"Ненавижу тебя" - "Знаю"

Великолепные пейзажи Швейцарии не уставали восхищать полковника уже целый месяц. В брошюрке, которую впихнула ему в самолёте вместе с соком стюардесса, уверенно врали, что “Швейцария – это Рай на земле, откуда вам никогда не захочется уезжать”. Если быть откровенным, ему и приезжать-то не особенно хотелось, но свою роль сыграло ещё и то, что в своё время Дж… Неважно, в общем. Он просто решил туда поехать. Чем Швейцария хуже Парижа с его Монмартром или Рима с его Колизеем и Пантеоном? Дорогая, конечно, но как будто он испытывал недостаток в средствах. С его потребностями накопленная сумма несильно уменьшилась бы и через несколько лет. Заведи он семью, на эти деньги обеспечил бы ей далеко не бедную жизнь. Но семью он не завёл, а отдых – отличная возможность для капиталовложения. Хотя правильнее, наверное, было бы сказать “капиталорастрачивания”, но, поскольку так никто не говорил, глупую, несвойственную мысль пришлось удержать при себе. Себастьян посетил несколько горнолыжных курортов, не уставая радоваться чистому воздуху и невероятным видам. Дж… Один человек когда-то говорил ему, что оригинал никогда не уступит копии, никакой, даже самой прекрасно выполненной картине, точно его повторяющей, и ни одному цифровому изображению, сделанному на самом качественном фотоаппарате, который только мог предложить век технологий. Любуясь всей этой красотой, Себастьян склонялся к тому, чтобы согласиться с этими словами, поначалу казавшимися слишком пафосными и сильно преувеличенными. Дж… Тот человек вообще очень любил пафос и преувеличения. Величественные замки смотрелись просто потрясающе на фоне гор, верхушками упиравшихся в небо. Создавалось ощущение, что проплывающие облака обязательно зацепятся за эти острые пики и не смогут продолжить свой путь. Моран не был ни поэтом, ни прозаиком, но такое хотелось описывать в самых восторженных выражениях. Хотелось купить себе картину и повесить в маленькой квартирке в Лондоне. Ему ведь придётся туда вернуться. Хоть когда-нибудь. Картина будет смотреться совершенно неуместно, но его это волновать не станет, а гостей у него не бывает. Никогда, в общем-то, не было. Дж… Тот человек, заявляясь к нему, вёл себя так, словно домой пришёл, так что считать его за гостя не получалось. А потом… как-то раз… вернувшись после… Такого деятельного туриста старательным швейцарцам, наверное, ещё не попадалось. Полковник записывался на все экскурсии, которые только предлагал отель. Пятизвёздочный, к слову. Даже если в экскурсиях обнаруживались повторения. С маниакальным блеском в глазах он отмечался там и тут и, едва вернувшись с одной поездки, тут же отправлялся в другую. Дж… Тот человек часто сравнивал его с тигром. Сейчас Себастьян, пожалуй, назвал бы себя акулой. У акулы нет воздушного пузыря, поэтому если она остановится, то утонет. Умрёт. Себастьян тоже отчаянно боялся остановиться. Хоть на мгновение. Он обязательно куда-то ездил, что-то изучал, читал, ел, двигался. Делал всё, чтобы не дать себе задуматься. Вспомнить. Принять. Та лужа крови до сих пор снилась ему в кошмарах. Каждый проклятый день. Даже в этом чёртовом “Раю на земле, откуда никогда не захочется уезжать”. Захочется. Моран готов был укатить хоть на край земли, лишь бы никогда больше не… На самом деле он немного скучал по Лондону. Он родился и вырос там. Он вернулся туда после войны. И там он… Короче говоря, этот чудесный город таил в себе множество прекрасных воспоминаний Себастьяна. Но также там было множество острых углов. Слишком велик шанс порезаться. Заставить кровоточить раны, едва-едва зажившие, наспех стянутые грязной ниткой, заросшие тонкой коркой сукровицы. Полковник не боялся боли, но и не ждал её появления с нетерпением. Возможно, его следовало назвать трусом, ведь он позорно бежал, вместо того чтобы принять жестокую правду, смириться, жить дальше. Но он ведь так и не нашёл ответ на вопрос: “А зачем же это делать?” Всего себя он