Мания приличия

Очнувшись, я первым делом увидела склонившуюся надо мной маму, которая утирала мой лоб прохладным полотенцем. Другая её ладонь крепко сжимала мою руку. Тишина, мягкое тепло и запах старины, какой бывает только в деревенских домах, где ветшающие покрывала и лоскутные одеяла, пахнущие тряпьём, затирающиеся половицы, пахнущие досками и лаком, соленья из погреба и квашеная капуста на кухне, пахнущие домашней едой, сливаются воедино. Особенно остро издали врезался с трудом уловимый аромат малосольных огурцов, с укропом в рассоле. Я даже слюну сглотнула. Ещё не озираясь, я интуитивно почувствовала, что лежу на своей кровати, в нашей с Настей спальне. Сестра стояла позади мамы, уже не плакала, но глаза были красные. Ей летом будет восемнадцать. Она сменила причёску с тех пор, как я видела её последний раз, подстриглась, став студенткой, но всё равно мы с ней внешне были очень похожи. Я улыбнулась ей, а она мне, после чего я отвела глаза чуть в сторону и увидела позади всех Сынри, с беспокойством ждущего, когда я приду в себя. Его оттеснили, победив количеством. Тут уже были все: и деды, и Ваня, и младшие – Андрюшка с Леной, смотрящие на меня как на какую-то звезду с телеэкрана, настолько отвыкли от меня, ведь в их возрасте всё происходит очень стремительно, не задерживается в памяти, не зудит в мозгу бесперебойно, как у людей постарше, когда они становятся зацикленными и костенеют, в идеях, привычках, чувствах. Была тут и бабушка, о которой я столько рассказывала Джиёну, мамина мама. Она у меня вообще отдельная история, о ней хоть роман пиши. В дверях стояла тётя Надя, мамина младшая сестра. Вот тут и обнаруживается один из ярких и интересных моментов, связанных с моей бабулей. Первого своего ребёнка, дочь, мою маму, она назвала Верой, потом, родив через три года ещё одну дочь, назвала её Надеждой, а когда через четыре года вместо третьей дочери родился мальчик, она назвала его Адрианом, в честь императора, который зверски убил трёх святых христианских сестёр-мучениц Веру, Надежду и Любовь. «А чего он влез?» - оправдывала бабушка выбор имени, на что дед шутил, что не влез, а вылез. Дядю она в связи с этим дико не любила, хоть он и был её сыном. Все беды и несчастья она приписывала в его заслуги, от ударенного мизинца до неурожая помидоров. Он испортил ей задумку всей жизни, и с тех пор бабушка была уверена, что её жизнь не удалась. Они бы с Джиёном нашли общий язык, бабушка тоже считала, что Любови нет. Но во всём виноват Адриан, а не людская природа. Я чуть не засмеялась в этой торжественной и напряженной обстановке, где все смотрели на меня, ожидая чего-то. - Папа сейчас придёт, за ним уже пошли, - сказал Ваня. Обязанности священника всегда заставляли его быть в церкви с раннего утра. Я кивнула брату, меня начинало смущать внимание, количество которого зашкаливало выше нормы. - Даш, ты где этого китайчонка-то нашла? – спросил дедушка, глазами стреляя на Сынри и опираясь на свою тяжёлую тёмную трость, которую сам себе сделал. - Папа! – шикнула на него мама. - Чего «папа»? Я говорил, что они скоро всю Сибирь загробастают! И пожалуйста, они и девок наших сцапывать начали! – замахал пальцем дед перед лицом, пророчески и нравоучительно, ища в наших лицах понимания и согласия. - Дедуль, он кореец, - тихо заметила я. Он отмахнулся от меня ладонью. - Вам лишь бы отговорки! Так русскую землю и прошляпите! Эх, молодёжь! – Я подозвала Сынри к себе жестом, что заметила родня и расступилась. Надо бы их представить друг другу. - Его зовут Сынри, - сказав это, я перешла на корейский: - Я тебя им представила. Но не думаю, что тебе нужны их имена? Ты ведь всё равно ничего не сможешь им сказать… - Это не значит, что я не хочу узнать, как к ним хотя бы обращаться? – заметил Сынри с лёгким недовольством. – Как я должен обращаться к твоей матери? – Я задумалась. Посмотрела на маму. Опять на мужа. И так несколько раз. От «Веры Павловны» он быстро сломает язык? Или стоит попробовать? - Говори «мама Вера», - снизошла я без охоты, но, в конце концов, из-за того, что она была женой священника, её полдеревни называло матушкой или мамой Верой. Поскольку обращение я произнесла на русском и очень отчётливо, чтобы Сынри сумел повторить, мама поняла, что речь о ней и, растеряно краснея с непривычки, обернулась к зятю. - Милости просим, вы располагайтесь, не стесняйтесь! – Как делают это люди старшего поколения, она говорила чуть громче, словно от этого было понятнее. Сынри не понял ни слова, но несколько раз поклонился в знак уважения. Мама шепнула мне: - Молодой такой! Он хоть университет закончил? - Мам, ему тридцать два, - сообщила я, давно приглядевшаяся к азиатам и забывшая, насколько по-другому они выглядят для людей запада. Мама замолчала, уставившись на Сынри и принявшись его как будто бы незаметно разглядывать. Ваня представился и протянул моему мужу руку, которую тот принял, снова поклонившись, как это принято на востоке. - А чего он всё кланяется? – прищурился дед. – Рикшей работал что ли? - Дедуль, у них так принято, - вздохнула я. Да, рикшей, конечно. Так и стал миллионером. Не натаскал, а подарили. Боже, они ещё не знают, что он олигарх, сын олигарха, что у него денег – куры не клюют. Стоит ли рассказывать об этом? Если я скажу, что он долларовый миллионер, а потом захочу с ним расстаться, тётя Надя меня повезёт к психиатру, а бабушка опять будет бегать за мной с граблями и говорить, что никто о ней не думает, не хочет ей нормальную старость предоставить, чтоб не приходилось больше работать на пенсии. Это она за мной так гонялась, когда узнала, на кого я пошла учиться. Посчитала, что умру в нищете, потому что никому не нужны переводчики какого-то корейского, а ведь старшая внучка, опора семьи, первая помощница, головой должна была думать, а не жопой! Так и кричала на всю улицу. Не выучи я корейского – погибла бы в Сингапуре, впрочем, и не летела бы в Сеул, без знаний-то. - Дочка, - осторожно начала мама, - так как же всё так вышло-то? Где ж ты была столько времени? Мы столько всего успели передумать, куда только не обращались! - Долгая история, - искренне улыбнулась я, не чувствуя тяжести на душе, с которой обычно рассказывают о пережитых трудностях. – Коротко говоря, во время пересадки в Китае меня похитили… - Мать ахнула, у всех лица окаменели. Я не собиралась исповедоваться всем и во всём, и не хотела, чтобы мама переживала и хваталась за сердце. Лучше смягчить и оставить всё чёрное при себе. – Нет-нет, ничего ужасного не успело произойти. Меня спас Сынри, - послала я ему улыбку, и он сразу же начал приобретать ореол героя. – Но долго не получалось выехать оттуда… - Я даже не буду называть Сингапур. «Оттуда» - пусть останется для семьи безымянным. - Слыхала, бабка? – развернулся дедушка к своей жене, с которой прожил сорок пять лет. – А ты говоришь, при коммунистах хорошо жилось! Коммунисты молодцы! Вон-на чё китайские-то твои красные братья творят, Дашку нашу украли! – Бабушка поджала губы. - То не в коммунизме дело, а потому что они нехристи! - А когда б коммунисты были христиане? - Не были, потому страну и не удержали! А развалили её твои демократы! - Они хоть православие возродили! - А страну губят! На одной вере разве проживёшь? - Господи, выйдите во двор, там спорьте! – не выдержала мама. – Отец, иди, покури на крыльце, опять вы со своей политикой! – Дед послушно достал помятую пачку и побрёл дымить. Злая на него и недовольная его взглядами бабушка, однако, удалилась следом. Спорить было идеологически интересно, из сорока пяти лет тридцать их брак, похоже, держался именно на этом. Я вспомнила нас с Джиёном. Боже, живая карикатура… Ругать свою половину, на чём свет стоит, называть каждое её слово ошибочным, но следовать за ней неотступно, не