё лицо видели. Простишь мне это? — Да, конечно, — кем-кем, а дураком хозяин постоялого двора не был. Слухи по деревне разносятся быстро, а значит, через полчаса в зал набьется вся деревня, чтобы послушать заезжего барда. А значит, прибыль для таверны будет немалая. А значит, можно простить менестрелю пару странностей, чем бы они ни были вызваны. И странная кожаная броня, способная защитить тело и не сковывающая движений, и капюшон, натянутый на глаза — всё это можно было простить, если у барда-постояльца хороший голос и отличные песни. Людей в таверне было не так уж чтобы много — пара-тройка таких же странников, несколько деревенских, зашедших выпить по кружке сидра, да бледная девушка у окна, сжимающая ладонями свою кружку и смотрящая в окно, на вечернюю деревню. Пара стражников еще прохаживалась вдоль улицы; порою один из них бросал взгляды в окно таверны. Не сказать, чтобы уж сильно велика была аудитория, но очевидным было то, что это ненадолго. Видимо, пока менестрель был наверху, он успел настроить лютню — уже через пару секунд над мгновенно притихшей таверной разносился его голос, сильный, зычный, уверенный — а сам он едва заметно повернул голову в сторону той самой странной девушки, бледной, светловолосой — и странно сутулой. И песня, задорная, весёлая, казалось, была направлена не в зал — а к ней, привлекая внимание. Исчадьем Ада прозвали тебя, Святыней Неба меня называли, Но всё равно мы всегда убивали, Во имя Тьмы — ты, Во имя Света — я. И привлёк. Едва заметно вздрогнув, девушка подняла на него глаза, оказавшиеся светло-зелёными, как первая весенняя трава, округленными сейчас от удивления да неверия. Менестрель не удержался от улыбки, снова чуть безбашенной — и после проигрыша продолжил: Нам всё равно не уйти от судьбы, А кем написано — нам не известно. Для нас всё время находится место, Крыло возьму я, Крыло возьмешь ты. И снова — вздрогнув, девушка впилась в него взглядом, словно отыскивая на полускрытом лице подтверждения своих подозрений. Вокруг уже собирались люди, а бард, задорно улыбаясь, лишь продолжал вести свою песню, не останавливаясь — только, похоже, всё больше распаляясь с каждым словом, вкладывая в каждое касание струн какую-то особую энергию, приковывающую к нему слушателей. Странное движение, что сделала девушка, было видно, пожалуй, только с помоста — она едва заметно скользнула пальцами по плечу, словно пытаясь достать до лопаток, аккуратно, не привлекая внимания. И наши игры — всего лишь блажь, Смешная блажь от Создателя, Мы оба знаем проклятие, Стрелою вниз — ты, Стрелою вверх — я. На этот раз в глазах девушки отразился почти суеверный ужас, смешанный с отчаянной яростью — но не к нему, не к менестрелю, а к кому-то ещё, и бард только вдохновеннее налег на струны старой лютни, понимая, что его песня достигла цели. Нам не понятны пустые мечты, Дорогу мерили копьями, Все наши тропы протоптаны, И меч беру я, И меч берешь ты. Рука девушки сжалась на ручке кружки, словно отозвавшись на знакомые и родные слова, но она отвела взгляд, вновь усилием воли заставив себя смотреть в окно, а не на темную фигуру менестреля на помосте. Мы раскачали нить небытия, Поверят нам, не поверят ли... Мы жили только потерями. Победу взял ты. Победу взял я. Но кто-то крикнет в краю пустоты, Лишая нас права голоса, И мы застынем вопросами... Гляжу в глаза я, Глядишь в глаза ты. Последние строчки он пел, не отводя от неё глаз, словно умоляя вновь обернуться. И она обернулась — всего на секунду, чуть улыбнувшись и, судя по всему, успев успокоиться. И это было правильно. Вечер только начинался. Песен было много — сильных, ярких, бродивших между менестрелями и своих собственных. То быстрых и отчаянных, то весело-задорных, а то, наоборот, плавных и грустных, или же нежных. Сильный, чистый голос неизвестного барда собрал столько людей, что в таверне было не продохнуть; всё чаще мелькали в текстах намеки на недовольство не только людьми в целом, но и страной, и королевской семьей, и то и дело раздавались одобрительные выкрики; увлёкшись, менестрель