раньше посвящал Дж… тому человеку. А теперь его не стало. Вот так просто, в один момент. Расстояние длиною в несколько сантиметров от дула пистолета до стенки горла. Всё так просто. Так просто. Как и всё гениальное. С той прогулки по замку Эгль Моран вернулся поздним вечером, на ходу скинул ботинки и рухнул на кровать, но не успел заснуть, как в дверь постучали и до боли, до душераздирающей боли, до скручивающих всё тело спазмов знакомым, манерным, игривым голосом сообщили: - Уборка номеров, сэр. Себастьян вытащил пистолет из ящика тумбочки у кровати и продырявил ни в чём не повинную дверь, сделанную, как уверяла рецензия, из красного дуба. В тот момент он даже не задумался о том, как будет объяснять сие "небольшое недоразумение" персоналу отеля и что с ним потом за это сделают. Посадят в тюрьму? Что ж, бывали времена и похуже. Удастся откупиться? И на том спасибо. Но если кто-то решил так глупо пошутить, то он заслуживал всех этих пуль и ещё обойму в подарок. - Предсказуемый до последнего выстрела, - спустя две минуты сообщили тем же голосом. Дверь, надо отдать ей должное, даже не скрипнула и бесшумно закрылась за не прошеным гостем. Полковник, опустив пистолет, но всё ещё крепко сжимая его в руке, со смесью боли, ужаса и неверия смотрел на человека, который преспокойно входил в его номер после… после… Себастьян рос в семье, где чтили Бога, но сам не очень-то в него верил, однако сейчас, кажется, было самое время помолиться. Это же не призрак, верно? Призраки – это чепуха для детишек, которые верили в сверхъестественную муть. - Джим… - потрясённо выдохнул он. Точнее, хотел выдохнуть, но из горла не вырвалось ни единого звука. Ни даже намёка на звук. - Скучал по мне? – между тем нахально поинтересовался призрак, медленно приближаясь. Шаг за шагом. Дорогой ковёр съедал шаги, казалось, будто Джим действительно не касался пола. Плыл по воздуху. Прямо к нему. - Не… не приближайся… - голос Морана внезапно ослаб и стал ниже на полтона, кончики пальцев закололо. – Не надо… Может, это кошмар? Может, он уже заснул, и ему просто снился кошмар? - Почему? – в темноте номера нереально отчётливо было видно, как тонкие, идеально выщипанные брови взлетели вверх, показывая вежливое удивление. Вряд ли Джима на самом деле интересовал ответ на этот вопрос. Он подошёл почти вплотную и остановился. Между их телами не набралось бы и сантиметра расстояния. Себастьян отступал всё дальше, пока не упёрся поясницей в подоконник. Дальше бежать было некуда. Джим протянул руку и коснулся его щеки. Провёл ногтями, скривившись: - Не люблю, когда у тебя щетина. - Не прикасайся ко мне… - пальцы давно выпустили пистолет, обретший своё место на полу и ничуть не печалившийся по этому поводу. - Или что? – глаза Джима опасно сузились, он схватил полковника за ворот рубашки, притянул к себе и поцеловал, жадно и зло. Каждое прикосновение – бритвой по сердечным мышцам. Мёртвой хваткой на горле. Или ничего. Как всегда. Моран задыхался от скользящих по коже пальцев и лелеял боль, которую на самом деле всё-таки ждал. Именно от него – ждал. Я так старательно хотел забыть, а ты пришёл и снова всё разрушил. И я так беспросветно, болезненно этому счастлив. Джим распахнул его рубашку, с пуговицами которой справился в считанные секунды, и припал алчущими губами к коже, обжигая, заставляя дрожать. Полковник вцепился пальцами в такой надёжный подоконник позади, сжал до побеления, не в силах возразить. Признаться честно, он никогда не мог. И ненавидел себя за то, что тело до сих пор помнило, как реагировать на эти прикосновения. Не просто помнило, а реагировало. Мурашки по спине, дрожь, неизбежное возбуждение. У него встало на мертвеца. На чересчур реального мертвеца, который вломился к нему без стука и приглашения, в зародыше убив все попытки привыкнуть и попытаться жить без него. После смерти Джима Себастьян к чертям собачьим разбил телефон. Он просто не мог больше бороться. Не мог не набирать