представляя без неё жизни. – Дашенька, дочка, ты, может, хочешь чего? - Да нет, мам, мы в самолёте перекусили… - Спальня притихла и я, поняв, что вошёл отец, повернула к нему голову. В бороде прибавилось седины, но в остальном он ничем не изменился. У меня едва снова не хлынули слёзы, но я удержалась. Мы посмотрели глаза в глаза друг другу. У меня были папины глаза, такие же голубо-серые при искусственном свете, и только при солнце и под открытым небом – голубые, чистые. Мне померещилось, что он в секунду увидел меня насквозь, всё обо мне узнал, всё понял, что ему и не надо ничего рассказывать. Сынри сразу показался совсем невысоким и мелким рядом с крупным, настоящим русским мужчиной, который мог бы быть богатырём веков десять назад, но избрал духовный путь. Ваня пошёл в него, такой же здоровый, а мы – девчонки, относительно мелкие. - Дочка… - Он подошёл к кровати, и я села на ней. Мы обнялись, и я, утонув в его крепчайших отеческих объятиях, как у бурого медведя, забыла обо всём. Папа. Это родное и надёжное слово, это решение всех проблем, эта защита. Почему она не работала в Сингапуре? Почему? Папа. Перед глазами промелькнул Сынхён, и мне сделалось немного стыдно. Все игры и шутки позади, вот реальность, вот всамделишность. - М-можно… поговорить с тобой наедине? – попросила я его, не откладывая в долгий ящик, и посмотрев на всех, кто был в комнате. Самой понимающей оказалась Настя – сразу двинулась к двери. Остальным пришлось намекнуть или попросить напрямую. Прежде чем вышел Сынри, я представила его отцу, назвав своим спасителем, но о том, что это мой муж, сказала только, когда мы остались один на один. - Муж? – переспросил папа удивленно. Видно было по его выражению, что я для него маленькая девочка, которой ещё нужно заплетать косы с бантами. Он не мог сопоставить меня взрослую с той, кем я для него была. Та Даша, что улетела прошлым летом из России была не готова к замужеству, она не была готова даже к встрече с самостоятельной жизнью. А Даша сегодняшняя не только вступила в брак, но и испытала, увидела, почувствовала то, после чего выдержит любые испытания. - Не венчанный, - уточнила я. – Мы расписались, чтобы… чтобы не было проблем с документами там, откуда я с ним улетела. – Папе не дали времени переварить и распереживаться, осознать моё возвращение, изнутри у него билось не меньше эмоций, чем у мамы, но он держал себя в руках и спокойно сидел со мной рядом, слушая. По быстрым шагам, что предупредили его появление, я поняла, что он буквально бежал из церкви, по грязи, сломя голову, придерживая рясу. А ему уже за пятьдесят, не молодой, бегать-то. – Папа… я хотела тебе первому сказать, потому что мне нужно узнать твоё мнение. – Он приподнял брови, прося этим продолжать. – Пап, я хочу уйти в монастырь, - выдала я с решительностью, какой не ожидала от себя даже в мыслях, хотя и крутила эти слова, эту задумку, тщательно всё взвешивала, но сомневалась. А вот произнесла так, словно уже на пути к свершению, словно подписалась, отреклась от других вариантов. Он замер. Если его повергло в изумление моё возвращение, шокировало заявление о замужестве, то это был контрольный удар. Я не хотела причинять ему моральные страдания, но он единственный, кому я могла сказать об этом прямо, без затей, зная, что не последует гневной реакции или осуждения. - А как же… этот юноша, твой муж? – решил сначала собрать факты и узнать детали папа. Как я и думала, он не тот, кто начнёт делать выводы, не зная всего. - Я не люблю его… - предвкушая следующий вопрос, я уточнила: - Как я сказала, брака требовала необходимость. Сынри… хороший человек, и он очень сильно помог мне, но я не смогу с ним жить, наверное. - Разве от нелюбви к одному человеку уходят в монастырь? – взял мои ладони в свои отец. - А если при этом любят другого? С которым не могут быть. От любви к одному человеку в монастырь уходят? – Отец замолчал, тяжело вздохнув. - Дочка, к Богу идут тогда, когда ищут Бога. Если ты ищешь стены для спасения, то нужна крепость, а не обитель Божья, но если опасность грозит твоему сердцу, то какие стены огородят его? – Я опустила глаза, прекрасно зная, что папа прав. Он не одобрит моего монашества, потому что я убегаю от страстей. Невестами Божьими становятся от любви к Богу, это длинный аскетический путь, где нет никаких иных причин, кроме духовного познания, но я готова прийти к нему, я готова потратить на это годы и стать смиренной монахиней, лишь бы отвлечься от воспоминаний о Джиёне. Или же остаться с ними наедине на всю оставшуюся жизнь. - Меня похищали в бордель, пап, - посмотрела я на него, зная, какую травму нанесу отцу своими словами, но он у меня сильный, он выслушает и поддержит. Маме я такого сообщить не могу. – Меня не успели там… использовать. - Ещё прошлым летом я бы никогда не произнесла подобного при отце, в глаза отцу, умерла бы со стыда, но сейчас молвлю жуткие вещи без запинок, без страха. - Потому что Сынри купил. Он спас меня от незавидной участи других, которые пропадут в тех борделях навсегда, но… Я полюбила того, кто меня украл. Он не знал меня, когда делал это, а я не знала его, когда оказалась в его власти. Но потом мы друг друга узнали и… И я не знаю, как могу жить без него, не слыша его, не видя его, не разговаривая с ним. Но мы не можем быть вместе, он преступник и рядом с ним очень опасно, он сам, можно сказать, отправил меня подальше, отдал Сынри, чтобы я вернулась домой. Пап, я никогда больше не встречу такого человека, мне другие после него неинтересны, он… он бы тебя шокировал, потому что он ужасный и жестокий, и он на меня плохо повлиял, я теперь, знаешь, не очень верю Библии и в Иисуса, но очень верю тому человеку… - Я замолчала, видя, как меняется лицо папы. Не ярится, нет, и никакого ужаса от святотатства там не было. Папа печалился, и печалился он от боли, что звучала в моих словах, от мук, которые я испытывала. Он погладил меня по голове, чувствуя, что я не могу сказать ничего больше. - Пути Господни неисповедимы, дочка, а выбирает их душа, в которой живёт Господь. Раз он привёл тебя к любви к такому человеку, значит, вы нуждались в этой любви. И он, и ты. Но раз вас снова разделил замысел Божий, значит, вы вводили друг друга в заблуждение и грех, и разлуку следует принять. - Я перестала быть покорной судьбе, я не хочу больше смиряться и принимать, папа. Я не хочу быть игрушкой в руках Господа! – чуть не крикнув, но сдержавшись, заявила я. Отец посуровел и опустил брови, но я знала, что гневным и орущим он не бывает. - Потому что ты хочешь быть игрушкой в руках того человека? – проницательно заметил он. Я поджала губы, покрываясь спелым румянцем. – Можем ли мы принадлежать сами себе в этом мире? Отрекаясь от Господа, мы подчиняемся страстям и порокам, свободой мы называем слабость, ведущую к пагубам. Этого ты хочешь? Для чего ты хочешь восстать перед Богом, как Люцифер? Показать гордость или заявить о своей воле? А чего твоя воля хочет? - Быть с тем, кого я люблю, - опустив взгляд, прошептала я. - При муже? С другим мужчиной? А он на тебе женится? Или в блуде будете жить? – Я завертела кольцо на безымянном пальце. Плевать на венчания, плевать на обряды, плевать на приличия. Я его, а он мой. Но такого я, конечно, отцу не скажу. – Ты знаешь, что я не одобрю такого никогда. И развод я не одобрю, потому что двое, мужчина и женщина, которых свела жизнь, должны делать всё, что могут, чтобы укреплять брак и становиться в нём счастливыми, а не поддаваться искушениям и разрушать союз. И уход в монастырь я не одобрю, - отрезал мне все пути к отступлению папа. Вдруг крепко сжав мои руки, он добро-добро сказал: - Но и не отвернусь от тебя никогда, что бы ты ни выбрала. Ты моя дочь, Дашенька, и всё, что я хочу – это твоего