Что снится красному храмовнику?

"Зачем ты это сделал с собой?" Вопросы отражаются от стен пустым эхом, дробятся в потоках водопада, валятся в бездну под ним. Самсон изредка отвечает, и глаза его безмятежно, умиротворенно пусты. "Лириум". Одно слово, один удар Каллена по стене, один смешок Самсона. Тясячи алых пузырьков и склянок где-то в прошлом, тягучий, плавленый, раскаленный лириум прямо в глотку, в нутро, жжет, рвет кожу, рвет желудок, бухнет и тяжелеет кровь. Самсон дрожит коротко, вспоминая, как это горячо. Он хочет, у него ощутимо отмирают внутренности, как он хочет. Приходит Дагна. Холодный пот заливает толстые, выпуклые веки, пальцы крючит, он жмется к решетке, когда Дагна поит его едва теплым голубым лириумом из маленькой склянки, а двое конвоиров бросают на нее тени, закрывая черным мягкое лицо со сведенными рыжими бровями. "Еще, еще, Дагна, Дагночка, девочка, еще, пожалуйста". Палка с колючими молниями бьет в грудь, когда он хочет уцепиться за ее платье, за ее руки, дающие ему лириум. "Еще, еще, на коленях молю, мне нужно еще! У тебя есть еще, я вижу, вижу, вон там, на поясе, девочка, хорошенькая, еще дай! Давай, что ты хочешь, хочешь, отлижу тебе, девочка, сладенькая? Только дай, дай еще глоточек, давай… МНЕ НУЖНО!" Не унизительно, не обидно, только посохом в грудину вполсилы – и Самсон кивает судорожно, чтоб больше не били, и ползет назад, в свой загаженный угол, поджимая ноги. И только когда отойдут… "Сука ты, грязная ебаная сука! Шлюха сраная, чтоб ты выебанная и переебанная всем храмовничьим полком сдохла! Мы таких, как ты, по кругу пускали, в глотку пихали! Дагна, сука, вернись, блядь, я тебе сказал!" Один из конвоиров оборачивается и хмурится, но Дагна останавливает его одним коротким жестом. "Нет. Вы что, не видите, что он болен?" "Да-да, болен, болен я, Дагна, девочка, Дагночка… Хорошенькая, умная, дай мне еще лекарства… СУКА!" Дверь закрывается за ней, и Самсон задыхается, забиваясь в угол крепче. Ознобит, все немытое тело колотит, и трясутся руки, но в глотке, в желудке тепло. Доза маленькая, только чтоб не подох, только подразнить, но и это пойдет. Идут минуты, и дрожь успокаивается, Самсон сворачивается клубком и смотрит в одну точку, надеясь, что уснет. И когда веки тяжелеют, и в ослабшем теле наконец появляется сонная усталость, он искренне чает, что на этот раз уже не проснется. Когда он просыпается, веки ссохшиеся напрочь, и раскрыть их больно, как будто песком сыпанули в глаза. И Самсон не раскрывает. Лежит, сухо, коротко втягивая воздух растрескавшимися губами, чувствуя, как все плывет и шумит вокруг. – Ты смешной сегодня, – говорит он, когда Самсон уже готов провалиться глубже в забытье. – Мокрый, – Самсон все-таки приоткрывает один глаз, хрипло стонет от воткнувшегося крючковатой иглой до самого мозга света, видит его в потоках этого света, как всегда, молодого, чистого, свежего. Стонет еще, пытаясь сесть. Как же воняет. – Ну обоссался, и что теперь? – Самсон спрашивает, невнятно прохрипев половину звуков, но Имшаэль качает головой и улыбается. – Ничего. И протягивает руку. Самсон все-таки приподнимается, Самсон медленно, но уверенно ползет к своему Недозволенному богу, чтобы наконец схватить за колени, уткнуться липким лицом в бедро, часто дыша. Этот путь всегда так долог. – И красивый, – тихо говорит Имшаэль, поглаживая по слипшимся колтунами остаткам волос. – Чего ты говоришь-то, шальной? – тихо смеется Самсон в его теплую мантию, не отпуская никак. – У меня ж рожа гниет, хер гниет, все гниет, а ты – красивый… – Гнилой, – с удовлетворением повторяет Имшаэль, прикрывая глаза. – Черно, темно, все