номер, не звонить абоненту, который, как он считал, теперь навечно недоступен. Покидая Лондон, он оставил на старой квартире плеер и ноутбук. Всё равно последним в большей степени пользовался именно Джим, чем сам Себастьян, а усовершенствованная музыкальная шкатулка стала бесполезной ещё раньше. Моран цеплялся за плечи Джима и толкался в руку, которая двигалась по его члену именно в том темпе, который ему нравился, который он всегда любил, но упорно не издавал ни звука. Только очень шумно и тяжело дышал через нос. Полтора месяца, две трети которого он пытался забыть, насколько умелыми могут быть эти пальцы, насколько крышесносно и правильно большой проводит по головке, заставляя прогибаться, жмуриться и просить ещё. Он чувствовал себя уязвимым. Невероятно открытым. Слабым. Потому что поддался. Потому что всеми этими движениями и даже чересчур громкими вздохами, хватая ртом воздух, показывал, насколько скучал. Насколько хотел, чтобы смерть оказалась лишь ложью, выдумкой, игрой. Насколько хотел, чтобы Джим жил. Чтобы однажды вернулся вот так и спросил: “Скучал по мне?” Как ни в чём не бывало. Джим снова приблизил его к себе и поцеловал, но уже иначе, раскаиваясь, с толикой вины и боли, от которой защемило сердце. Полковник обхватил его, сжал крепко, прижимая к себе. “Не отпущу. Не отпущу больше”. И кончил, содрогаясь. А в груди ныло, потому что придётся. Потому что это наверняка всего лишь сон. И, наверное, это даже к лучшему. К лучшему, ведь правда? - Просто окажись потом сном, - пробормотал Себастьян больше подушке, чем Джиму, бесцеремонно устроившемуся рядом, на той же кровати. Впрочем, ни кровать, ни они оба от этого не страдали, потому что первая была достаточно большой, чтобы вместить двоих, давала им достаточно пространства. - Я скучал по твоим сигаретам. Сам курить начал, представляешь? – беспечно заметил Джим, перелезая через него и доставая из того же ящика, где ранее лежал пистолет, пачку сигарет. Чиркнул зажигалкой, которую, видно, запас во внутреннем кармане пальто. Закурил. По комнате поплыл знакомый аромат, смешиваясь с едва уловимым теперь запахом секса. - Тогда я снова смогу дышать поутру, - продолжил Себ, не решаясь повернуться. Не решаясь посмотреть. Прикоснуться. Обнять. Не решаясь сделать ровным счётом ничего. Снова стараясь забыть. Возможно, это галлюцинация. Давно пора. Учитывая его зависимость от этого поразительного человека. Учитывая то, что он увидел и испытал при этом. Будь он даже грёбанным поэтом или прозаиком, не смог бы это толком описать. - А Бетси ты всё ещё таскаешь с собой? – Моран не видел его, но мог поклясться, что тот приподнялся на локтях и с лёгким интересом осмотрел роскошную комнату, думая, куда можно спрятать оружие так, чтобы случайно не добрались горничные. - Знаешь, тут очень тихо. Если бы я ходил к военному психиатру, как твой чёртов Уотсон, док посоветовал бы мне основаться здесь сразу после войны, - с короткой усмешкой, но без особой уверенности в собственных словах заметил полковник. - Твоя квартира в том дрянном районе до сих пор пустует, - как бы невзначай заметил Джим. Он всё делал как бы невзначай. Как бы невзначай нашёл его здесь, среди альпийских красот. Как бы невзначай подрочил ему, вероятно, чтобы убедиться в прежних реакциях. Невзначай снова ворвался в его жизнь так, словно там для него всегда останется место. Самое отвратительное заключалось в том, что он был прав. - Здесь все такие милые и дружелюбные. Их даже не хочется подозревать, - поделился своими раздумьями о почти затихшей паранойе полковник, поддерживая эту игру в “Веди свою партию до конца, дочитай реплики до самого эпилога”. - Лондон без тебя совсем другой. Всё такой же дождливый, туманный, скучный, но всё равно другой, понимаешь? – как-то отстранённо поведал Джим и снова выдохнул порцию щекочущего ноздри дыма. Может, забрать у него сигарету? - Я живу обычной жизнью. Я даже не пробовал себя убить. Хотя хотелось дико, - признался