счастья. – Я подняла глаза и, заплакав, опять повисла на его шее, прижимаясь к груди, на которой висел большой крест. - Пап, а как же мне ею теперь стать? Я не знаю, не знаю! - Когда не знаешь – обожди, не руби с плеча, Господь пошлёт знак. – Пока мы обнимались и на папины глаза тоже набегали слёзы, к нам заглянула мама, от представшей картины зарыдавшая вновь и присоединившаяся к нашим объятиям. Мы тесно сплотились втроём. Казалось бы, что мне ещё нужно было для счастья? Но счастливой была лишь половина меня. Вторая половина просто отсутствовала, оставшись в Сингапуре. Мать накрыла стол, нас с Сынри посадили рядом, под иконы, в «красный угол», по настоянию обеих бабушек, я едва успевала переводить туда и обратно, хотя Сынри говорил крайне мало, в основном отвечал, если к нему обращался какой-то вопрос, но моей родне и без его участия сделалось шумно, празднично и весело. Дед достал откуда-то бутылку самогонки, и отец ему даже ничего не сказал. Женщины пили вино, я ото всего отказалась, как и Сынри, наслышанный, как русские спаивают иностранцев. Дедушка навязывал ему «своей», «натуральной», «полезной» (он очень просил переводить все хвалебные слова моему супругу), но я так же озвучила мужу количество градусов и незаметно покачала ему головой. Бабушка трижды назвала Сынри сырком, дважды чебуреком, и один раз даже кренделем, хотя последнее, я подозреваю, было умышленно, так она называла всех ушлых и влезших куда-то хитростью индивидов мужского пола. Мама каждый раз исправляла её, что его зовут Сырник, я прикладывала руку к лицу и хотела провалиться, радуясь, что муж не понимает ни слова, и только Ваня взрывался и поправлял повторно, говоря маме «Сынри его звать!». Своё имя муж вычленил и уточнил у меня, что о нём говорят. - Им трудно даётся произношение твоего имени, ничего особенного. - У меня трудное для русских имя? – удивился он. - Для молодёжи – нет, но старые люди… сам понимаешь, им с непривычки сложно. - Ясно, - кивнул он, вежливо угощаясь всем, что ему накладывали в тарелку. - Вот басурмане! – понаблюдав за нами, и ничего не поняв из азиатской тарабарщины, с прищуром изрекла бабушка. – Лопочут, как татары. - Ну, где ты татар-то слышала? – одёрнула её мама, всё переживая, что зять на них обидится за что-нибудь (а ведь он нашу Дашеньку спас!), и забывая, что он ни черта не понимает. - Как где? А сосед наш покойный, Балдаг? - Мам, он бурят был. - Ну, Дашка, - вступила тётя Надя, оценивающе разглядывая Сынри, - а занимается он чем? Кем работает? - Торговлей он занимается, - взвешивая каждое слово, медленно начала я и, придумав, как выкрутиться, чтобы не солгать и не раскрыть золотник, завершила: - морепродуктами торгует. – В масштабах международной индустрии, разве что не монопольной, на которой держатся рестораны половины Юго-Восточной Азии. Эти сведения я оставлю при себе. - А-а! – протянула тётка. – Это корейские салатики всякие? Кальмары, осьминожки, мидии? - Ага, - рассеяно набила я рот, усердно жуя, чтобы отстали с вопросами. - Я их люблю, ты ему скажи, чтоб привёз, угостил, а то они в Томске что-то подорожали – жуть! Из-за стола никто не спешил расходиться. Каким-то образом весть о моём возвращении стала распространяться по всему Петухово, к нам заглядывали соседи и знакомые, прихожане, глядели на меня, как Фома неверующий на Христа в день воскрешения. Ваня показал Сынри наш туалет на улице, из которого муж вернулся с таким видом, какой у меня был после первой с ним ночи в Марине Бэй, как будто его поимели, унизили и окунули в грязь, морально растоптали и лишили достоинства. Я бы злорадно посмеялась, если бы у меня самой от всей этой кутерьмы не начинала болеть голова. Выгнать бы всех, да остаться только с самыми близкими. - Даша, можно где-нибудь здесь посидеть в тишине? – тихо спросил меня Сынри. Мне понравилась его идея и я, кивнув ему «иди за мной», извинилась перед всеми и вышла. Мы вырвались наружу, на улицу, где вдохнули воздух полными лёгкими. Минуты две даже слов не было. Потом я приметила лавочку у забора и опустилась на неё. Ко мне присоединился Сынри. Наш дом напротив церкви, как и она, стоял на вершине холма, с которого открывался вид на всё село. Внизу расстилались редкие домишки, ведь поселение совсем небольшое. Пересеченная двумя речками, Песчаной и Басандайкой, долина была окружена кедрами. Пейзаж был немного тоскливый в плане однородности и неизменности, но красивый. Пахло землёй, лесом и весной. А ещё одеколоном Сынри. - Так, тут ты родилась и выросла? – спросил он. - Да. Вон за тем лесом, что за домами, вторая половина Петухово. Там стоит школа, два с половиной километра отсюда, чуть меньше получаса быстрым шагом. Там я училась. Школа старая, её ещё мама заканчивала. Она коренная здесь, а папа приезжий. Когда получил приход и обустроился, своих родителей сюда перевёз, и сестру с семьёй, так что теперь тут полно моих родственников. – Я повернулась налево и указала на дорогу, которая и была улицей, разделяющей церковь и наш дом. – А вон туда полчаса пешком до станции Петухово, там я садилась на электричку и ехала в Томск, в университет. Учить корейский, - закончила я севшим голосом и так и осталась смотреть на уходящую в тёмные кедры дорогу. - Можно я честно тебе скажу? – задал вопрос Сынри. Я посмотрела на него с интересом. - Конечно. - Я никогда не видел более убогого места. У меня ощущение, что я попал на съёмки фильма о послевоенных событиях: разруха, покосившиеся дома, заброшенные дома, опаленные сараи, сухая трава, не выкорчеванные сорняки, нищета, грязь, вонь! Кроме вашего, от силы четыре дома выглядят нормальными, остальные – ветхость и гниль! Участки – запущенные, земля – не обработанная, людей – почти нет. Боже, у вас в России столько земли! Почему вы с ней ничего не делаете? Тут можно построить любое производство: ферму, лесорубку, мебельную фабрику! Я знаю парочку людей, которые составят проекты за час, и они будут успешными. Почему ничего нет? Чем здесь живут люди? - Ты хочешь инвестировать? – хмыкнула я. - Знаешь, чего я хочу? Свалить отсюда поскорее и никогда не возвращаться. Ты прости, но я надеюсь, что ты не станешь затягивать наш медовый месяц в этом месте. На какое число будем брать билеты на самолёт? – Я повернула голову к равнине внизу, ещё раз окинув взором плохо различимые в зарослях не вырубленного сушняка и зеленеющего молодняка воды речушек, низкие крыши бревенчатых изб, тёмные пятна луж. - Никогда не думала, что скажу это здесь, но… Я тоже хочу свалить отсюда, и никогда не возвращаться. – Я смотрела и смотрела на родное Петухово, и не понимала, как раньше была в нём счастлива? Как мне теперь быть здесь счастливой? Марь, гать, увядание людской жизни, молодости, отсутствие перспектив и надежд. Я тут погибну. Как я не погибла тут за двадцать два года? Я почти уверена, что мои мысли можно назвать мыслями зажравшейся тёлки или не любящей своей родины дуры, но… серьёзно, после особняка в Сингапуре, все весело пошмякают по местному навозу и захлопают в ладони, благословляя возвращение? Только я, тварь такая, которая этого не делает? Чтобы ликовать от обретения подобного дома, нужно быть святой. А я не святая, давно не святая. Я хочу забрать свою семью отсюда и увезти далеко-далеко, в комфорт, в цивилизацию, в человеческие условия, я не хочу, чтобы Настя ходила в уличный сортир, в галошах, я хочу показать ей мир, чистые квартиры и номера-люкс, с горничными, с джакузи. Я хочу увидеть побелевшие и ставшие мягкими материнские руки, я хочу дать Ване будущее, иначе кем он станет? Трактористом? За спиной заквохтали куры во дворе, и я поёжилась. Сынри озвучил весь ужас окружающего, но он был прав в том, что тут можно было сделать много чего, но никто не хотел. Людей не было, все мыслили, как только что