Sebastian's bullet

Себастьян крепко держит его в своих руках, целует в живот, и Джим смеётся, говорит: “Я здесь, я вернулся”, а в смехе его – нездоровое отчаянье, боль и подступающая к горлу истерика. Он вцепляется пальцами в волосы Себастьяна, давит на голову, словно неуверенный, чего хочет больше: отстранить или прижать ещё ближе. В ковре на полу дотлевает недокуренная сигарета, за окном – взрывы фейерверков, праздничное пение и счастливые крики. Весь мир празднует Новый Год, в то время как у Себастьяна случается личный праздник. Он получает единственный подарок, о котором даже не смел мечтать, и сжимает его в руках так сильно, что скоро, кажется, сломает, не рассчитав силу. Но он так боится отпустить, так боится, что всё это исчезнет, стоит только ослабить хватку, стоит только моргнуть дольше, чем на секунду. Джим говорит: - Я не скучал по тебе. Ни капли. За всё это время мысль о тебе ни разу не посетила мою голову, веришь? Я ведь как-то обходился без тебя и раньше. Тогда почему ты вернулся? Джим говорит: - Я тебя ненавижу, придурок, убери руки, мне надо снова уехать, я только что вспомнил о срочном деле как можно дальше от тебя. И наступает очередь Себастьяна смеяться с ноткой истерики, потому что они оба знают, что всё это – враньё. Или, может, что Джим назвал бы это другим словом, не “скучать”, а как-то иначе, но в любом случае это всего лишь подмена слов, букв, символов, которые в данном случае ровным счётом ничего не значат. - Чёрта с два я тебя отпущу, - фырчит он в пупок, и Джим ёрзает, потому что ему щекотно. Себастьян знает. Себастьян знает о теле Джима всё, что только было позволено узнать за те годы, что они были вместе. В которые убивали так, словно играли лучшую симфонию собственного сочинения перед всем миром, и трахались так, словно это последний день в их жизни. Они не занимаются сексом в эту ночь: Джим более бледный и худой по сравнению с самим собой двухлетней давности, он вымотан и засыпает в объятиях Себастьяна прямо в пальто. Себастьяну очень не хочется отпускать его, но он не может позволить Джиму спать в одежде. Он очень аккуратен и бережен, когда сначала высвобождает из рукава одну руку, потом из другого – вторую. Когда расстёгивает пуговицы на рубашке. Когда ласково оглаживает обнажённую кожу. Злиться Себастьян начинает, только когда видит шрам на коже между рёбер с правой стороны. Когда находит и неуверенно касается пальцами ожога около сердца. И это он ещё не видел спину. Он хочет разбудить Джима и врезать ему по лицу, а потом спросить: “Почему ты не взял меня с собой?” Почему он не взял его с собой? Он бы предотвратил это. Он бы никогда не позволил случиться чему-то подобному. Живы ли ещё люди, которые сделали это с ним? Себастьян вырвал бы им глаза и заставил ходить по битому стеклу без ботинок. Он переломал бы им все пальцы и порезал на салат уши. Он сделал бы столько вещей, столько ужасных, отвратительных, жестоких вещей, что эти люди умоляли бы убить их. По крайней мере, пока он не отрезал бы им язык и не вырвал зубы. Себастьян медленно успокаивается и снова концентрируется на Джиме. Тот прерывисто вздыхает, морщится, недовольно отмахиваясь от заботливых рук, а потом закутывается плотнее в одеяло и поворачивается на другой бок. На долю секунды Себастьяну хочется, чтобы всё это было иллюзией. Сном. Фантазией. Потому что если это реальность, то однажды Джим проснётся, и Себастьяну будет очень трудно не обвинять его. Пусть даже и не вслух. Будет очень сложно не бросить в лицо, не рассказать, как тяжело ему было всё это время. Как он напивался, как ходил по барам, напрашиваясь на драку и в большинстве случаев не столько проигрывая, сколько позволяя другим выиграть. Позволяя сломать себе нос и пару костей, разбить губу, наставить синяков. Как старался забыться наркотиками. Как думал, что сходил с ума. Как тратил целые дни, забывая есть, пить и спать, на то, чтобы перечитать их переписку. Как, как, как… Нет. Он не скажет. Какого чёрта? Если он закатит скандал, словно жена, простоявшая у плиты весь вечер и не дождавшаяся мужа с корпоратива, это всё равно ничего не изменит. Не исправит. От этого не исчезнут шрамы на теле Джима. Шрамы, которых раньше там не было. И не должно было быть. От этого не исчезнут воспоминания Себастьяна о том, как он старался забыть. Как малодушно и позорно просил какие-то неведомые силы, чтобы его, наконец, отпустило. Оставило в покое. Позволило жить дальше. Всё это никуда не денется. Себастьяну не спится, и он смотрит на Джима, сдерживая желание прикасаться снова и снова. Ощущать. Чувствовать. Подтверждать для себя, что всё взаправду. Что Джим взаправду. Совершенно реальный, из плоти и крови. Можно погладить по щеке. Взъерошить волосы. Проследить пальцами выступающие вены на руке с тонкими пальцами. Поцеловать в висок. Джим просыпается несколько раз за ночь, оглядывается, шарит рукой в воздухе, видимо, стараясь нащупать пистолет, который держал поблизости. Себастьян успокаивает его, укладывает снова и старается не думать о том, каково Джиму приходилось эти два года. И сколько потребуется времени, чтобы переучить его обратно. Быть более спокойным, расслабленным, засыпать без тревоги и размыкать веки только утром, по собственному желанию, а не по зову паранойи. Впрочем, ему самому тоже придётся переучиваться. Снова начинать готовить на двоих. Без опаски и заминки говорить “Как обычно”, заказывая еду в китайском ресторанчике неподалёку. Произносить “Джим”, не вздрагивая при этом и не испытывая тупую, ноющую боль в груди. Раньше она была острой и сильной, такой, что второй рукой, которая не держит трубку, сжимаешь угол стола, стискиваешь зубы и просишь мысленно: “Ну хватит, пожалуйста, я больше не могу”. А потом притихла, стала привычной. Сколько потребуется времени, чтобы она исчезла совсем? Чтобы он и душой, и сердцем понял, что всё закончилось, осталось позади? Что теперь будет почти как раньше? Себастьян никогда не тонул, но он знает, каково это – задыхаться. Это когда пуля разрывает кожу и застревает где-то там, под сердцем, и каждый стук его – боль. И ты пытаешься преодолеть её и хватаешь ртом воздух, а горло обжигает, и на языке – песок. Джим – его пуля. Он вошёл под самое сердце, и рана уже затянулась, но он всё ещё там, и каждый вздох откликается болью в теле. И Себастьян продолжает жить, а пуля эта постепенно становится частью его. Когда Джим просыпается, Себастьян говорит только “Доброе утро” и слышит в ответ ворчливое: - Чтоб у всех, как у меня, утро таким добрым было. И это нормально, потому что по утрам, до завтрака, у Джима всегда так. Себастьян впервые за два года предпринимает попытку улыбнуться.