Себастьян и вспомнил, что самоубийство – грех. Мама бы укоризненно покачала головой. Но мама умерла, и совершённые Себастьяном грехи теперь не волновали ровным счётом никого. Разве что Бога, в которого он не очень-то верил. И кое-кого, кому они даже нравились. - И Шерлок куда-то смылся, вычислив половину моих людей минимум. Может, у него медовый месяц с Джонни-боем? – пожаловались у него за спиной и, судя по короткому щелчку, отправили сигарету в полёт до памятного подоконника. - На вторую неделю я решился запаковать твои вещи. Те немногочисленные вещи, что ты у меня оставил. На вторую, Джим. Думаешь, это просто? – голос Морана слегка дрогнул, он нахмурился и сжал пальцами край подушки. По-хорошему, не подушкой его колотить, а всадить пулю прямо в эту дурную башку, чтобы никогда больше не думал даже… Мог бы хоть предупредить, в конце концов, не совсем чужие друг другу люди. - А миссис Хадсон меня не узнала, представляешь? – сокрушался Джим. Кто такая миссис Хадсон, полковник даже понятия не имел и, честно говоря, не горел желанием выяснить. Но коли речь шла о Холмсе-младшем, дело, вероятно, в его окружении. - Где тебя похоронили? Я бы выслал тебе цветы, здесь чудесные цветы продают неподалёку, - Себастьян стиснул зубы, чтобы не дать ему в морду. Если это сон, ему вреда не будет, верно? То есть, бывают ли у персонажей из снов проблемы с ощущениями? Это всего лишь подсознательный образ, ему не должно быть больно, да? А Себу, может, станет немного легче. Ведь врезать он хотел ещё и себе, хотя бы потому, что даже во сне тревожился о здоровье Джима. О здоровье этого психа, который застрелился на крыше госпиталя и счёл за лучшее проваляться там в луже собственной крови и… Как, чёрт побери, можно было всё это подстроить? И как, чёрт побери, можно было не сказать об этом? Он боялся, что Моран попытается остановить? Дал бы приказ. Разве он когда-либо давал повод усомниться в себе? Разве он когда-либо не выполнял его приказы? - А ещё на сайте полно новых просьб. Большинство, наверное, уже устало ждать и кокнуло надоевших жён, любовниц и родственников само, - продолжал гнуть своё Джим. Создавалось ощущение, что они были очень близкими друзьями, которым просто не дали отпуск в одно и то же время, поэтому второй присоединился к первому чуть позже и теперь просто рассказывал о событиях в своей жизни. Как будто ничего не случилось. Как будто не было этого помешательства на Шерлоке. Как будто не было грандиозных планов мести, всех этих масштабных операций, чуть не умерших детей, сказок, журналисточки с глупыми косичками. Как будто… - Я бы потанцевал на твоей могиле под “Stayin' Alive”, - без зазрения совести соврал полковник. Если призрак – это душа умершего человека, ему может быть больно не физически? Если его задеть? Если сказать что-то, что расстроит? Впрочем, рассчитывать на стандартную реакцию у Джима не имело никакого смысла. С таким же успехом он мог не опечалиться, а расхохотаться и посоветовать отправляться прямо сейчас, первым же рейсом. “Хотел бы я на это посмотреть”? Джим ничего не ответил, и Себ замер, боясь поверить и пытаясь понять, к счастью это или к сожалению. Ведь Джим исчез, иначе продолжил бы игру. Исчез ведь, верно? Оставив после распоротые раны и шрамы, которые снова покалывало после прикосновения к ним руки, их создавшей. Полковник повернулся, решившись, и почти что ткнулся своим носом в чужой, такой знакомый и тоже почему-то родной. Карие глаза, сейчас казавшиеся чёрными, смотрели внимательно, неотрывно. И тогда, пришпилив его этим взглядом, словно бабочку иголкой, в наступившей тишине Джим произнёс: - …прости… И Себастьян зажмурился, боясь дать волю чувствам, и холёные, кукольно-хрупкие руки обвились вокруг шеи, привлекли к себе, пряча лицо в отвороте пальто. - …прости… -- Альтернативный вариант. ...