я – бежать, умчаться отсюда, улететь, сменить место жительства! Но единственный способ для меня это всё сделать вместе с семьёй – это остаться с Сынри, за его деньги построить всем будущее, остаться его женой только ради благополучия братьев и сестёр, и родителей. Заслужил ли он это? В горле образовался спазм. Для своей выгоды я не хочу его обманывать, а для выгоды близких? Терпеть это замужество ради богатства? Чтобы тётя Надя в избытке ела морепродукты? Господи, я же знаю отца, он никогда и никуда отсюда не уедет, а мать его не бросит, а их и Ваня. Дедка за репку, бабка за дедку, внучка за бабку, всё как в той сказке. Какой-то замкнутый круг. Я и оставить их не могу, и остаться не могу, и с Сынри быть не могу. Папа зря предложил ждать знак, никакого знака не будет, надо рубить, пока есть силы! Я поднялась и встала напротив Сынри. – Уезжай, пожалуйста, когда захочешь, хоть первым рейсом. - Что? – не понял он. - Уезжай, Сынри, пожалуйста, когда хочешь. Я останусь здесь. - В смысле? – Он встал, сунув руки в карманы. – Ты что, правда хочешь, чтобы я нашёл инвесторов, и мы бы тут устраивались? - Ты не понял, - сжала я кулаки. Не отступать, не передумывать! Не использовать его, он так много сделал для меня, а я – я обязана жить своей жизнью, каким-то чудом я вернулась туда, куда хотела, о чём молилась, откуда начала свой путь. Какое я имею право теперь всё переиначивать? – Я не буду с тобой, Сынри. Я… я остаюсь здесь, а ты… ты возвращаешься к себе… в Сеул, или Сингапур – куда предпочитаешь. - Ты что, рехнулась? – нервно хмыкнул он, шаркнув ногой, но к каблуку прилип комок земли с соломинкой, и он брезгливо оттёр его о ножку лавочки. – Мы только что выяснили, что в вашем сраном Петухово нет жизни, какого чёрта ты тут ловить собралась? - Я ничего не собираюсь ловить, я просто останусь с семьёй, и буду помогать ей. - А я должен уехать? - Было бы глупо оставаться, когда ничего не держит. - А ты? - И я не держу. - Что это всё значит? «Спасибо за доставку, проваливай»? Так? – начал злиться он. - Сынри, пожалуйста, не воспринимай всё так, я не хочу тебя обидеть, и… прости меня, я очень, очень тебе благодарна, правда, ты… Я всей родне сказала, что именно ты меня спас и, если так подумать, наверное, так и есть, но… Я не люблю тебя. И ты меня не любишь. Мы не должны жить вместе, потому что твои деньги облегчают мне жизнь, а тебе хочется со мной трахаться, - я поймала его осуждающий взгляд, - прости - спать, больше, чем с другими. Он задёргал желваками, и, стоило отметить, именно этот его серьёзный и деловой вид был самым привлекательным и удачным в нём, даже сексуальным, я бы сказала. И глядя на то, как он прикидывает весь расклад, я ловила себя на внутреннем страхе отпустить его и остаться без него. Этому страху многое способствовало: привычка, привязанность, благодарность. И то, что он по-прежнему был мне роднее многих, он был из «того» мира, который был мне дорог, связь с которым не хотелось терять. В Петухово он был настоящим единственным цивилизованным человеком. По меркам Сингапура, естественно. - Мы уедем отсюда вместе, - процедил он в итоге. - Нет, Сынри. Я никуда не поеду. - Тебя что, опять надо украсть? Тебе нравится, когда тебя перевозят без спроса? - Да нет же! Ты не понимаешь… - Действительно, не понимаю! Только ненормальная захочет тут остаться! - А ты не знал, что я ненормальная? - Ты моя жена! - В России наш брак не считается! – Мы повысили голоса, и Сынри схватил меня за плечи, но сбоку показался силуэт, и когда мы повернулись к забору, то увидели Ваню. Он опирался на одну из его досок и Сынри, помня мои слова в самолёте, прошёлся взглядом по маршруту Ваня – забор – доска. Его руки тотчас упали с моих плеч. - Ржачные вы, - весело хохотнул брат, наблюдая за нами. - Чего это мы ржачные? – недовольно поинтересовалась я. - Разговариваете смешно, как в нашем курятнике, то крякаете, то квохчете. - Не мешай нам с мужем разговаривать. - Чай идите пить, брачующиеся, - расплылся он, - мама велела найти вас и позвать. Я перевела Сынри приказ тёщи и мы, на время отложив выяснения, вернулись за стол. До позднего вечера суета не прекращалась, меня просили рассказывать о подробностях десятимесячного отсутствия, и я принималась сочинять больше, чем вспоминать. По лицу Сынри было видно, что ему всё сильнее хочется сорваться и исчезнуть в неведомых далях, но он не уходит из-за меня. Отец, объяснив, что не венчанным под его крышей в одной кровати не место, попросил мать постелить для Сынри на диване в зале. Расходились все к полуночи, уставшие, хотя мама и Настя умудрялись то и дело отлучаться в течение дня то к корове с козами, то к птицам, то Петрушку покормить, то свиней, и завтра им снова вставать засветло. Одна я никак не могла прийти в себя и оказаться сподручной. Нет, я автоматически собирала грязную посуду, протирала стол и возилась там и тут, но раньше это были уверенные движения хозяйки дома, а теперь – скованность временной гостьи. В спальне мы с Настей долго болтали, тихо, чтобы не слышно было через стенку, что не спим. Им с Ваней надо было бы в университеты, но они решили дружно прогулять один день. Она заплела мне две косы, как раньше, а я отругала её, что она постриглась, и теперь не могу мудрить с её причёсками. Сестра забралась на мою кровать, чтоб удобнее шептаться, любопытничала о взрослой жизни и о загранице. Что я могла ей рассказать? О чистоте, жаре, разных блюдах, красивых местах, тёплом проливе, отсутствию очередей и восточных традициях. А взрослая жизнь… - Даш, ну правда, а как оно… - Самой стыдно, но спрашивает. Вот же дурёха! – Как оно – первый раз? - Первый раз? – Я почти начала вспоминать продажу своей девственности, но потом насилу перескочила много недель и, крутя барабан, остановилась на первой брачной ночи. С Джиёном. – Первый раз душа замирает, Насть, дрожит и ничего не понимает. Волнуешься жутко, а потом смотришь в его глаза – и умираешь… - Умираешь? – восхищенно повторила она. - Да, прямо в них проваливаешься, и не чувствуешь ни ног, ни рук, только сердце колотится: тук-тук-тук. - Твоё или его? - Чего? - Ну, сердце. - Наше, - прошептала я, уставившись в потолок, в темноту. – Одно оно, когда любишь, Насть. - Одно? - Спи давай! – шикнула я на неё, пихнувшись. Хихикнув, сестра, вздохнув, подчинилась и закрыла глаза. Мы так и уснули – бок о бок. Я слышала, как встали родители и, переждав немного, потихоньку выбралась сама, но Настю всё равно разбудила. Пока она просыпалась, я уже отыскала своё старое платье в шкафу, ситцевое, всё в нежно-голубеньких незабудках, накинула сверху кофту, прошла бесшумно мимо спящего Сынри. Обувшись на крыльце, я стянула с гвоздя платок, накинула на голову, подвязала под косами, и зашагала прямо – в церковь. Папа уже открыл её, внутри приветливо горели лампады. Перекрестилась, поклонилась и вошла. Никакой церковной лавки не было, я знала, где лежат свечи и, взяв одну, направилась к иконе Божьей Матери. Не знаю, почему именно к ней, к Христу и Николаю Чудотворцу не хотелось, не доверяла я мужчинам больше. За алтарём чувствовалось движение, но я не хотела привлекать папино внимание. Негромко достигнув святого лика, я снова перекрестилась, вспоминая молитву. Я опять как-то остро ощутила запахи, на этот раз церковные, тяжёлые. Ладан, воск, миро, фимиам. Словно забальзамированное всё, словно мумиями пахнет. Отвратительно. Вмиг тошнота подкатила ко рту изнутри и я, пугаясь столь стремительной дурноты, только успела положить ещё не зажженную свечку у иконы и побежала на выход. Выбежав из церкви, я свернула за её угол и, сложившись пополам, вернула всё, что съела накануне. От приступа дурноты меня даже прошиб пот, и я, стянув платок с головы, стала утирать им лоб и глаза. Голова кружилась, церковный