разбухло, кровит, отмирает. Черви ползают красные по нутру, жрут, гадят, переваривают тебя, но здесь, – касается пальцем лба, и Самсон стонет от того, как проходит зажимающая череп боль, – чисто. Твои мозги задороже всех денег продать можно. Я-то знаю, у меня и такие мозги просили, и такую силу. Но ты – ты все бросил и в расход пустил, все таланты сгнили в тебе, почернели, развалились комьями, – он возбужденно втягивает носом воздух. – И это твой выбор. Краси-ивый. – Отъебать бы тебя, чтоб не болтал, – Самсон все смеется, уже чище, когда мозги отпустила раскаленная стяжка, цепляется за тугой ремень. – И это тоже, – Имшаэль смотрит на него из-под полуопущенных век. – Я ж тебе все мог дать, на что бы пальцем указал… – …давай себя, – перебивая, негромко требует Самсон, – давай скорее, пока не отпустило. Может, последний раз, вдруг подохну уже. На тебе хочу подохнуть, – сколько всего было, сколько не было, но сейчас рвет изнутри, все лириумные куски, порвавшие кожу, горят, так давно он не касался своего бога, так боялся, что и умрет, не коснувшись еще разок. – Ты всегда говоришь, что последний раз, чтоб покрепче да побольше ухватить, – говорит Имшаэль, но не смеется, по глазам видно, что в этот раз Самсону в самом деле всего ничего осталось. Тюремное платье снимается легко, только холодит по влажной от пота и мочи коже, а вот со своими одеждами Имшаэль возится, неспешно расстегиваясь. Самсон торопит, сам распуская шнурки, оттягивая какие-то пояски, дергает нечаянно за густые волосы на лобке, пытаясь всунуть руку в новомодные городские панталоны, но Имшаэль даже не замечает. Самсон вообще не уверен, что он чувствует что-то физически. Что чувствует вообще хоть что-то, кроме его, Самсона, желания. Но это и не имеет значения. Физическое для людей, у духа выбора свой резон во всем. Например, в том, чтобы задразнить опустившегося храмовника, чтобы чувствовать его повсюду из своей сраной Тени, чтобы заставлять его жрать лириум, то синий, то красный, до смешения с кровью, до прорастания острых углов из рваной кожи, чтобы в его жизни был хоть какой-то смысл. Хоть какой-то выбор. Даже если между отсосом под новой лириумной дозой и возвращенным походя Гареттом Хоуком званием. И Самсон сделал свой выбор. Даром что не смертный, пухлогубый, изогнутогубый Имшаэль умеет сосать так, что в глазах темнеет. Но сейчас, здесь Самсон не хочет, чтобы тот ему сосал, зажимая под головкой своим длиннющим языком. Самсон хочет взять своего бога, как-нибудь, как получится, как брал его год до того, и еще год, и много лет. И нельзя сказать, чтобы он врал Дагне, что не мог отлизать ей, если бы она действительно захотела… Кто бы захотел, признайся? …или что никогда не имел таких, как она, но толку трахаться со смертными, если ты хоть раз распробовал бога? Нет толку, Самсон точно знает. Люди, гномы, эльфы – все пахнут, крутятся, жалуются, сами чего-то хотят, одна мешанина из мяса и мокрых гениталий. Имшаэль же абсолютен. Он не пахнет ничем и никогда, как никогда и ничего не хочет, он сделает все ровно так, как ты хотел бы, но стыдился сказать, он задуряет мозги от первого взгляда до последнего глотка его пустого, пресного семени с едва-едва плывущим за зубами привкусом озона, и от него невозможно отказаться, согласившись хоть раз, даже если тебе придется искорежить тело красной гнилью. Самсон хочет Имшаэля и не хочет больше ничего все эти годы. Самсон знает об одержимости очень много и отлично понимает, откуда идут черные пятнышки в голубых глазах Инквизитора Лавеллана, и тихо посмеивается. "Ты уже одержим, парень. Не дури и прими это. Я принял, и я счастлив". Самсон торопливо дрочит на