Армин, я болен. Честно. Это как жар, как грипп, как воспаление. Я подскакиваю по ночам и шагаю на кухню ради того, чтобы выпить полкувшина воды. А то и весь кувшин целиком.
Ты говоришь, что я выгляжу неважно и веду себя странно: а я не отрываю взгляда от твоих губ. И мне хочется сделать что-нибудь и как-нибудь да так, чтобы ты позволил поцеловать себя. Меня, возможно, просто съедает одиночество — как и тебя. С самого начала так было: Микаса и Эрен. Микаса и Эрен, Эрен и Микаса: о, Армин! Иди и ты с... ЗА ними. Так странно: ощущать чужое одиночество так, будто оно — твоё собственное. Я вижу, Армин — хочу тянущегося тебя подхватить и посадить на свою лошадь, чтобы ты не бежал, спотыкаясь, за ними — чтобы ты чувствовал себя равным, таким же, родным — не плетущимся.
Я ощущаю твоё одиночество, оно жаром разъедает моё тело по ночам. Я желаю всем бешено колотящимся сердцем это одиночество развеять — прижать тебя к себе, одарить своим теплом и... любить. Тебя, Армин, есть, за что любить: за цвет глаз, за губы и симпатичный нос кнопочкой. За лояльность и негрубость. За начитанность и... за то, что ты наконец-то обрезал своё стрёмное, как и привычка таскаться за придурком-Егером, каре так, что уши стали видны, и зрительно благодаря этому выше стал. За то, что ты изменился, тоже можно любить.
За то, что спасал меня трижды, и за то, что я ощущаю твоё одиночество столь же остро, сколь и своё.
И это — мать моей болезни. Мать жара и опустошаемого мною кувшина с водой. Смятой постели, по которой я ёрзал в лихорадке.
Я
влюблён болен.
Знаешь, ты же не идеальный. Немного лупоглазый по-прежнему. Да и челюсть у тебя нижняя немного... великовата. Лицо из-за этого круглым кажется, не вытягивается никак. Сколько лет прошло с тех пор, как я впервые увидел тебя? Шесть? Знаешь, что я подумал? Что ты неказистый. Что ты никакой вообще: таскаешься хвостом за своим Егером. Я усмехался тогда, шутил почти вслух, что ты втюрился в него. Что с меня, не-сироты и не-шиганшинца, взять было? Наверное, ты был не раз мною обижен.
Я не знал тогда, какого это: не иметь больше никого родного, кроме самоубийцы неугомонного.
Мне, честно, было плевать на чувства других: я никогда даже не пытался поставить себя на чужое место, войти в чужое положение.
Пока вся эта грёбанная свистопляска не началась и пока меня не начало палить твоё одиночество. Теперь я явно чувствую то, что ощущаешь ты. Армин, Армин...
Если избавлю тебя от одиночества, перестану сам каждую ночь просыпаться весь взмокший и почти бежать на кухню ради кувшина с холодной водой?
Армин, Армин...
Стоишь сейчас передо мною, легко улыбаешься. Я почти решился сказать это тебе. Всё, что надумал.
***
Жан... Жааан. Порой ты неестественно долго молчишь и между нами повисает странная тишина. Спать стал меньше, а во время одного из своих ночных дежурств я видел, как ты почти выливаешь на себя воды из кувшина. "Ты не заболел?" — думал я. Но потом видел, как, замолкая посреди разговора, ты смотришь на моё лицо. На губы. Ты понимаешь, что заставляешь этим чувствовать неловкость? Не смущение уже, просто неловкость. Иногда, оставаясь с тобой наедине, я передёргиваю плечами, пытаясь стряхнуть ощущение прикосновения к своей коже. Это немного неприятно, понимаешь? Я вглядываюсь в твоё лицо и пытаюсь понять, почему ты так пытливо осматриваешь мои плечи и шею. Нет, причину я понимаю. Но что этому первопричиной является, а?
С самой нашей первой встречи шесть почти лет назад до недавнего времени отношения между нами были стабильными. Сначала — просто никакими, с твоей усмешкой во взгляде и толикой непонимания моего поведения, моего образа мыслей и жизни. Потом мы стали товарищами, и судьба сложилась так, что между мной и тобой образовалась эта связь из взаимных спасений. Я знаю, мы сблизились с тобой. Нашли общий язык и, самое главное, я чувствую, ты начал понимать меня.
А потом свистопляска закончилась. И, думалось мне, все пошли своими дорогами. Всё больше порознь, но не охладели друг к другу же. И вот, недавно, несколько месяцев назад, оставаясь наедине с тобой, я стал ощущать эти прикосновения к плечам.
Ты влюбился. Не в Микасу вновь, нет. То были симпатии к красоте её волос и голоса.
Я стою напротив тебя, близко, улыбаясь.
Подлавливаю, подцепляю собственное эго за хвост и почти усмешкой, почти не горько, подмечаю ему: "Тебе это нравится".
***
Что пониже и посветлее, касался губами уголка рта другого, положив свои ладони на его плечи. Только что он усмехнулся по-доброму и произнёс: "Ты чувствуешь вовсе не моё одиночество, да я и не одинок". Только сейчас его друг и товарищ понимает, что испытывал жалость не к "одинокому Армину", а к одинокому себе. И чувствует он себя словно перед разбитым зеркалом посреди полупустой комнаты, стены которой ещё передразнивают звон стекла.
Жан пытается поймать губами его губы, поцеловать его, но получает отказ: Армин отстраняется, тупит взгляд почти виновато и вздыхает:
— Не надо. Я не чувствую того же, что и ты. Ни одиночества и тоски, ни любви к тебе. Всего-навсего немного мёда для моего эго.
Пропащее.
...Месяц умер,
Синеет в окошко рассвет.
Ах, ты, ночь!
Что ты, ночь, наковеркала!
Я в цилиндре стою.
Никого со мной нет.
Я один...
И — разбитое зеркало...
Им вместе ещё целую ночь на этой башне стоять, повернувшись друг к другу спинами.