запах так стойко держался где-то около носа, что помутнение долго не отпускало. Я оперлась о стену и глубоко вдыхала и выдыхала. Меня стошнило ещё раз. Неужели с непривычки русская пища после азиатской не идёт? Или всё дело в том, что меня православный храм не принимает после порочной связи с Дьяволом? Ох уж этот Дракон, вселил в меня бесов… вселил… в меня… Дракон. Я сползла по стенке, вытерев платком губы и уголки рта. Тошнота откатилась, но теперь мне стало плохо морально. Нет-нет, мужчина, изыди, я не хочу, это же всё так… шутки… Ну, не надел презерватив, с кем не бывает? Последствия же не обязательны. Мне понадобилось много времени, чтобы успокоиться, привести себя в порядок, прийти к здравомыслию. Это всего лишь акклиматизация. Из одной климатической полосы в другую, для организма нормально в данном случае перебаливать. Это единственное правильное объяснение. Когда я выползла из-за угла церкви, то хотелось вернуться в кровать и завалиться ещё часочка на два-три. Но у калитки стоял Сынри, завидевший меня и шагнувший навстречу. - Ты чего не спишь? – слабо спросила я. Он передернул плечами. - Я беспокойно спал. Просыпался раз пять, не меньше. – Кивая, я хотела обойти его, но он поймал меня за локоть. Я не сразу заметила его взгляд, но, остановившись, обратила внимание, как он изучает мои косы, растоптанные башмаки на ногах, простое бесформенное платье. Разочаровывается, ужасается, брезгует? – Мы не договорили. Нужно закончить разговор. – Я была согласна со всем, потому что ощущала себя разбитой. С другой стороны, не хотелось вновь быть прерванными, и проходное место не лучшее для беседы. - Пошли в сарай за домом, - указала я пальцем, и мы двинулись туда. Это было неровное строение, сколоченное постепенно, частями, с меняющимися задумками о планировке и предназначении, поэтому имеющее два входа. С одного хранились всякие инструменты, плотницкие и садовые, тачка, лопаты, верстак, лейки. С другого оно было выше больше чем на метр. Там хранилось сено, очень много сена для скотины. Мы зашли именно с этой стороны, потому что она была отвёрнута от дома, отдаленнее от него. Прелым, сухими травами, пижмой и зверобоем пахло не так навязчиво, как в церкви, но я всё равно насторожилась, не повторится ли приступ? Мы с Сынри встали друг напротив друга. Я скукожилась, ссутулившись. Прохладно с утра. - Даша… я хотел ещё раз сказать… - Я не передумаю, Сынри. Я не полечу с тобой никуда. - Ты не можешь тут остаться. - Могу. Это мой дом. - Я – твой муж! - На какой-то сингапурской бумажке? – покривилась я, комкая платок в руке, готовая в любой момент поднести его ко рту. - Нашу свадьбу видели в журналах и газетах миллионы людей! Я в ссоре с сестрой из-за тебя, тебя приняли мои родители! – Я ещё раз изобразила надменную гримасу. - Я бы не назвала это «приняли». - Чёрт возьми, да включи ты голову! Ты хочешь сгнить в этом дерьме?! Ты боишься, что будешь жить со мной только ради богатства и этим меня заденешь? Господи, я готов предложить тебе деньги просто так, лишь бы вытащить отсюда! Это элементарное человеколюбие! - С каких пор оно тебе стало свойственно? - Хорошо, я жесток и мерзок, я знаю, что ты обо мне думаешь, но о своей жене я могу волноваться? - Да не жена я тебе! – крикнула я. Сынри вспыхнул и, горя глазами, отчеканил: - Давай обвенчаемся. - Что? – Мне показалось, что я ещё не до конца проснулась и брежу. - Ты сказала мне, что твой отец разложил нас по разным комнатам, потому что мы не в браке перед Богом. Я понимаю, что твой отец священник, и ты придерживаешься до сих пор его воспитания. Венчанный брак сделает тебя моей женой? – скрипя зубами, полюбопытствовал он. Я, опешившая слегка, закашлялась, сумев заговорить через минуту: - Сынри, ты в своём уме? Дело не в этом, нельзя же так! Для венчания нужны чувства, понимаешь? Сильные чувства, в которых люди уверены, раз и навсегда, что они проживут до самой смерти вместе. И не будут изменять друг другу. - Чувства? Тебе всё ещё нужны чувства? – с уставшей насмешкой закивал Сынри. – Ты думаешь, что у меня их нет, потому что я не говорю о них? Потому что не признаюсь в любви? Или ты сама меня настолько не любишь, что на всё остальное тебе плевать? - Сынри… - теряясь от его намёков, и не желая, на самом деле, мучить его и вводить в неравные отношения, я покачала головой. – Я не хочу перед тобой лицемерить, по-моему, самое лучшее, что я могу для тебя сделать за всё, что ты сделал для меня – это быть честной. - Честной, честной, честной! – раздражённо заверещал он. Взмахнув руками, муж опустил их и подошёл ко мне. – Подавись ты своей честностью, вертел я её на своём детородном органе, как вертел всю свою жизнь, я не из того окружения, не из того общества, где привыкли к правде и все кристально чисты и совестливы. Я жил, живу и согласен жить во лжи, знаешь почему? Потому что мне нужна ты. Ты нужна, ты слышишь меня?! Мне, блядь, нужна ты! Как мне тебя получить? Обманом? Силой? Деньгами? Чего тебе ещё надо? Любви? От меня ты всё получишь, просто скажи: «Сынри, я хочу это», и оно будет, ты поняла меня?! Ты понимаешь, что я у тебя ничего не прошу? Тебя, мне тебя надо, а не от тебя что-то. – Головокружение пронеслось без последствий, но всё равно несколько обезоружило меня, я смотрела на мужа во все глаза, не зная, что ответить, что говорить? Он оттеснил меня к стопам сена, его руки уже гладили мои плечи, стянув до локтей кофту, хватались за мои длинные косы, восхищенными пальцами ощущая их толщину. – Даша, я так привык к тебе, мне хорошо с тобой, я никогда такой больше не встречал, я хочу тебя, ты же моя, я же твой мужчина… твой первый мужчина! Я купил тебя, спас тебя, не взамен, не ради, не ожидая благодарности, а потому что не мог иначе… Я всегда смотрел на тебя и думал – она должна быть моей. Плевать на Вику, других женщин, мне всё время что-то попадалось под ноги, и до тебя, и во время, только тогда, когда тебя не было у меня в руках… Я и сейчас смотрю на тебя и едва сдерживаюсь, в голове по-прежнему сверлит: «Она должна быть моя!», а ты всё никак не поддаёшься, ты постоянно просачиваешься сквозь пальцы, Даша, я прошу тебя, дай ты мне себя! Дай! – Он завалил меня на мягкую подстилку из сена и, в пылу, продолжая страсть своих слов действиями, впился в меня губами, покрывая поцелуями щёки, шею, расстёгивая пуговицы платья. Я упёрлась в его грудь руками. - Сынри, нет, пожалуйста! – Я не испытывала неприязни к нему, но мне было дурно, я себя неважно чувствовала. – Сынри, перестань! – Его пальцы задирали подол, крались к нижнему белью. - Почему? Даша, я же никогда не делал тебе во время секса больно, я же не обижаю тебя в постели, нам же бывает хорошо, очень хорошо… - Сынри! Господи! – Тошнота подкатила и я, не желая проблеваться на мужа, отпихнула его, что было сил и, когда он отлетел, растрёпанный, от полураздетой меня, я приложила ладонь к губам. – Меня тошнит… - Он посмотрел на меня, что-то осмысляя и, видимо, сделал такой вывод, что моя дурнота связана с его домогательствами. Как назло, меня стало отпускать. Возможно, виноват был запах его одеколона. - Я настолько тебе неприятен? – шокировано уточнил он. - Да нет же… ты не понимаешь! – Сказать, что я отравилась? Но я не очень уверена, что это отравление, а если это ребёнок Джиёна, то тогда мне и вовсе нечего делать с Сынри. Он за измену меня уже украсил лиловыми красками, какими украсит за чужое дитя в брюхе? - Ты не хочешь спать со мной? Проблема только в этом? Тебе не нравится секс? – Сынри вернулся впритык и, плавно опустившись коленями на пол, обнял мои ноги. – Даша, давай не будем спать, я не буду настаивать, забудем, хорошо? Давай полетим в Сеул, отдохнём, всё взвесим. У тебя будет своя спальня, хорошо? Я не стану идти вопреки твоим желаниям, правда, я не знаю, правда, не знаю, смогу ли не изменять тебе, если ты не станешь спать со мной… - Он положил лицо на мои колени. У меня на глаза наползли слёзы. Я робко опустила ладонь на его затылок. – Просто будь со мной, хорошо? Формально, условно, для видимости, без обязательств – как тебе удобней, но будь рядом, Даша. - Сынри… - Я готова была сломаться, я готова была согласиться, но подозрение, что внутри меня живёт зародыш, и он вовсе не от мужа, не давало мне произнести решительное «да» на все его предложения. К тому же, когда-то, лишь познакомившись с Сынри, я узнала его совсем не таким, и он очень долго был вообще не таким. Тяжело поверить в сбыточность подобных заверений. – Сынри, ты сам передумаешь, возможно, очень скоро. Ты поймёшь, что я всего лишь твой каприз, и страсть ко мне рождается тем, что я не отвечаю тебе взаимностью. А если отвечу? Ты бабник, ты беспорядочный негодяй, распутник и блядун, будем смотреть правде в глаза. Я не хочу оказаться снова за тысячи километров, во владении человека с деньгами, который взбрыкнёт и захочет развлекаться дальше, а меня выкинет или задвинет подальше. Падать больно, Сынри, уж лучше не взлетать. - И ты та, которая, как никто, умеет обрезать крылья. - А ты можешь мне дать гарантию, что будешь отныне и до конца дней своих любить меня, холить и лелеять? – Супруг поднял лицо и посмотрел мне в глаза. - Нет, не могу. Но я могу пообещать, что не брошу тебя, что бы ни случилось, и если ты захочешь оставить меня, то я отпущу. Неужели и этого мало? – Я смотрела на него бесконечно долго, ища доводы за, аргументируя сама для себя, что это прекрасное предложение, и я должна пойти на сделку с совестью, но что-то не могло во мне переломиться. Я хотела разрешить ситуацию с мнимой беременностью, сделать тест, съездить к врачу. И если во мне ребёнок Дракона, то Сынри незачем об этом и знать. - Я хочу уйти в монастырь, совершить постриг. - Постриг? – в ужасе расширились его глаза. Он опять взял заботливо мою косу. – Нет, пожалуйста, Даша, оставь свои волосы, ненормальная, не губи ты себя! - Да это не буквально, в наших монастырях, как в буддийских, на лысо не стригут. Срезают пару прядей, и всё. - Даша, я прошу тебя… - Лучше уезжай, Сынри. Просто уезжай, - пробормотала я, погладив его по щеке и он, шмыгнув носом, поднялся с колен, отряхнул их, сунул руки в карманы и медленно, очень медленно вышел из сарая. В обед мама всё приговаривала «уберёг тебя Господь», а мне так и хотелось её поправить: «Нет, меня уберёг Джиён». Конечно, скажи я так, она бы заметила, что Джиёна мне послал Господь, на что у меня тоже было возражение – это Джиён послал Господа, давно, далеко и надолго. Пока я помогала маме готовить, Сынри собрал вещи и, отказавшись поесть на дорожку, вызвал такси, в которое загрузил свой чемодан. Я вышла проводить его, но не нашла подходящих слов. Он тоже ничего не стал говорить, но вдруг сунул мне в руку свою пластиковую карту. Я посмотрела на неё и, осознав, что это значит, попыталась вручить её обратно. Но он уже забрал свою ладонь. Я потянулась к его карману, но он отвёл моё запястье. Я нахмурилась. - Пароль ты знаешь, пользуйся. - Мне не нужно от тебя денег. - А мне не нужно от тебя благородства в этой дыре, я без тебя вижу, что и кому нужно. На этой карте около двух миллионов, хочешь – купи себе Петухово, хочешь – не работай до конца жизни. - Сынри… - Он отвернулся, открыв дверцу такси, подставил щёку для поцелуя, который я несмело нанесла, сел в машину, и она покатилась вниз с холма, увозя мою последнюю связь с Сингапуром. Или не последнюю? Я положила ладонь на живот. - А когда он вернётся? – спросила мама, вытирая руки о передник. - Никогда, мам. – Её лицо вытянулось, и я пожалела о том, что вот так прямо сказала, но не стала ничего добавлять в оправдание, продолжив: - Всё в порядке, мам. Так нужно. Вечером я объявила и ей, что хочу уйти в монастырь, чем довела до слёз. Когда же я прекращу вызывать горечь и страдания у дорогих мне людей? Ближайший был Могочинский, Свято-Никольский. Туда полдня езды на машине, потом переправа через Обь на пароме. Я была там несколько раз, давно. Монастырь относительно новый, ему лет тридцать с небольшим, в отличие от старинных, сохранившихся с царских или имперских времён, этот построили в новейшее время, в эпоху развала Союза, на общественные деньги и пожертвования. Там вроде прежде была фабрика лесозаготовительная, но вот, возрождалось православие, промышленность беднела, и обменялись. Из последнего посещения, лет семь или больше назад, я помнила там старуху монахиню, чудную, у неё вся стена в комнате была увешана иконами и их репродукциями, а одну она называла фотографией Иисуса, и когда у неё уточняли, как же так - фото? – она уверяла, что да, единственный прижизненный снимок Христа. Лёжа ночами теперь и обдумывая своё будущее, я с трудом представляла себя в подобном обществе. Раньше у меня был другой характер, смиренный и покладистый, я бы улыбалась таким странностям и всё. Сейчас же я наверняка не выдержу и начну доказывать, какая это большая глупость, и что это нелогично, неразумно, и быть такого не может. Что же мне делать? Искать монастырь поудаленнее? Я прекрасно знала, что сначало нужно около года пробыть трудницей, потом возьмут в послушницы, а до пострига очень и очень далеко. Конечно, с отцом-священником это исправить довольно просто, могут сократить сроки «практики», поставят зачет автоматом. Но всё равно каждый монастырь требует справку о состоянии здоровья, а для этого нужно пройти медосмотр… А мои приступы дурноты по утрам повторились ещё дважды. Наступил май, близился День Победы, и моего окончательного поражения. Никаких месячных не пришло, мне всё стало ясно – куда яснее? – но из природного упрямства я всё равно поехала в женскую консультацию, мечтая услышать: «Попейте успокоительное, и всё пройдёт, это у вас от нервов». Вместо чего-то подобного я покинула больницу со справкой «беременна», срок около трёх с лишним недель. Прекрасно, лучше не бывает! Даша, ты молодец, добилась всего в жизни: проебала девственность, любимого, счастье, мужа-миллионера, возможность уйти в монахини и молодость. Потому что материнство – это конец жизни для себя и начало жизни ради другой жизни. Я не представляла, как сообщу обо всём родителям. Они потребуют Сынри обратно, а я и признаться-то не решусь, что это не от него. Хотя папа догадается, я думаю. Мы с ним решили, что тот наш первый после воссоединения разговор был исповедью, тайны которой нельзя разглашать. Я купилась на это, запоздало поняв, что назвав это исповедью, папа принял все мои грехи на себя. Взявшись спорить, чтобы вернул мне мои грехи обратно, я его довела до колик от смеха. С кем поделиться? Как облегчить душу? Вернувшись из Томска со справкой, я сидела на платформе, приехав в Петухово на электричке. Народ разошёлся, а я всё не решалась идти домой. Достав мобильный телефон, на счёт которого положила побольше денег, я вертела в руках визитку Сынхёна. Я не должна этого делать. Зачем мне это? Зачем ему это? Даша, убери, убери его номер! Вместо этого большой палец перенёс цифры с бумажки на экран. Дура, хоть вызов не нажимай! «Нажать». Сделано. Дура. Чего ты хочешь, Даша? Ты беременная или блондинка в климаксе? С сопутствующими симптомами постменструального синдрома, которого у меня не может быть ещё месяцев девять. - Алло? – От глухого и басистого «ёбосэё»* я почти вздрогнула, но сразу же ощутила радость. - Привет, это Даша, - представилась я. - Даша? – оживился голос. – Даша, как ты? - Я… нормально. В общем, я в России, мы с Сынри расстались… - Ты со своего номера звонишь? – спросил меня торопливо Сынхён. - Да, я… - Раздались гудки сброшенного звонка. Я ошалело уставилась на экран. Это что такое? Если я больше не жена олигарха, то со мной и разговаривать не о чем? Телефон запиликал, показывая, что Сынхён звонит мне сам. Я скорее подняла: - Алло?! - Пока я не знаю номера твоей кредитной карты и не могу оплачивать твои счета, позволь не дать тебе разориться на международных беседах. – Я одновременно улыбнулась и немного оскорбилась. - С чего ты взял, что я разорюсь? - Ты сказала, что вы расстались с Сынри, без него, если не ошибаюсь, ты была… бедной студенткой. Кроме того, сомневаюсь, что ты позвонила бы мне просто так. Что-то случилось? – Мне моментально делалось лучше от этого диалога. Я поняла, как соскучилась по Сынхёну, по его шуткам, странностям, придурковатости и по его покровительственному, отеческому отношению ко мне. Несмотря на то, что я обижалась за роль замухрышки и жертвы, я понимала, что ему, чтобы вылазить из своей депрессии и крепнуть, нужен именно кто-то вроде меня, кому надо помогать, ради кого надо становиться сильным и героическим. Я в какой-то мере спасала Сынхёна, а он меня. - Обещай, что не расскажешь Джиёну, хорошо? - Заговор против Джи? Мне нравится. Жарь, дочь. - Ты станешь дедушкой, - разглядывая справку с «диагнозом», заявила я. Повисла тишина. Какое-то кряхтение по ту сторону, не то ухмылки, не то сдержанный кашель. Потом вновь возник бас Сынхёна: - Что ж, с дедушкой всё однозначно, а кто papa**? – с ударением на вторую «а» произнёс он. - Угадай. - Дай подумать. Святой дух? - Почти. Его полная противоположность. - Дьявольская плоть? Что ж, под это описание подходит миллиарда три подозреваемых. Однако решусь поставить на Квон Джиёна. Не потому, что верю в его удаль, а потому, что знаю твою избирательность. - Я его для этого не избирала, это произошло случайно. А впрочем… - Вот и я думаю, что с Джи скорее «впрочем», чем «случайно». Вот же reptile, salaud***! Почему ты не хочешь говорить ему об этом? - Он обещал выкосить где-то пятую часть населения планеты, если у него родится ребёнок. Я не хочу развязать третью мировую войну. А если серьёзно, то просто хочу иметь от него хоть какую-то тайну. И не хочу забивать ему голову лишними проблемами. И опасность к своему ребёнку притягивать не хочу. О, смотри-ка, причин так много… - Вы из-за этого разошлись с Сынри? - Косвенно. Я ему говорить ничего не стала, поняла, что не в силах признаться о чужом ребёнке. - Ладно, нравственную часть обсудим после. Тебе что-нибудь нужно? Нужна помощь, деньги, что-то ещё? - Нет, Сынхён, спасибо, из этого мне ничего не надо, я только хотела поделиться с кем-нибудь. То есть, не с кем-нибудь, а именно с тобой. Ты первый, кому я сообщаю об этом. - Какое счастье, что употреблять сверх меры бросил полгода назад, а то у меня почти создалось ощущение, что отец я, но не могу вспомнить, когда нахулиганил. – Я засмеялась. – И когда мне ждать внука или внучку? - В январе. - Я захочу посмотреть на него. И на тебя. Незаметно от Джи это будет затруднительно, если ты будешь в России… - Знаешь, у меня всё-таки есть одна просьба, - вдруг осенило меня, и я его перебила. - Да? - Есть одно русское дурацкое произведение, об алкоголике-интеллигенте… - Хочу его прочитать! - Нет, оно действительно дурацкое. Но не в этом суть. Оно называется «Москва – Петушки». Главный герой едет из Москвы в населённый пункт Петушки, где у него любовница и ребёнок. Но он напивается настолько, что не замечает нужной станции и возвращается обратно в Москву, так и не побывав у них, тех, к кому ехал. А в Москве, как обычно пьяного, его убивают. Этому произведению поставили в Москве памятник, две скульптуры: почти не стоящий на ногах выпивоха и неподалёку не дождавшаяся девушка с косой. – Сынхён внимательно молчал. – Я хочу в Сингапуре памятник, можно? - Памятник? – разразился вежливым и удивленным хохотом Сынхён. – Почему бы и нет? Тут полно всякого… жирная птица Фернандо Ботеро, подражание Дали, прыгающие с набережной мальчики в бронзе от Чонг Фат Чонга… - Я знала, к кому обращалась. Кто ещё знал всё об искусстве? – И что будет изображено? - Две скульптуры. Дракон, а неподалёку девушка с косой. - С косой? В Сингапуре? - А почему нет? В твоей любимой Франции, между прочим, есть статуя Анне Ярославовне, русской княжне. С косой. Называть композицию «Сингапур – Петухово» не надо, но что-нибудь вроде залога дружбы с Россией же можно? - Тогда почему Сингапур представлен не мерлионом? - Сам знаешь, почему. - Я-то да… - Сынхён оборвал себя и, сообразив, сказал: - Мы поставим его поближе к ROM****. Свяжем с любовной историей. Что-нибудь вроде принцессы и чудовища. Коса зайдёт под Рапунцель. - Тоже неплохо, в принципе, мне всё равно, какую историю ты сочинишь. Главное, чтобы Джиёну на глаза почаще попадалось. - У него во дворе поставить? - Слишком навязчиво. - Согласен, что-нибудь заподозрит, - мы засмеялись. Успокаиваясь, Сынхён пообещал: - Я обязательно займусь этим, ты не представляешь, как мне нравится эта идея! Найти бы дельного скульптора только. Я буду держать тебя в курсе дела. И ты меня тоже держи, ладно? – Я дала взаимное обещание, и мы распрощались. Убрав телефон, я ощутила прилив сил, радость и спокойствие. Солнце пригревало, кедры шумели макушками на несильном ветру где-то на высоте. Поднявшись, я спустилась на дорогу и пошла через лес к посёлку. Понедельник, Ваня и Настя ещё в Томске, младшие в школе. Мама, должно быть, дома с бабушкой и дедушкой. Отзову её в сторону и скажу, что жду ребёнка. Одно в моей семье было неистребимо и прекрасно: в ней всегда радовались хорошим новостям и новой жизни, и не обращали внимания на финансовые трудности, недостаток средств или тесноту. Это я тут, горе-королева, приехала из удобств, и никак не могла пока привыкнуть вновь жить без условий, делить с кем-то маленькую спальню, толкаться с кем-то, не иметь возможности уединиться. Я вспомнила о Хадиче, как она там? Как поступил с ней Сынри? Выгнал? Как я могла не поговорить с ним о ней! Прогулка подходила к концу, я взбодрилась, ощущала лёгкость в теле. Сегодня обычная слабость и тошнота не беспокоили, и от хорошего самочувствия настроение сделалось приподнятым. Я плавно, со скрипом и ломкой, но привыкала к той судьбе, которая была у меня до Сингапура. Когда-то я умела здесь быть счастливой, а потом, попав в бордель и неизвестное государство, считала себя несчастнейшей и погибшей, но после, в результате, выяснилось, что там я могу быть ещё счастливее, чем была до этого, что отчаиваться не стоило, что ждали такие повороты событий, которых никто не мог предречь. И вот опять я меняю место, людей вокруг, и временами кажется, что счастье и будущее разрушены, что дальше – только хуже. Но разве не так же размышляла я в Сингапуре? Как рано мы отчаиваемся, как быстро мы сдаёмся, как любим унывать, а не присматриваться вокруг, чтобы найти нечто… некое нечто, которое есть в любом уголке Земли, я уверена, лично наше, особенное, способное спасти нас, успокоить, преобразить и сделать счастливыми. Я поднялась на холм со стороны станции с этими позитивными мыслями, готовая к новым битвам и сражениям за свою жизнь, ведь теперь от неё зависела ещё одна, крошечная, но уже такая мною любимая. Ветер перемен тормошил мои волосы, он нёс что-то необычное, и этим могло быть, что угодно. Разве не вся наша жизнь – необычна? Разве повторяется дважды один и тот же день? Разве обычны рассветы и закаты, пение птиц и лай собак? Да, мы привыкаем ко всему, и только от перемен и чего-то нового страдаем или радуемся. Но в нашей власти раз и навсегда понять, что страдать или радоваться – это наш выбор, наша точка зрения, и воспринимать что-то с радостью наше сердце способно ежедневно. Даже если оно уже было, случалось, происходило, принадлежало нам, оно не стало обычным, оно – часть нашей жизни, и делать из этой части серое и