раздевающегося Имшаэля, бросив помогать ему, прижавшись к ближайшей стене, но член с черно-красными пятнами гнили никак не хочет подниматься. Самсон кусает губу и пережимает пальцами крепче, больно наглаживая большим открытую головку. Одуряюще сильно и сладко пахнет гноем, потом, мочой и мокрой грязью под крайней плотью. – Ты делаешь себе больно, – с удовольствием говорит Имшаэль, и его ноздри слабо ходят от вдохов. "И это твой выбор", – слышит Самсон. Имшаэль выглядит замерзшим, русые волоски на теле подняты, ровные, круглые яйца слегка поджаты, он переступает босыми ногами и ежится, касаясь руками плеч, задевая твердые соски. Мягкий живот чуток втянут, и Самсон ловит себя на желании закусить полоску жирка над бедром. "Отожрался на мне, сука. Но ты не думай, ты жри, жри, подъедай, у меня на двоих хватит". И Самсон мог бы спросить, зачем Имшаэль вообще дышит или мерзнет, но знает – потому что он хочет так. Потому что Имшаэль лучше всех знает, чего он хочет. Член наконец более-менее твердеет от вида этого раскрасневшегося от холода, полноватого тела, и уже пойдет. Хорошенько схаркнуть в ладонь, обмазать – и Самсон тянет Имшаэля к себе, и тот послушно садится на него, спиной к груди. Самсон разводит его ноги, хватая под полные бедра. "Не хочу возиться". "Знаю". Имшаэль легко лезет ладонью между разведенных ног – Самсон думает, только бы удержать его так, – находит член, гладит, чтобы был еще потверже, и вталкивает в себя, слегка приподнимаясь, упираясь ступнями в самсоновы колени. И садится потом, туго, сразу по самые яйца обхватывает собой, горячим, член. Разве так может человек, думает Самсон, запрокидывая голову, и под задрожавшими веками плывут радужные разводы. Не красные. – Держу, – хрипло шепчет Самсон, садясь удобнее, морщась от того, как режуще проезжается куском лириума в спине по камню. – Давай, объезжай. Имшаэль двигается аккуратно, сперва на пробу – но не для себя, проверяет, удержит ли Самсон так неудобно. Но Самсон держит, и движения Имшаэля становятся свободнее, он покручивает бедрами, слегка приподнимаясь и туго опускаясь, зажимая мышцы, доверившись все еще сильным рукам с гнилыми разводами. Это неспешно, тихо, только все сильнее пахнет немытой, липкой кожей Самсона от того, как ему хочется выебать хорошенько это послушное всему, мягкое, лощеное тело. Он отпускает одну ногу Имшаэля как раз тогда, когда тот опирается ладонью о пол, прогибаясь сильнее, свободнее двигая бедрами. Как всегда, мгновение в мгновение. Самсон тискает полный живот, подрачивает поднятый член – не больше, чем у него, но и не сильно меньше, – оттягивает и отпускает, чтоб головка шлепнула по дорожке волос, мнет грубовато яйца и снова – к животу. Щиплет, щекочет, доходит до груди, пребольно зажимает подушечками пальцев еще твердый сосок, а Имшаэлю хоть бы что, только покойно дышит, откинувшись на его плечо, и блаженно щурит глаза. Но Самсону не нужно его криков, не нужно его ярости и шума, нужно только трогать-щупать-брать. Как же туго. – Не хочешь поживее? – спрашивает Самсон, подсаживая Имшаэля поудобнее, и тот смеется: – Нет, – но начинает насаживаться быстрее. Потому что так хочет Самсон, а не он сам. Самсон слушает мягкий смех Имшаэля и тянет его ближе, зажимает шею, целует в губы. Имшаэль колючий, слегка кусачий и очень смешливый. И трется спиной о волосатую грудь, ссаживая холеную кожу о торчащий лириум, ритмично объезжая Самсона, мягко шлепаясь бедрами о бедра. "Как кто-то может устоять перед демоном?" – Перед духом, – невпопад Самсону в губы отвечает Имшаэль, не сбиваясь в дыхании. – Мало кто. Самсон не решается отвечать, чтоб не задохнуться самому, и только