Джим протянул руку и коснулся его щеки. Провёл ногтями, скривившись: - Не люблю, когда у тебя щетина. - Ненавижу тебя, - слабым, надтреснутым голосом признался Себастьян. Из дрожащих пальцев выпал пистолет. Ноги подкосились. Как хорошо всё-таки, что позади подоконник. - Знаю, - ответил Джим так, словно именно этих слов и ждал, и притянул его к себе для поцелуя. И сердце Морана, на мгновение замерев, перестав биться, ухнуло ниже адовых глубин, откуда вернулся этот сукин сын. Потому что этот жест был из той, прошлой жизни, где Себастьяну не нужно было никаких сокровищ мира, ничего, кроме как быть с ним рядом и выполнять свою работу. Не из чувства долга, а по собственному желанию. Потому что этот жест был таким привычным, что его едва не скрутило. - Трахни меня, - сказал он, оторвавшись от его губ. И будто не было полутора месяцев, наполненных болью, отчаяньем и пустотой. Эпизода на крыше, когда полковник, словно огретый чем-то, осел прямо на парапет и опасно покачнулся, чуть не cвалившись вслед за Холмсом с крыши. Двух мучительных недель, когда он разбивал руки о стены в кровь и кричал от бессилья и боли, срывая голос. От попыток понять, смириться, заглушить то, что рвало на части изнутри. Себастьян до сих пор не мог забыть, как боялся даже прикоснуться к кружке, из которой, заходя в гости и иногда оставаясь на ночь, пил Джим. Словно тот сейчас выйдет из душа и спросит, полагается ли к чаю десерт. И под десертом он имел в виду далеко не пирожные из того милого заведения, где одна чашка кофе размером с баночку для таблеток стоила порядка пятнадцати фунтов стерлингов. Себастьян до сих пор не мог забыть, как швырнул эту кружку в картонную коробку самой последней ко всем остальным вещам Джима, найденным в квартире. “Просто на случай, если ты, ублюдок, остался жив, тебе даже не придётся искать меня, просто велишь своим мальчикам выломать дверь и снести вещи вниз, к машине”, - подумал тогда он. Видимо, Джим был не из тех людей, которые позволяют чужим ранам зажить. Следовало бы запомнить, в конце концов, Себ работал на него в течение двух лет. Или больше. Он не держал точную дату их встречи в голове, только примерные числа, довольно расплывчато. К чему? Они же не праздновали это, как заведено у “обычных людей”, у парочек. Они и не являлись парочкой. Глупое, приторное до боли в пломбах слово, описывающее особь женского пола, обожающую розовый и плюшевых медведей, и особь мужского пола, обеспечивающую особь женского пола вещами соответствующего цвета, игрушками, конфетами и цветами для полного комплекта. О таком понятии как “романтика” с Джимом вообще не стоило заводить разговор. Что-то подсказывало полковнику в те дни, что он получит ответ в стиле: “В День Святого Валентина отправить посылкой ещё бьющееся сердце”. Кадр для хоррора с элементами чёрного юмора, ей-богу. - Трахни меня, Себастьян, - сказал Джим, и до головокружения привычная дрожь прошла по телу. Моран ненавидел себя. Искренне и чисто, без каких-либо примесей. За то, что до сих пор реагировал на своё имя из уст Джима. На своё полное имя. Только он мог произнести его так, что не оставалось никакой возможности возразить. Даже не так. Не возможности, а желания. К чёрту споры, просто… трахнуть его, и правда, почему нет? Моран ненавидел себя за то, что помнил так же хорошо и все реакции Джима. Помнил, как тот прогнётся, если чуть изменить угол проникновения. Помнил, как тот зашипит и застонет, если провести ногтями по спине, а потом пройтись по царапинам, ставшим невероятно красивого красного цвета, языком. Джим и сам проделывал с ним подобное, и Себ далеко не понаслышке знал, какие ощущения при этом испытываешь. Они любили доводить друг друга в постели, хотя, конечно, лавры победителя всегда доставались Джиму, и не то чтобы Моран сильно возражал. Джим всегда был первым, и это включалось в графу “привычный порядок вещей”. Именно поэтому Себастьян впервые сгорбился, когда понял, что, раз Джим мёртв, он стал первым. Самым опасным человеком в Лондоне. Он совсем не хотел этой должности. Это было неправильно. Непривычно. Он хотел, как и