Trading Yesterday – Shattered Florence and The Machine – What The Water Gave To Me
Единственное отличие Буэнос-Айреса от Мехико, в глазах Бён Бэкхёна, в том, что у последнего нет Авениды Нуэве-де-Хулио. Такси поворачивает на проспект в районе Ретиро и едет на юг, через Сан-Николас и Монсеррат, по невероятно широкой трассе, через гудящий, кричащий, ослепительно-яркий хаос столицы. Добирается до Конститусьон, где по Пласа-де-ла-Консепсьон доезжает до церкви Непорочного зачатия. Там, на темной, но широкой улице, у одного из серых домов с балконами, выходящими на дорогу, останавливается. Водитель помогает достать багаж и донести его до парадного. Хозяйка, моложавая женщина с крашеными под седину волосам и глазами, слишком зелеными для ее перепудренного лица, ждет в вестибюле, и как только чемоданы оказываются внутри, вызывает лифт. В квартире убрано и пахнет женщиной. Стойкий запах духов, лака для волос и чего-то сладкого, зефирного, висит в воздухе, и стоит Бэкхёну войти в прихожую, как он набрасывается на него пауком, что невыносимо долго подкарауливал завтрак. Запах липнет к губам и полостям носа, просачивается в легкие и мозг, чтобы вскружить голову и вызвать кашель. Сеньора Валентина вежливо улыбается, а Бэкхён зажимает рот кулаком и отворачивается, пряча покрасневшие глаза и щеки. Квартира слишком маленькая, чтобы осматривать ее долго. Окно кухни выходит на церковь, а в спальне — балконом — на проезжую часть. В кадках — красноватое растение, названия которого Бэкхён не знает. Хозяйка тоже его не помнит, но убеждает, что, кроме полива, оно ни в чем не нуждается. В ванной и туалете — чисто и пахнет фиалкой. Прежним жильцом явно была девушка, и Бэкхён убеждается в этом, когда видит в углу зонтик пастельно-оранжевого цвета. Валентина тоже его замечает. Смотрит на Бэкхёна и краснеет. Отводит глаза и принимается поглаживать край пиджака. — Знаете, сеньор Бён, мне нужно перед вами извиниться. Я должна была сразу сказать об этом, но… никто не хочет снимать квартиру, а у меня дочь и… Бэкхён понимает, что сейчас всплывет неприятная подробность, и напрягается. Ему не хочется, чтобы среди ночи к нему ворвались неизвестные люди и потребовали неведомо что. — Сол, девушка, которая жила здесь до вас, умерла. Нет, не беспокойтесь, не в квартире! — Валентина машет руками, торопясь успокоить Бэкхёна, который, впрочем, еще не успел испугаться. — Повесилась в парке. Уже три месяца прошло, но, знаете, люди суеверны и… Бэкхён кивает. Тема неприятная, но ему нужно жилье, и отказываться от приличной квартиры из-за того, что бывший жилец умер, он не станет. — ...у нее нет родственников в Байресе [1] и… все, что смогла, я раздала, но в шкафу остались коробки, которые… ох, Сол была такой славной, у меня рука не подымается выбросить ее вещи на помойку, понимаете? Бэкхён понимает. Намеки — особенно. Расчистить место для своих вещей он сумеет без лишней сентиментальности. Наверное. — Я разберусь, — он улыбается, показывая, что волноваться не о чем. Валентина кивает. Они говорят ни о чем еще пять минут, а затем прощаются. Валентина уходит, обещая позвонить в конце недели. Это необязательно, считает Бэкхён, и надеется, что сеньора Арана из тех женщин, которые забывают о своих обещаниях. Призрак девушки начинает мешать спустя три дня, когда Бэкхён получает почтой коробки с альбомами. Оставлять их посреди прихожей не хочется, а в спальне физически не хватает места. На балконе живут цветы и раскладной стул с тайной любовницей-пепельницей. Споткнувшись через сине-зеленую пирамиду непотребностей в четвертый раз за утро, Бэкхён вздыхает и лезет в шкаф. Все это время он старался не замечать чужих вещей, но дальше так продолжаться не может. Бэкхён вытаскивает коробки: семь штук, три из них огромные и тяжелые, а две — из-под летних босоножек — на первый взгляд кажутся пустыми. Он вскрывает большие, находит там книги и учебники, шкатулки с бижутерией и пару керамических попугаев, раскрашенных настолько яркими эмалями, что от них еще долго рябит в глазах. В коробках из-под обуви лежат записные книжки, тетради без обложек, исписанные торопливым, неаккуратным почерком вдохновения, и стопка писем, перетянутая канцелярской резинкой. Поначалу Бэкхён не обращает на них внимания — он не настолько любопытный, чтобы совать нос в личную жизнь мертвецов, но затем замечает, что адрес на конвертах — не ее. Адресатом значатся инициалы «Х.Ц.