больно зажимает мягкий живот. Русые волосы лезут в глаза и нос, выражение лица Имшаэля спокойно, только навечно опухшие глаза еще слегка смеются. Возможно, над тем, что Самсону все тяжелее держать его, и потная рука уже скользит по бедру под колено, возможно, над чем-то еще. В любом случае, Самсон в конце концов фыркает, удобней перехватывая Имшаэля под живот и толкая вперед, сам неловко наваливаясь сверху. – Хватит уже нежничать, – рычит Самсон, притискивая его к мокрому полу, снова засаживая по липкие от пота яйца. – Это ты так нежничал, храмовник Самсон? – спрашивает Имшаэль, зажимаясь еще, и Самсон охает – зад теперь у него такой узкий, что палец не просунешь, не то что член, и Самсон еще рычит, чувствуя, как яйца ноют от такой тесноты, поджимаясь. Имшаэль, смеясь, поворачивает лицо, и по его щекам ползет легкая, возбуждающая краснота. Самсон стонет каким-то горловым звуком, приподнимая за мягкие бока, и размашисто вбивает бедра в бедра. Спустить прямо сейчас – легче легкого, Самсон чувствует, что уже течет, чувствует гнилой запах своей смазки и хватает русые волосы, задирая голову Имшаэля. Тот часто подмахивает, послушно опираясь на пол, и Самсон громко выдыхает, все-таки пытаясь замедлиться, не залить эту мягкую задницу семенем, которое польется по полным ногам, стоит вытащить. – До чего ж тугая у тебя жопа, давай потише чуток, – ласково просит Самсон, и Имшаэль хрипло вздыхает, приостанавливаясь. И это возбуждает ярче всех стонов и криков. Но Самсону все равно немного легче, когда Имшаэль не двигается, и он пристраивается удобнее, придерживая Имшаэля за живот, вставая на обе ступни. От его собственной смазки или еще какого демонического колдовства уже хлюпает между ними, и туго тянет, ведет, и хочется спустить вот так, первобытно имея первобытного бога. Имшаэлю ведь все равно, когда он спустит, он только послушно покачивается, опираясь на локти и держа голову ладонями. А Самсон упирается ему в лопатку вспотевшим лбом, думая, что можно и еще немного, а можно и уже, но все-таки через минуту дерганых движений решается и вытаскивает, чуть не воя, смотря на раскрытую мокрую дырку между мягких красных ягодиц. Как нарочно. Нарочно. Но сегодня Самсон хочет все, что можно. – Теперь ты, – говорит он негромко, вытирая липкими и отдающими металлом на запах руками пот с лица. – Что я? – оборачивается Имшаэль, даже не меняя позы и все еще опираясь подбородком на свои белые ладони. Он знает, что, но дразнится. Потому что Самсон хочет это сказать. – Теперь ты меня, – он поворачивается, на мгновение ссутулив плечи и хватаясь за решетку, выпячивая грязный, некрасивый зад, – трахни. – Хорошо, – и Самсон только чувствует, как неожиданно тяжелая и холодная ладонь ложится на поясницу, а потом Имшаэль спрашивает снова, тоже потому что знает, что Самсон хочет ответить: – Хочешь больше или меньше? – Больше, – говорит Самсон и стискивает зубы, жмурясь. Но Имшаэль не имеет его сразу. Хотя, конечно, как посмотреть. Прохладное дыхание жжет ягодицы, а потом Имшаэль резко лижет между ними, даже не разводя. У него такой длинный язык, что Самсону кажется, если бы он захотел, то мог бы протолкнуть его насквозь, и тот вышел бы из его, Самсона, рта. Но Имшаэль не причиняет ему боль, Имшаэль просто трахает его этим мокрым, толстым языком. Сначала чуток, кончиком, а потом все глубже и глубже, легко вытаскивая и всовывая обратно, и Самсон тихо, по-собачьи скулит. Он не знает, что у него там внутри, но, видимо, все-таки есть что-то, кроме дерьма и лириума, от чего обжигает позвоночник и сводит яйца, что Имшаэль гладит языком каждый раз. – Я сейчас пол обкончаю, – тихо и прямо говорит Самсон, крепче хватаясь за решетку, и Имшаэль вытаскивает язык, облизывая последний раз раскрытый вход. Самсон чувствует, как сильно сокращается его зад, и только бы не трогать, только бы передохнуть. Но влажная, холодная головка упирается в него – больше, чем он думал, потому что Имшаэль выполнит любое его желание, – и начинает растягивать туго, и Самсон кричит, вжимаясь в прутья лбом до содранной кожи. Легкая боль отрезвляет, но член бога без остановки входит глубже, жарко распирая зад, и только когда Самсон думает, что все, в нем больше нет места, и либо Имшаэль порвет ему все, либо он сам откусит себе язык от невозможности, тот останавливается. Короткая передышка, пока зад быстро сокращается вокруг толстого, горячего ствола – и Имшаэль начинает двигаться. Плывут черные пятна, и Самсон даже не кричит, только быстро, лающе постанывает, раскачиваясь, и бьется висками о холодные прутья. Как же много. Как будто нутро выворачивает с каждым движением Имшаэля, Самсон борется с вспыхнувшей от напряжения болью в животе, но подмахивает, сам насаживаясь, чувствуя, как яйца шлепаются о яйца. После такого у него вместо зада будет просто распахнутая дыра с подтекающим божьим семенем. Но пусть будет. Самсон насаживается еще раз, другой, ссутуливается весь, и Имшаэль почти останавливается, растянув его предельно, потираясь слегка о то самое что-то внутри, когда Самсон, не трогая себя, кончает с кровью. Он дрожит, и это очень больно, но бог разделяет с ним его боль. Имшаэль выходит из Самсона как-то незаметно и тихо, касается его плеч, и Самсон осознает себя, схватившегося за прутья решетки, вжавшегося в них лицом, и только тогда расслабляется, позволяя Недозволенному богу приобнять его. Крупная дрожь бьет все тело, кровь еще подтекает тонкой липкой струйкой из члена, но Имшаэль кладет ладонь ему на пах, опять снимая лишнюю боль. Тонкая морщинка на мгновение ложится между его бровей, когда Самсон не смотрит. – Хорошо… попрощались, – с больной, кривой улыбкой выхрипывает Самсон, выдыхая, садясь на колени. Имшаэль ничего не говорит, но пересаживается ближе, находит руку, холодным касанием снимая боль от горящего, пульсирующего под кожей запястья куска лириума. – Ты знаешь, что будет потом? Когда я сдохну? – вдруг спрашивает Самсон, так и не смотря. – Если бы я знал, – сочувственно говорит Имшаэль. – То все равно бы не сказал, – заканчивает за него Самсон и хрипло, лающе смеется. – Ты знаешь меня, – Имшаэль лукаво жмурится, и от его ладони почти тепло. – И ладно. Что бы ни было, все лучше, чем так, – Самсон прекращает смеяться и перехватывает руку Имшаэля, тянет к губам, оставляя сухой поцелуй на лощеных пальцах. – Лучше о другом спрошу. Я и раньше хотел, да все как-то не решался, не хотел ответ слышать, а теперь-то что терять? – Имшаэль заинтересованно смотрит на него, и Самсон спрашивает: – Зачем ты приходишь? – Потому что ты хочешь, – Имшаэль легко улыбается. – Все у тебя так просто, – Самсон качает головой. – А вот коли я хочу, то, значит, мы с тобой еще свидимся? – Я приду к тебе, когда ты умрешь, храмовник Самсон, – серьезно отвечает ему Имшаэль. – Опять лжешь, – но Самсон переводит на него усталый взгляд и опять целует пальцы. – Дух выбора. Имшаэль смотрит на него не то грустно, не то смешливо – не смертный, по нему не поймешь, – и Самсон хочет поцеловать его напоследок в лживый рот. Оглушающий звон бьет по ушам резко, и Самсон дергается, оборачиваясь. А когда возвращает взгляд – Имшаэль уже тает, его контуры идут размытой рябью и плывут серым мертвецким туманом. "Жалко, не успел", – еще думает Самсон. Он просыпается, тяжело вздрагивая, когда Каллен второй раз бьет мечом плашмя по решетке, и звенящее эхо отражается от стен, дробится в потоках водопада, валится в бездну под ним. Самсон морщится и приподнимается на локте, едва разлепляя грязные глаза, и все его штаны мокрые от мочи и семени. – Что еще? – хрипло спрашивает он, пытаясь разглядеть пришедших. Сам Каллен, Дагна, те двое конвоиров, которые были с ней утром… или когда там… – Самсон, – начинает Каллен ответственно и решительно, и Дагна пытается его остановить, но он мягко кладет свою тяжелую руку ей на плечо. – Мне казалось, мы держим тебя здесь, чтобы ты приносил нам пользу. Ты сам согласился на это, как мне казалось, при взаимном уважении. Но если ты собираешься и дальше оскорблять женщину, благодаря которой это является возможным, и, больше того, пытаться напасть на нее, то я могу пересмотреть вопрос пользы твоей помощи. Дагна, очевидно чувствуя себя неловко, укоряюще смотрит на Каллена. Самсон вздыхает и не без труда поднимается. – Прошу прощения, монна Дагна, – он говорит спокойно; из голоса еще не ушла хрипота. – Вы знаете, мне… сложно контролировать себя во время приступов, но я обещаю вам, что этого больше не повторится. – Да знаю я все, – тихо говорит Дагна, маша рукой. – Развели тут представление, будто я благородная дама. – В любом случае, я готов загладить свою вину, монна, и предоставляю себя в полное ваше распоряжение, если, конечно, сейчас наше с вами время. Здесь сложновато следить за этим, – Самсон пожимает плечами. – Да, да, я как раз хотела вас забрать, когда генерал Каллен остановил меня, – ворчит Дагна, указывая конвоирам на замки. Процедура освобождения груба и однообразна, и Самсон позволяет себе отключить сознание, пока его отпирают, пока защелкивают кандалы на руках, пока выводят тычком в поясницу. Он думает о том, как уже совсем скоро будет орать без сна от того, как лириум окончательно прорвет органы у него внутри, как вместо мочи будет отходить уже одна кровь, как он перестанет видеть от красного тумана перед глазами и как будет молить Дагну убить его, как угодно, милосердие не обязательно. И думает, что будет ждать Имшаэля на самом деле, даже тогда, когда Каллен уже спустится к нему, чтобы по старой памяти принести легкую смерть. Будет. – Знаете, Дагна, – говорит Самсон по дороге в ее лабораторию, – я давно думал об одной загадке. Он столько лет никому не говорил, но почему бы не теперь? – Да-да? – с искренним интересом спрашивает Дагна. – Вы когда-нибудь думали, чего хотят духи? Ну, то есть, вы, например, хотите победить Корифея, Корифей хочет установить свою власть, я хочу лириума… А чего хотят эти создания? – Ну, формально, это уже давно не загадка, лейтенант Самсон, – с улыбкой отвечает Дагна, и Самсон смотрит на нее с удивлением. – То есть ученые Круга, конечно, еще рассматривают разные теории, но, в общем и целом, большинство из них сводится к одному. Все духи и демоны хотят жить. М-м, я имею в виду, жить, как мы с вами, как смертные. И это, как мне кажется, основная причина, по которой демоны пытаются вселяться в кого-либо. Я много читала об этом. Знаете, ведь духи и демоны не обладают способностью к созиданию, но, грубо говоря, в союзе со смертными… Самсон слушает Дагну и думает, почему же раньше никогда не искал этого ответа в книгах. Ведь есть книги, вот, маленькая гномка уже взялась цитировать ему одну. Есть книги, и есть люди, которые пишут эти книги, и – о да – как много Самсон мог бы рассказать этим людям. Он тихо смеется, одним дыханием, слегка щурясь, чтобы Дагна не заметила, и даже разлапившая острые крючья боль в груди не давит этот смех. "Зачем ты приходишь?" "Потому что я хочу".