прежде, быть всего лишь преданной тенью, маячить за спиной, закрывать собой от пуль, если понадобится. Он не хотел быть вторым “мистером М”. Полковник вколачивался в Джима, перевернув его, слушая такие знакомые стоны, и неотрывно смотрел в его глаза. Ничуть не изменившиеся, всё так же казавшиеся чёрными, как чёртовы чёрные дыры, ночью. Они по-прежнему затягивали, гипнотизировали. Губы по-прежнему манили, требовали, чтобы их зацеловали до саднящей припухлости. Как будто ничего не было. Как будто ничего не изменилось. Но Себастьян помнил охватившую его безнадёжность. Помнил, как не мог находиться в собственной квартире, потому что буквально всё в ней провоцировало картины, которые он предпочёл бы забыть ради своего же блага, и ночевал в гостиницах. Помнил, как пытался найти смысл жизни, хоть какую-то цель для того, чтобы продолжать двигаться вперёд, двигаться, чёрт побери, вообще. Запихивать в себя еду, выходить на улицу. Те, кстати, в большинстве своём тоже хранили определённые эпизоды из его жизни. Их жизни. Он не знал, куда брёл, и в итоге натыкался на знакомые дома. С пятого этажа вон того здания он снимал одну цель, с крыши вот этого – другую. И Джим всегда находился где-то неподалёку, если не вился рядом с ним и не пританцовывал от нетерпения, как в тот раз, когда ему снова попали в плечо. Как ни странно, именно плечи чаще всего страдали в таких случаях. Реже пули здоровались с животом, чуть ли не обнимаясь с почками на радостях от встречи. Ну и уж совсем в исключительных случаях раздача сладкого приходилась на ноги. Себастьян помнил, как вздрагивал, заслышав на улице знакомое имя. Оборачивался, разыскивая среди многошёрстной толпы родное лицо, хотя знал, что его никто бы не стал звать вот так в открытую. Даже сам Себастьян на людях обращался к нему только “босс”. Моран смотрел в эти чёртовы бездонные глаза и пытался понять. Наверное, это было частью какого-то плана. Наверное, даже нашлись очень веские причины, по которым Джим не сказал ему об этом. В конце концов, он всё сделал правильно, он поступил в тот день так, как должен был: он просто послушался. Как всегда. Он просто выполнил приказ и держал на мушке доктора Уотсона. Совершенно убитого горем доктора Уотсона. Блаженные несколько минут, в которые он и понятия не имел, что скоро будет разбит, уничтожен, разрушен и опустошён почти так же, если не больше. Себастьян трахал Джима, и в нём, несмотря на всю абсурдность и нелепость ситуации, росло осознание, что это правда. Что это – по-настоящему. Джим действительно нашёл его. Хотя Моран усердно заметал следы, сам не понимая, зачем, ведь никто так и не рискнул выслеживать его, начинать охоту, чтобы стать первым “самым опасным человеком в Лондоне”. Отыскал гостиницу, добрался сюда, несмотря на свою вечную нелюбовь к самолётам. Осознание “Живой. И правда, живой” немного запоздало, но этого оказалось достаточно, чтобы Себастьян рухнул на Джима, сотрясаясь от оргазма и беззвучных рыданий. Он не позволял себе плакать с самого дня смерти Джима. То есть, простите, якобы смерти. Сначала он находился в состоянии глубокого шока, а потом лежал на кровати, сжавшись в комок, и молча ждал, когда пройдёт. Точнее, надеялся. Когда перестанет так ныть. Раздирать на куски. Джим обнял его подрагивающими руками, поерошил волосы на затылке и стал гладить по спине, шепча какую-то успокаивающую чушь, словно приютил у себя в кровати ребёнка, которому приснился кошмар. Несколько минут назад Моран всё ещё придерживался точки зрения, что это всего лишь довольно странный сон, который настиг его во время поездки в автобусе или после очередной экскурсии. Замок Эгль, верно? - Ненавижу тебя, - выдохнул Себастьян, немного придя в себя и обняв Джима так крепко, что странно, как тот ещё не сломался в его объятиях. Или не обзавёлся парочкой незначительных закрытых переломов. - Знаю, - шепнул Джим, и Себу показалось, что в его голосе он слышал дрожь и несдержанные слёзы. – Знаю.