Т», а адресом — Колония Дель Сакраменто, Уругвай. Все письма запечатаны и помечены на обороте датой. Первым из них больше пяти лет, последние, похоже, написаны незадолго до смерти адресанта. Бэкхён откладывает письма в сторону, к тетрадям и записным книжкам. Книги расставляет на пустующие полки и идет готовить обед. Он заставляет себя не думать о письмах, но получается плохо. Он задается вопросом, кому можно писать пять лет подряд со скрупулезностью помешанного, чтобы затем отправить все на дно раздавленной обувной коробки? Ответ находится внутри конвертов. Читать чужие письма некрасиво — это знает каждый, но Сол уже все равно, а Бэкхён не сможет уснуть. Бросив макароны на плите, он возвращается в спальню, забирает письма и усаживается перед окном. Февральский ветер сухой и горячий и пахнет, совсем чуть-чуть, через респиратор загазованности, морем. Вода кипит, жонглируя барашками макарон, а Бэкхён вскрывает первый конверт. Хватает пяти строк, чтобы понять, кому адресованы письма: любовь. Имя у нее странное — Тао, но это не главное. Макароны начинают поджариваться, когда Бэкхён откладывает в сторону последнее письмо и долго смотрит в окно, на купол церкви. Солнце играет с его бледными красками и само бледнеет. Бэкхён закрывает глаза и ладонями трет щеки. В голове — пустота, но какая-то тяжелая, набитая мыслями, как мешок — речным песком. Пять лет подряд, начиная со дня выпуска из школы и заканчивая двумя днями до самоубийства, Сол Кабрера пишет однокласснику, в которого отчаянно влюблена. В каждом письме она рассказывает ему о своей жизни — ничем не примечательной студенческой и скучной рабочей — и чувствах, которые за годы не исчезли, не увяли, не выцвели, как это бывает с первой любовью. Это тяжело — так любить. Бэкхён понимает это, чувствует мурашками по коже, хоть никогда и не любил. Вот так — нет. С плиты пахнет горелым, и Бэкхён встает из-за стола. Ужин не спасти, но расстраиваться нет сил. Аппетит пропал на десятом письме и вряд ли вернется. Бэкхён отправляет кастрюлю в мойку, открывает кран и смотрит, как вода, пузырясь и яростно шипя, бьет через края. Умывается и опускается на корточки, сжимая край тумбочки побелевшими пальцами. Его тошнит. От чужих чувств — тошнит. Они слишком сильные, едкие, заразные. Они проникают в него, отравляют. Начинают ныть виски, а во рту делается так сухо, что язык едва шевелится. Бэкхён с трудом встает и припадает к крану. Пьет, пока не немеют губы, обмывает шею, руки и подавляет желание сунуть под ледяную струю голову. Практически все письма остаются на столе, и только пара — особо одиноких — на подоконнике. Бэкхён берет с собой открытку — картонно-красное сердце с блестками — и уходит в спальню. Ложится на кровать и долго не решается перечитать «валентинку». На ней с чрезмерным старанием выведено небольшое послание. Его законченная шаблонность не раздражает, а делает еще больнее.«Я пишу тебе сейчас потому, что иначе ты вряд ли поверишь мне. Я люблю тебя. Ты такой неприступный, недосягаемый. И почему именно ты? Так больно осознавать, что я безразлична любимому человеку. Прости, что пишу все это, но помни: я всегда буду рядом, даже в качестве друга».
Бэкхён пробегает по строкам глазами, стараясь не вчитываться, но слова все равно проникают в него. Он пропитывается ими — простыми и понятными — и сует «валентинку» под подушку. Как засыпает — не помнит, но просыпается от звука льющейся воды: кран он так и не закрыл.***
В записной книжке миллион номеров, половина из которых давно устарела, а половина половины — не отвечает. На букве «Л» везет, и трубку поднимает девушка по имени Лаура. Лаура оказывается школьной приятельницей Сол и соглашается забрать ее вещи. Приезжает она в шестом часу вечера, когда солнце уже не жарит как проклятое, и электрички немного остыли от наплыва пассажиров. Лаура выглядит типичной аргентинкой: белокожая, с длинным, острым лицом и красивым ртом, лишенным за ненадобностью помады. Она дергает ремень сумки и удивленно охает, когда Бэкхён открывает дверь. Свое замешательство она, зардевшись, объясняет тем, что не ожидала увидеть… не аргентинца. — Вы прекрасно говорите по-испански, — добавляет она; маленькие, ухоженные пальцы сильнее сжимают сумочку. — Я семь лет прожил в Мексике, — объясняет Бэкхён, и Лаура улыбается. Они проходят в прихожую, куда Бэкхён вынес вещи Сол. Лаура оставляет сумочку на кресле и, принявшись за содержимое первой коробки, продолжает разговор: — А родились Вы где? — В Северной Корее. — Ох, — поднимает голову и, отведя в сторону волосы, смотрит на Бэкхёна. — Сложно было вырваться? — Не очень, на самом деле. — А семья? — Родители в Мехико, сестра — в Торонто. — А Вас как занесло в Аргентину? — По работе. — Ах, — улыбается с пониманием и возвращается к вещам подруги. — У нас в школе учились два мальчика из Китая. Один — в нашем классе. Сол с ним дружила, пока родители не увезли его в Уругвай. Бэкхён замирает. Сглатывает тяжело и, облизнув губы, спрашивает: — А его не Тао зовут? Лаура снова поднимает голову: — Хуан Цзытао, но да, мы называли его Тао. А Вы откуда… — Ваша подруга писала ему письма. Лаура в замешательстве: Бэкхён видит это по ее лицу. Просит подождать и идет на кухню за письмами. Лаура просматривает их не вчитываясь. Складывает аккуратно и возвращает Бэкхёну. — Я знала, что она была в него влюблена, но не думала... все эти годы… Господи, — прижимает ладонь ко рту и опускается в кресло, — неужели из-за него? Бэкхён ничего не говорит: он тоже считает, что Сол Кабрера покончила с собой из-за лучшего друга. Когда Лаура успокаивается, Бэкхён спрашивает, верный ли на конвертах адрес. