REVOLUTION

      Июнь 1930 года. Иногда… Всё может пойти не так, как было задумано. — Господин Стайлс, как вы прокомментируете последние события на юге Индии? — Вооружённые восстания — это дело рук английского парламента? — Способна ли Британия продолжать нести ответственность за Индию? В Британии назревает экономический кризис! В наше время никогда нельзя полагаться на союзников. Люди, готовые служить тебе за какие-то пару миллионов… Они не стоят доверия. И поэтому нам, лидерам нового мира, теперь приходится быть очень осторожными. Следить за каждым шагом британской короны. Вынюхивать их мерзкие политические планы и, что важно, действовать во благо нашего народа. Общество всеобщего благоденствия — вот она, наша заветная мечта. Мир, в котором не будет угнетённых и угнетателей, в котором отменят систему каст и каждому воздастся по заслугам. О дивный новый мир! Могли ли мы надеяться, что наши планы когда-нибудь воплотятся в действительность, а если и могли, то представляли ли мы, какую цену придётся заплатить? — «Guardian», Лондон. Господин Стайлс, как скоро Британия предпримет меры по урегулированию Индийской проблемы? Планируется ли это сделать милитаризовано, если индийская оппозиция не проецирует себя как военного агрессора? — Парламент совместно с Министерством иностранных дел и его подразделения по делам Индии разрабатывает законодательный акт, который, мы надеемся, будет подписан лидерами обеих стран и удовлетворит запросы всех сторон. Кроме этого, мы позитивно настроены в отношении Индийской колонии, считая эту территорию не только земельным придатком Британии, но и равноправным членом содружества земель Британской короны и впредь будем стремиться развивать Индию. Следующий вопрос. — «Times», Нью-Йорк. Когда будут обнародованы промежуточные результаты переговоров с Индийскими властями? — Ну, как только они появятся, вы сразу обо всём узнаете. Журналисты же всегда первые в этом. По залу, битком набитому журналистами со всего мира, прокатился нервный смешок. Люди уже немного подустали от бесконечного потока вопросов, навалившегося на посла, и желали лишь одного — быстрого завершения конференции. Ну и, возможно, чтобы стало чуточку прохладнее, а москиты исчезли из этого города. Гарри, молодой мужчина тридцати двух лет, сухой, поджарый, видел их смятение. Он промокнул вспотевший лоб и без того мокрым платком, и, наклонившись ближе к рупору, чётко произнёс: — Последний вопрос, и на этом закончим. Зал обрадованно охнул, и тут же из толпы выскочила тоненькая, почти прозрачная и очень бледная девушка. Прокашлявшись, она поправила короткие белые волосы и спросила: — «Янг Индия», Нью-Дели. Сколько погибло гражданских после Соляного похода и почему вы умалчиваете эти цифры? После её слов в комнате тут же начались перешептывания. Изумлённые дерзостью белой женщины, журналисты загалдели, закричали, завозились, записывая в свои увесистые блокноты её слова; им тут же стала безразлична удушливая июньская жара большого города — как же, куда же! сенсационные известия! скандальные вопросы! провальные выступления! В тот же час раскатистый мужской голос прогремел увесистым «Взять под стражу!», и миниатюрную женщину под руки подхватили двое высоких солдат в оливково-зелёной форме. Они вцепились в неё и, пока опешившая от напора военных девушка не начала сопротивляться и кричать, увели из зала. Гарри, проведя белую женщину взглядом до двери, тихо фыркнул. Наклонившись ещё ближе к рупору и осмотрев с высоты трибуны разномастных журналистов, на одном дыхании выдохнул: — Конференция окончена. В детстве мне всегда говорили, что я должен стремиться к вершине. Ползти вверх, чтобы стать самым лучшим — тем, на кого равняются, кого почитают, уважают. Боятся. Они говорили, что только те, кто стоят выше, достойны поклонения. Но я не верил. Когда мне исполнилось шестнадцать лет, мой отец умер. Он работал лесничим в Америке. Я даже не помню его лица: дома, в Англии, он бывал раз в пять или шесть лет, и мало что осталось из его вещей. Мама почти всё выбросила, когда из Денвера к нам приехал его помощник, чтобы сообщить о смерти отца. У меня есть только его портрет. Какой-то художник запечатлел на холсте его молодость — двадцатишестилетний Марк сурово смотрел из тяжелой серебристой рамы на многочисленных посетителей моего кабинета, будто выискивая в них пороки, заставляя съёжиться и убежать. Впрочем, его суровый взгляд, столь неожиданный для юноши с чарующими шоколадными локонами и бирюзово-зелёными глазами, был мне единственной опорой в моём жизненном пути. — Имя. — Джиотсана Махатма Ганди. — О, та самая Ганди! — гнусаво протянул низкий, с гнилыми зубами, надзиратель. — И с чего бы это такой, — омерзительно-похабным тоном протянул он, — леди… Сидеть в тюрьме? — Работайте лучше, — резко оборвала его на полуслове девушка. — Где моя камера? Надзиратель указал ей куда-то вглубь длинного каменного коридора. Джиотсана, ужаснувшись, вдохнула отсыревший от времени воздух, пахший гнилыми фруктами и скисшим молоком, затем гордо вздёрнула голову и, подобрав подол сари, зашагала навстречу темноте. Ей вслед долетело гаденькое «смотри, не заверни к папеньке» от гнилозубого солдата, но Джиа никак не отреагировала. Она знала: он, надзиратель, нарочно пытается вывести из себя, пытается пошатнуть её систему, стремится сломить хоть такой мелочью, если уж не вышло у других. Она знала и про то, что этот премерзкий солдатишка (вслух, конечно, она бы ни за что его так не назвала — это бы огорчило отца, горящего желанием отыскать положительные черты) никогда не верил в то, что политика молчаливого неповиновения и ненасилия может освободить людей от безжалостной Англии. Джиотсана знала всё это, поэтому молча приняла тот факт, что ближайшие несколько недель ей придётся провести в холодной каменной норе, по недоразумению названной тюрьмой. Впрочем, когда это тюрьмы для преступников были удобными? Всегда интересно было наблюдать за тем, как люди, встречаясь с давлением свыше, меняются. Некоторые, едва только успевали увидеть или почувствовать вездесущую руку власти, убегали. Просто собирали все свои скудные пожитки (или не очень — это уж смотря сколько успели награбить), садились в первую попавшуюся рикшу и мчались до порта в Мумбаи, а там уж как Бог пошлёт: если удастся, доплывут до Англии и осядут в захудалом портовом городишке, если нет… Что же, всякое бывает. Некоторые, как я, напротив — начинают сопротивляться. Грызть систему изнутри. Пытаться убить то, что уже не живо. Август 1930. Дурманящая послеполуденная жара, пропахшая коровьим дерьмом, что лежало почти на каждом углу этой пёстрой улицы, душила. Она забиралась под воротники светлых хлопковых костюмов, стекала по мощным тёмным спинам мужчин огромными каплями пота, оседала на запылённых ресницах уставших женщин, с раннего утра уже успевших сделать всю работу по хозяйству и сейчас лениво нарезавших мясо к ужину. Жара, настигнув одинокого Неприкасаемого[1], что беззастенчиво развалился на сочных лугах и задремал, одаривает его невыносимой головной болью — если, конечно, тот не надвинул по самые глаза треугольную белую шапочку-ганди[2]. Жара не щадила никого, а британцев — особенно. Гарри Стайлс, надвинув на лоб маленькую чёрную шляпу-котелок и безустанно обмахиваясь веером, широкими шагами двигался по многолюдной улице Нью-Дели. Он спешил; ему срочно требовалось встретиться с осведомителем ИНК — то есть Индийской Национальной Компании, — и опаздывать было некрасиво. Что уж там некрасиво! Пересуды и всяческие сплетни давно стали атрибутом красивой жизни посла, так что Гарри волновало кое-что иное. Шпион мог обидеться, и ценные сведения, потом и кровью выцарапанные у индусов, в таком случае бы исчезли, лишив Корону значительного преимущества. Такой поворот событий не простила бы и Королева («Боже, храни Королеву!» — тут же скороговоркой подумал Гарри), а это было чревато увольнением, долгой дорогой по бескрайнему океану в хлюпкой лодчонке и возможной смертью от цинги. Так что посол, взвесив все «за» и «против», ещё сильнее прижал шляпку, надеясь, что та спасёт его многострадальную головушку от жгучего солнца, и ускорил свой шаг. Наконец, когда впереди замаячили серые с ярко-оранжевыми пятнами ржавчины ворота городской тюрьмы, Гарри успокоился. Замер на минуту, отдышался. Затем, вдохнув пряный корично-имбирный