неприметное, значит, превращать постепенно в серое и неприметное всю свою жизнь. У нашего забора стояла незнакомая машина. Это не папина старая «нива», кто это к нам в гости пожаловал? Приближаясь, я увидела на лавочке за ней два контура. Ноги стали вязнуть в земле, не смея приближаться. Но меня заметили, и я двинулась дальше, стараясь держаться отстранёно. Остановившись в нескольких шагах, я посмотрела на Сынри, поднявшегося мне навстречу. Рядом с ним сидел дед, дымя сигарету. Они не могли ни о чём говорить, но само их бессловесное объединение меня едва не рассмешило. Я сжала ремешок от сумочки на плече. - Ты зачем здесь? - Я подумал, раз ты сама дура, тебе нужен кто-то, кто за тебя адекватно будет мыслить. - Хорошее начало хорошего разговора, - с иронией заметила я. – Начал с оскорбления. - Это не оскорбление, это факт. На правду не обижаются, ты же ратовала за честность? - Ну, допустим. И на что тебе дура? - Вразумлять, - хмыкнул Сынри. - Ты всё равно сейчас сам отсюда уедешь. - С чего бы это? – Дед посмотрел на нас разок и, ничего не поняв, перевёл глаза на козырёк церкви напротив: - Подкрасить бы надо, и крыльцо чуть осело, после зимы-то. - С чего бы? – Я сделала глубокий вдох и, протягивая ему справку из консультации, опустила руку. Там же всё на русском! Что ж, жизнь вынуждает меня это произносить: - Я жду ребёнка. От Джиёна. Сынри вспышкой блеснул зрачками и, вытянувшись, остолбенел. На шее стала видна дёргающаяся артерия. Пульс у него участился. Замершие, мы смотрели друг на друга. Захочет ударить меня, или эти методы уже не работают? Будто очнувшись, Сынри мотнул головой и потёр лоб большим и указательным пальцами: - Вот грязный ублюдок… - прошептал он своим ботинкам, к которым опустил лицо. – Он что, гондоны натягивать не умеет? Что ж за мразота эта тварь! – И, вдруг обреченно засмеявшись, он закинул голову назад, посмотрев на небо. – Всё возвращается на круги своя. Всё началось с беременности Вики, и вот, теперь ты на её месте? - К счастью, я не на её месте. Я у себя дома, и я убью каждого, кто хотя бы попытается предложить мне аборт. – Муж… То есть, Сынри… Не знаю, стоит ли мне ещё называть его так? В общем, Сынри прямо посмотрел на меня. - Я не предложу тебе аборт. - Естественно, твоего мнения тут не спрашивали, - отвернулась я, поглаживая капот машины, в которой сидел водитель. На этот раз Сынри не брал такси, а нанял в аренду личный автомобиль бизнес-класса. - Знаешь, где я был и что делал? – Я пожала плечами, не выказывая заинтересованности. – У Вики. – Голова моя приподнялась, как у гуся, услышавшего шум. Сынри сумел завладеть моим вниманием. – Я предложил ей двухкомнатную квартиру в её городе и полмиллиона рублей за сына. – Стеклянными глазами, опешившая, я даже не моргала, но не могла не поторопить: - И что же она? - Сошлись на двушке и миллионе ровно. Умеет торговаться, паршивка. – У меня едва не началась новая волна дурноты, как-то гадко и до озноба мерзко стало от понимания того, что мать… согласилась… продать своего ребёнка?! И… и за эту девушку, за эту личность я пережила всё, что пережила? За жизнь ребёнка, которую даже его мама оценила деньгами? Я, видимо, исказилась сильно в лице, потому что Сынри с волнением в меня вгляделся. - Где он? Где мальчик? - В моей сеульской квартире. С Хадичей. – Сынри подошёл ко мне. - Надо же, без единого гвоздя сделана, - вклинился дед, по-прежнему рассматривая церковь. – И до сих пор стоит. Почти полтора века! Умели раньше делать… - Даша, - продолжил Сынри, осторожно кладя ладонь мне на талию. – Мы, кажется, квиты? У меня груз прошлого, у тебя… тоже теперь есть приданное, - улыбнулся он, кивнув на мой живот. Я расслабилась, поняв, что он и не думает распускать руки и злиться. Попробовал бы он меня сейчас ударить! Я бы быстрее Вани отхватила кусок забора и гнала его до китайской границы. – Пока я был в Сеуле, меня многие спрашивали, где моя жена. И сестра, и родители, и друзья… Тем, кому я в порыве обреченности сказал, что мы расстались, начали уверять, что брак был ошибкой, что всё правильно теперь сделали, что ты не для меня, много всяких нелепостей… На каждые их слова об ошибке, я продолжал думать: «Но она должна быть моя». – Сынри тронул мою щёку, наблюдая, отстранюсь я или нет. Я не отстранилась. – Ты можешь называть это капризом, или желанием иметь то, что не даётся, потому что я привык получать всё. Возможно. Пусть источником моего желания будет привычка иметь всё, чего захотелось. Но я ещё ничего в своей жизни не хотел так долго. - Хотел? – сузила я коварно глаза. - Ты ждёшь признания в любви? Чтобы я заменил глагол? - А почему бы нет? - Потому что ты тоже этого не делаешь, - выставил мне претензию Сынри. Я не сдержала смешок. - А я должна? - Ты даже не представляешь себе, сколько ты мне уже должна. - Тоже мне, благородный рыцарь, я думала, ты меня на счётчик не ставил. – Он привлёк меня к себе ближе, заговорив полушепотом: - С этими долгами очень просто рассчитаться… Тебя же не от меня на самом деле тошнило тогда, да? – Я неопределенно поводила глазами, нервируя его. Он нетерпеливо ждал ответа и я, снизойдя, кивнула. - А кто-то заверял, что мы даже не будем спать… - Но ситуация изменилась. - В каком месте? – Сынри аккуратно тронул мой живот. Я поняла его намёк. – Это ничего не значит, ты думаешь, что я не выживу матерью-одиночкой? - Выживешь, но смысл? - Смысл выживания? - Смысл оставаться матерью-одиночкой? – Я чуть отодвинулась от него, прижавшись к капоту. - Давай не будем о смыслах? Они у меня где-то вот тут, - указала я ребром ладони под подбородком. - Давай не будем. Давай ты просто соберёшь вещи, и мы уедем. - Куда? - Твоему ребёнку нужен будет отец, а у меня есть мальчишка, которому нужна мама. Нормальная мама, а не которая продала его за отличные условия для своей шлюшной задницы. - Ты предлагаешь лететь в Сеул? - А разве не туда ты и летела? – улыбнулся он. - Признаться, с тех пор многое изменилось. В прошлый раз я как-то не очень попала в цель. - Но со второй попытки-то не промажешь? – веселее покачал головой Сынри. – Я проконтролирую. Он протянул мне ладонь, предлагая вложить в неё мою руку. Вложить и согласиться с тем, чтобы вновь покинуть дом, родину, Россию. Когда-то всё это казалось таким страшным, необратимым. И теперь очередная возможность изменить направление судьбы. Третья страна, страна, о которой я и мечтала ещё год назад, в которую я летела на экскурсию, на недельку. Сейчас мне предлагают там квартиру, мужа, двух детей. Сыну Вики нужна мать, Сынри прав. И нашему с Джиёном малышу тоже нужна полная семья, но она не может состоять из меня и Дракона. Сеул… Конечно, там намного больше шансов увидеться с тем, кто дорог, чем тут, в Петухово. Тут вообще никаких шансов, ни на что. Верю ли я ещё в воссоединение с Джиёном, в его необходимость? Планы на монастырь отпали вместе с подтверждением беременности, но любовь к Дракону… Отпадёт ли когда-нибудь она? Я провела ладонью по животу, ещё совсем ровному. По крайней мере, мне вернули душу, она во мне снова есть, живая, несгибаемая и заставляющая бороться со всеми проблемами и препятствиями. Улыбнувшись, я медленно положила свою руку в ладонь Сынри, и он облегченно выдохнул. Почему бы и не в Сеул? Ведь я летела именно туда. Полёт затянулся на одиннадцать месяцев, так долго это расстояние могла преодолевать только черепаха. Или девушка из глубинки, упрямо стремившаяся к мечте, вылившейся в желание выжить и стать счастливой. И девушка смогла. Не потому, что была умной или обладала сверхспособностями, а потому, что верила, надеялась и любила. Ну и… была приличной. Соблюдайте приличия, даже там, где кажется, что их нет, и кроме вас никому до них нет дела. Приличия есть всегда, соблюдайте, и вы никогда не пожалеете об этом.