упустил момент, когда бледная девушка исчезла, но продолжал петь, вкладывая в каждую песню часть своей души, очаровывая звуками, вылетающими из-под струн старой лютни. Толпа была разогрета и довольна, в сумке, раскрытой для того, чтобы деревенские кидали в неё деньги, заманчиво поблескивало, и концерт подходил к концу. Хозяин таверны сиял, как начищенный медяк, пересчитывая прибыль за вечер, а люди постепенно расходились, оставляя таверну пустой. Аккуратно поставив лютню за стойку, менестрель натянул чуть сдвинувшийся капюшон поглубже и вышел на улицу, глотнуть воздуха. И чего он точно не ожидал, так это того, что его с силой дёрнут за плечо на себя и резко сорвут капюшон. — Так-так, — протянули в ухо. — Кто тут у нас такой смелый? Прищурившись, менестрель вздёрнул голову и в упор посмотрел на обидчика, не отводя взгляда. — Ты же знаешь, кто я. Тебе выдали мой портрет и сумму выкупа. Стражник - тот самый, что в окно таверны взгляды бросал - ухмыльнулся, кивнув. Теперь понятным становилось всё — и странные доспехи, смотревшиеся необычно на почти мальчишеской фигуре, и попытки скрыть лицо капюшоном, и даже голос, казавшийся слишком звонким для мужчины. Менестрель был женщиной. Женщиной лет двадцати пяти, пугающе красивой — обычно так красивы бывают ведьмы, — высокой, с точёным лицом и изумрудными раскосыми глазами, бледной — и притом чёрноволосой. И вот эта ведьма ухмылялась так, как будто ничего особенного в этом не было. С вызовом смотрела, нагло, сверля противника недовольным взглядом. — И что, сдашь меня своим? Давай, наверняка озолотишься. — А и сдам! — Стражник осклабился, и менестрель сверкнула на него ведьмовскими глазищами. — А попробуй. Как думаешь, чего они поймать меня не могут? Боятся, — её голос изменился: с глубокого и мелодичного сменился на тихое, почти змеиное шипение, и она тряхнула головой, убирая с глаз чёлку. — Знаешь же, какие слухи ходят про барда Линдт? Убивает она, говорят, своих обидчиков, заколдовывает... Стражник застыл было под её взглядом, но тут же вновь ухмыльнулся и сгрёб за плечи, хорошенько встряхнув. — Да даже если ты ведьма, мне-то что? Нас учат, как с шустрыми ведьмами справляться, с такими, как ты! — И как же, вонью отпугивать? Давненько ты не мылся, дружок, — нагло заявила Линдт — и неожиданно коленом от души двинула стражнику промеж ног, заставив того взвыть, а сама отскочила и метнулась было назад в таверну, но тут подоспел другой — и с размаху огрел ее прямо по затылку чем-то тяжёлым, вынудив съехать по дубовой двери. — Ай, договорилась, голубушка, — голос этого был более дребезжащим, и Линдт бы поморщилась, не расплывайся всё перед её глазами — удивительно, что вообще сознание не потеряла, хотя голова раскалывалась от непереносимой боли. — Иди-ка сюда, — он попытался поднять ее, но Линдт исхитрилась и укусила его за руку, а чуть дальше, в паре метров от них, послышался негромкий, но отчётливый голос: — А ну немедленно отпустил её. И руки, что до этого пытались хоть как-то ухватить ее, исчезли. — Ты только не волнуйся, мы не собирались ничего... — Мне нравятся её песни. Тронешь — пожалеешь. Голос казался почти детским, но даже в таком состоянии Линдт слышала, как в нём звенит самая настоящая сталь. Холодная, непререкаемая, как песня клинка перед ударом; попытавшись развернуться, она посмотрела на свою неожиданную защитницу — и удивленно замерла. Та самая бледная и хрупкая девушка из таверны стояла, скрестив руки на груди, и в упор смотрела на стражников, а те под её взглядом отступали, бормоча оправдания и извинения. — Гарден, ты только не... — Не думай. Мы не хотели ничего такого ей сделать, на неё просто разосланы объявления... Девушка — Гарден — только отмахнулась. — Прочь отсюда, болваны, чтобы я вас не видела. Идите лучше разнимите драку у двора Фергюса. И «болваны» её послушались, а Гарден, словно едва касаясь земли, подошла к сидящей на земле Линдт и тихо, ласково спросила, поглаживая по голове: — Сильно прилетело? — Жить буду, — попытавшись подняться, Линдт наткнулась на неожиданное препятствие в виде ладони Гарден, уткнувшейся ей в грудь. — Потерпи. Сейчас пройдёт, и пойдём. — Куда? Кто ты такая?.. — голос чуть дрожал, несмотря на усилия Линдт держать его ровным. Гарден чуть улыбнулась и поднялась, стряхивая со светлой юбки пыль. — Считай, что я — твой ангел-хранитель. Удар, судя по всему, был слишком сильным — Линдт то и дело отключалась, когда Гарден с удивительной для такой хрупкой девушки силой и ловкостью куда-то тащила её вместе с забранными из таверны вещами. Куда — Линдт так и не поняла, просто покорно волочилась на плече, едва переставляя ноги и слушая через мутный туман, оставшийся после удара, голос новоявленного «ангела». Как она оказалась на большой, мягкой кровати, не помнила, как не помнила, как разделась. Последним её воспоминанием перед сном были прохладные руки Гарден, гладящие её по голове словно в порыве снять невыносимую боль. А потом были сны. Путаные, неясные, полные какой-то странной дымки, смутных образов, незнакомых людей и чужих сражений, они захватывали полностью, не давая менестрелю прийти в себя. Ни столь любимый ей хрустальный утренний воздух, ни уютная пелена вечернего — ничто не могло вытащить её из этой паутины. Ничто, кроме голоса. — Эй, соня, просыпайся! Свет от приставленной к кровати лампы больно резанул глаза, и Линдт поморщилась, застонав и прикрыв лицо рукой. — Кто?.. Что я здесь?.. Снова прохладные ладони скользнули по лицу и голове, забирая возникшее смятение. — Тише, тише, ты в гостях. Помнишь меня? Линдт заставила себя смотреть ровно, и перед ещё взглядом возникло кукольное лицо — вчерашняя бледная девушка, «ангел», Гарден. Линдт кивнула. — Помню. — Вот и хорошо. Голодна, поди — ты сутки спала беспробудным сном, вот тебе, — чуть отстранившись — Линдт едва не застонала, когда приятная прохлада рук ушла - Гарден указала на стол рядом с кроватью, на котором покоилась миска с чем-то очень вкусным. — Лютня... — С собой. Я забрала все твои вещи, не переживай. Ешь. На то, чтобы прийти в себя, понадобилось время. Но всё-таки спустя пару минут головокружение ушло, и голодная Линдт набросилась на тарелку с, как выяснилось, куриным супом так, как будто это было самое сладкое в мире лакомство. Гарден только посмеивалась. — Тише, тише. Запей настоем. Травяной, сама собирала, головную боль на ура снимает. Вот так. Хочешь ещё спать? — Гарден говорила ласково, но уж очень ясно в памяти отражалась вчерашняя звенящая сталь в её голосе. Ох, не всё так просто, не от каждой хрупкой девчонки стражники будут разбегаться, как от огня, и не каждая дотащит бессознательного человека выше и сильнее себя, да еще и с его вещами, куда бы то ни было. — Где мы? — В башне, на холме. Я одна живу, и ты — моя первая гостья за долгое-долгое время. — Надеюсь, хорошая гостья. Дурных гостей никто не любит, — Линдт усмехнулась. Чай и правда помог; голова, только недавно нывшая, что работать не желает, справлялась с полученными известиями, как могла. — Кто ты, хозяйка? — Сестрой меня зови, а не хозяйкой. Я Гарден, бывший страж этой деревни, да вот уже лет пять, как почти в отставке. — Страж? — Дева-воительница, валькирия, называй, как хочешь. — Гарден пожала плечами. — Нас таких мало, но мы есть. Вот и я была, да вот только крылья мне обрезали, с тех пор и не летаю, только в наземных драках деревенским помогаю. Уважают по старой памяти, сколько раз их, дураков, спасала. Сказала она это просто, но в голосе и глазах мелькнула едва ощутимая нотка горечи, и Линдт отвела взгляд. Всё-таки совестно вот так смотреть в чужую душу. — Мне не стоило спрашивать. — Да нет, всё честно. Я-то о тебе много знаю, ты же прославленная. — Ославленная, угу, — спустив ноги с кровати, Линдт потянулась к запримеченной сумке со своими вещами и вытащила оттуда кожаные штаны с льняной рубашкой. — Не любят тебя в столице, что правда, то правда. Песни твои хороши, да вот только честны слишком, не любишь ты нашего короля. — Я паразитов не люблю, — отрезала Линдт. — А они — паразиты. Мешками налоги гребут, своих же подданных гробят. За что их любить? Толку от них никакого, сдадут нас врагу, если война начнется, и вся недолга. Гарден внимательно посмотрела на свою гостью. — Смотрю, ты не боишься так говорить. А вдруг я на стороне королей? — Глупости. Ты иначе бы меня им вчера сдала, живешь ты довольно богато, награда бы тебе погоды не сделала. А вот валькирии кодекс чтят и кого попало не сдают, и уж тем более не вступаются. Я всё правильно помню? Лишь усмехнулась Гарден и поднялась, расправляя легкое белое платье. Чуть помедлив, ответила: — Да, ты права. Меня и правда зацепили песни твои; искренние очень. Воевала? — Как можно петь о том, чего не знаешь? — Большинство так и делает. — Я — не большинство. — И то верно. Линдт оглянулась. Совесть не позволяла ей уйти просто так, не отплатив за спасение; переведя взгляд с истинно богатого, как она приметила ранее, убранства башни на её хозяйку, она чуть качнула головой. — Я в долгу у тебя. Скажи, чем я могу ответить тебе; я не люблю держать долги, а задерживаться нельзя — навлечёшь гнев на себя. — Не думаю. Они уважают меня, а ты нравишься деревне. — И всё же. Я не люблю перекладывать свои проблемы на чужие плечи. И я не хочу быть бесполезной. Рассмеявшись, Гарден потянула гостью за собой. — Отплати мне песнями! Лучше и дороже этого у тебя ничего нет, песни и время — и то, и то ты сможешь мне дать, — говорила она, за руку ведя Линдт за собой. Не говорила — почти пела, то и дело стряхивая золотые пряди волос за спину. — Спой мне! Спой о небе и море, о сражениях, крови и мире, спой мне о любви! — Я не пою о любви, — Линдт лишь выдохнула изумленно, следуя за ней. — Нельзя петь о том, чего не чувствуешь. — Так почувствуй — и спой! Я верю твоим песням, но им не хватает совсем немногого. Ещё немного — и ты зачаруешь сердце любого, поверь мне, я знаю толк — я верила песням ветра и стали, а честнее их нет в этом мире ничего. Вот они спустились по лестнице, вот Гарден толкнула дверь — и вывела Линдт босиком на ночной холм, на мягкую траву, на свежую ещё росу от проходившего тумана, прямо под свет кособокой луны и звезд, рассыпанных искрами по небосводу. Вывела — и позволила глотнуть свежего ночного воздуха, пьянящего, чистого, с ароматами скошенного сена, умытого дневным дождём леса. Вывела — и оставила на самой вершине холма молча взирать на раскрывшуюся картину полного покоя, на мерцающий вдали из-за леса фьорд, на горы на севере... А сама застыла, оставив позади, затихнув и почти не шевелясь, оставив пьянеть, наслаждаться, расцветать под этой новой картиной, картиной того же места, открывшейся ей с нового вида, взгляда, угла. Новые чувства оглушали. И это... Это было похоже на волшебство. В которое впервые в жизни Линдт была готова поверить. Не в ведовство, а в самое настоящее чудо, в котором не было ни капли магии. Всю ночь они пролежали на холме, встречали там рассвет, путаясь пальцами в мягкой траве. Всю ночь тихо, едва слышно переговаривались — точнее, больше говорила Гарден, показывая далёкие созвездия на искрящем небосводе, а Линдт... Линдт не сводила с неё глаз, жадно ловя всё — каждый жест лёгкой руки, идеально выверенный, как у принцессы, каждый перелив мягкого голоса, каждую улыбку на лице — вроде бы и светлую, а вроде как и легкую, и полную едва заметной грусти. А после рассвета Гарден вернулась в старую башню, а Линдт, забрав с собой лютню, ушла на завалинку, где и сидела, едва слышно перебирая струны и что-то напевая себе под нос. Слова никак не ложились, хотя новая мелодия, странная, сильная, сама просилась на пальцы, и впервые в жизни Линдт не могла выразить словами, что творилось на её сердце. Всё ближе подступала осень, и две недели минули, просыпаясь золотистым песком сквозь пальцы. Всё прозрачнее становился воздух, все звонче — трели птиц по утрам, а Линдт всё не могла никак поймать ту самую песню, песню, что хотела оставить в качестве обещанной платы. Что бы она ни пыталась петь для Гарден — и самые красивые, и самые яркие свои песни — они все были недостаточно сильны, и Гарден каждый раз качала головой с немного грустной улыбкой. Линдт молча кивала, откладывала лютню — и шла помогать ей по дому. Что-то не давало ей покоя. Какое-то новое чувство — странное, щемящее и ноющее, скребущееся, словно щенок под дверью в просьбах пустить его в дом холодной ночью — не оставляло менестреля, свербело под ребрами, ворочалось и лишало сна. Бард не находила покоя, искала причины в болезни — но не было никакой болезни. Гарден только головой качала, видя, что с гостьей творится, да улыбалась — грустно, понимающе и немного безнадёжно. Она умела. А ещё через секунду — вновь смеялась, тормошила, вновь вынуждала гнаться за собой по холмам, лесам, показывала новые простые чудеса, а по вечерам исправно ждала новых песен — и чуть качала головой, подводя точку в каждом новом дне единой фразой: — Иди, спи, сестрица. Нет ещё силы в твоих песнях. И все чаще по вечерам сжимала лист с предсказанием Линдт, все чаще вглядывалась в неровные строчки, отыскивая подсказку. И всё так же это казалось бесполезным, бессмысленным — а коли и был смысл, ускользал он, утекал, и никаких сил не было поймать его. Подходила к концу третья неделя, а на четвёртой начиналась осень. На деревню нападала стая диких воргов — Гарден была среди тех, кто защищал деревню, и Линдт, обученная обращению с мечом, весь бой следила за ней, восхищаясь её стихией, стихией битвы. Облачённая в броню, кружилась она, словно в танце, да вот только вместо музыки были ей крики павших да реки крови, смешавшиеся с песнью звенящей стали. И такого искреннего счастья, такой искренней жажды жить не видела у неё Линдт ни разу до этого — и была восхищена, покорена полностью; но видела, видела, что не хватает валькирии её крыльев, чтобы биться в полную силу... И тем же вечером вновь сидела она, сжимая в руках лист бумаги. Вновь терзало её это странное чувство, словно усилившееся после боя, и вновь она не могла дать ему выход, утолить его, не понимая, что ему требуется... Невидящими глазами смотрела она на лист, пока не окликнул её уже ставший родным голос: — Что случилось, почему на тебе лица нет? Линдт головой только покачала. — Не знаю я, сестра. Не вижу я пути, обещанного мне ведуньей; а ведь должен он был тут начаться. — Что за путь? Что привело тебя сюда? — Гарден села рядом, чуть касаясь плеча Линдт, и та еле заметно вздрогнула, покачав головой. — Народ я поднять хочу. Мы все, все барды, что есть сейчас свободных, по уголкам королевства разбежались — пытаемся дозваться до народа. Люди устали, не хотят они жить под таким гнётом, — Линдт плечами пожала и отвернулась. — Да вот только не верят мне люди, не все и не всегда. Я не так хороша, как многие из нас. Гарден кивнула. — Это ничего страшного, ты справишься. Ты сильная. — Чуть помолчав, она продолжила, не удержав зазвеневший тоскою голос: — Знаешь, а ведь я крылья не потеряла. У меня их отрубили. — За что?! Невесело усмехнувшись, Гарден перевела взгляд на окно. — Молодая была, кровь мне голову дурманила. Жажда битвы, жажда крови — я стала почти безумной, я не слышала других людей, я слышала только звон металла да предсмертные крики даже тогда, когда вокруг было спокойно. Это кружило мне голову, я чувствовала себя не человеком, а чем-то сильнее... Я решила, что имею право судить других и устраивать казни. Я видела себя правосудием. А потом на меня облаву устроили и обрубили крылья, так ко мне разум и вернулся. Летать хочется — страх, да вот только не судьба мне уже... А ведь поди ж ты, была лучшей, ещё бы несколько лет — и свои же меня главной бы сделали, уж больно им мои сила да ярость нравились. — А крылья уже не вернуть? — Нет. Я потеряла их не в бою, а за провинность — не видать мне больше неба. Разве что найдётся кто-то, кто в меня поверит. И в мои крылья. Но это вряд ли — если уж целая деревня не осилила, так кто ж справится-то? Поджав колени, Гарден с ногами забралась на мягкую кровать и как ни в чём не бывало коснулась плеча своей гостьи. — Ты только не переживай из-за этого. Видишь, я все ещё могу биться, я все ещё живу, а что летать не могу — ну, люди и вовсе без крыльев рождаются, так что нет в том ничего страшного. Живут же. — Да, ты права, наверное. Они обе замолчали, и Линдт сжала лист бумаги в руке. Возможно, старуха была не так уж и не права... — «Ищи королевну»? — Положив голову ей на плечо, Гарден коснулась пальцами листка пергамента. — Что это? — То, о чем я сказала тебе. Предсказание одной чокнутой старухи, оно и привело меня сюда. Да вот только не думаю я, что оно правдиво: может... Может, и есть она, а может и на свете её нету, и сказки все это... Внезапно Линдт застыла. Застыла — и потянулась спустя минуту под удивленный взгляд валькирии к старой лютне, беря её за гриф; в душе ее что-то вспыхнуло ярчайшим светом, обнажив все, раскрыв тайну странного чувства, раскрыв тайну послания и тех самых крыльев... Она заиграла ту самую мелодию, не дававшую ей покоя, а затем тихо запела, словно отключившись от реальности полностью. Девушка-ветер, девушка-птица. Свобода, заточенная в высокой башне без возможности сбежать прочь — в небо. Стань моей душою, птица, дай на время ветер в крылья, Каждую ночь полёт мне снится — холодные фьорды, миля за милей; Шёлком — твои рукава, королевна, белым вереском — вышиты горы, Знаю, что там никогда я не был, а если и был, то себе на горе; Мне бы вспомнить, что случилось не с тобой и не со мною, Я мечусь, как палый лист, и нет моей душе покоя; Ты платишь за песню полной луною, как иные платят звонкой монетой; В дальней стране, укрытой зимою, ты краше весны и пьянее лета... Просыпайся, королевна, надевай-ка оперенье, Полетим с тобой в ненастье — тонок лёд твоих запястий; Шёлком — твои рукава, королевна, ясным золотом — вышиты перья; Я смеюсь и взмываю в небо, я и сам в себя не верю; Подойди ко мне поближе, дай коснуться оперенья, Каждую ночь я горы вижу, каждое утро теряю зренье; Шёлком — твои рукава, королевна, ясным месяцем — вышито небо, Унеси и меня, ветер северный, в те края, где боль и небыль; Как больно знать, что всё случилось не с тобой и не со мною, Время не остановилось, чтоб взглянуть в окно резное; О тебе, моя радость, я мечтал ночами, но ты печали плащом одета, Я, конечно, ещё спою на прощанье, но покину твой дом — я с лучом рассвета... За её спиной Гарден словно окаменела, кажется, похолодела даже; Линдт не обращала на это внимания, слова сами ложились ей на язык, песня сама вела её, сама выражала все те странные, неспокойные мысли, что роем кружились в её голове в последние недели лета. А Линдт всё пела и пела, и песня её затихла не сразу, но некоторые фразы так и крутились в голове, дурманя, не отпуская... Крутились, когда очарованная Гарден прижималась к ней, обнимала; мелькали обрывками ночью, когда свет луны плясал на коже, когда крылья — те самые крылья — казались реальными, когда пальцы касались двух шрамов на длинной спине — и спина выгибалась под касаниями. Просто сон, присланный осенним ветром. И даже в тяжёлом сне, предрассветном, вязком и зыбком, прижимая к себе спящую Гарден, Линдт слышала собственный голос, строки, не дающие покоя. И знала, что они истинны. Сбылось треклятое пророчество. Линдт уходила на рассвете, оставив на память пергаментный лист — дорога вновь звала её, оставаться больше не было смысла. Они получили, что хотели. Обе. Гарден не провожала её — спала, свернувшись на кровати, а на её спине, на шраме, пробилось маленькое, слабенькое серо-золотое перо. Линдт, прямая, уверенная, возвращалась на юг, к лесу — впереди было много сел и городов, и она знала, что справится. Что такие же барды, как она, поднимут восстание, что они добьются цели. Они добьются своего. А тоска... Тоска по человеку, который останется здесь, будет защищать свою деревню, и, может, однажды присоединится к ним в войне — она пускай остается, она не мешает. Она не дает забыть. Мне ль не знать, что всё случилось не с тобой и не со мною, Сердце ранит твоя милость, как стрела над тетивою; Ты платишь — за песню луною, как иные платят монетой, Я отдал бы всё, чтобы быть с тобою, но, может, тебя и на свете нету, Королевна...