запах города, снова поспешил на встречу. Осведомитель этот, Зейн Малик, был примерно такого же возраста, как и Гарри, но, в отличие от последнего, совершенно ничего не делал. Тридцатичетырёхлетний дородный мужичок вполне себе щуплого телосложения был, к вящему удивлению его родителей, ладно скроен и обладал весьма недурной наружностью. Только вот поговаривали, что умом его природа обделила, и поэтому Зейн уже который год просиживал в городской тюрьме, получая считанные гроши за службу, основной обязанностью которой было денно и нощно плевать в потолок. И мужчина хорошо с этим справлялся: с утра покормит одинокую корову, неловко прислонившуюся к забору, затем перекинется парой словечек с Джаей — так ласково называл светлокожую Джиотсану Зейн — и усядется где-нибудь около входной двери на шатающемся деревянном стуле, поскрипывающем от каждого движения. И ничто никогда не нарушало его спокойствия (кроме, разумеется, коров, которых он ласково уговаривал отойти подальше, и злобного голоса Гарри Стайлса, на которого уговоры не действовали). Точно так же было и в этот раз. Примостив поудобнее своё увесистое тельце, Зейн стал перекрикиваться с Джаей, а когда им обоим это надоело, мужчина просто затих и прикрыл глаза. Но ненадолго — вскоре над Маликом зависла мужская голова с длинными, почти до плеч, неряшливо уложенными волосами каштанового цвета. Малик встрепенулся и, прищурившись, посмотрел вверх. — Итак? — приподняв бровь, поинтересовался Гарри. — Господин Малик, у вас есть что-нибудь важное для меня? Тот тут же встал — быстро, но степенно, — предложил господину послу присесть в тенёчке, а затем, усевшись рядом, начал горячо шептать на ухо, брызгая слюнями: — Видите ли… господин Стайлс… Мусье Ганди сейчас в тюрьме, а это, понимаете, не нравится ополчению, — Зейн запнулся, набрал побольше воздуха и продолжил, — и, откровенно, говоря… планируется бунт… — Что за бунт? — заинтересованно уточнил Гарри. Он нервно начал постукивать пальцами по колену, отбивая незамысловатую мелодию в ожидании ответа. Малик, понизив голос до едва слышного шёпота, наклонился к самому уху Стайлса и произнёс: — Против Короны!... — Ну? — приподнял бровь посол. — Корона всегда предмет покушений. Это не новость. Зейн, опешивший от такой реакции на свои слова (он-то ведь ожидал большего энтузиазма), растерялся. Ему всегда казалось, что новость о покушении на правительство тут же взволнует посла, заставит его бежать на работу и делать там что-нибудь, что могло бы помочь предотвратить убийство. Но, как назло, Стайлс оставался спокойным, и на минуточку даже могло показаться, что господин сожалеет о том, что решился прийти на встречу — настолько сообщение тюремного надзирателя было обыденным. — Господин… Мусье Стайлс… Но я подумал, что моя новость поможет уберечь вашу репутацию, и… — Гарри остановил невразумительно мямлившего Зейна одним коротким жестом. После чего, коротко кивнув, поднялся с шероховатого табурета и добавил: — Господин Малик, я не француз[3]. Спасибо за информацию. До свидания. Коротко кивнув надзирателю в знак уважения и, надвинув на глаза чёрную шляпку, Гарри Стайлс стремительно вышел из тюрьмы. Надзиратель, оставшийся за его спиной, растерянно пожал плечами и громко крикнул: — Джая! А чего это он не француз? Ответ пришёл быстро. — Зейн, дурак, ты назвал посла мусье! В Британии говорят «сэр»!

***

Примечания:

Неприкасаемый[1] — представитель низшей касты в Индии, не входит в систему четырёх варн. Попросту можно сказать, что неприкасаемые не считаются людьми. Шапочка-ганди [2] — белый головной убор наподобие пилотки с острыми углами спереди и сзади и широкий по бокам, сделанный из кхади (хлопковой индийской ткани). Был назван в честь Махатмы Ганди, популяризовавшем его в ходе Индийского национально-освободительного движения. Обычно носится активистами, борющимися за независимость Индии. Фото можно посмотреть здесь: http://na-golove.ru/wp-content/uploads/2012/01/Gandi.jpg «Я не француз» [3] — Зейн назвал Гарри «мусьё», а это обращение применительно исключительно к французам в качестве вежливого обращения. Так что Зейн попросту был не сильно образован и не знал этого. :)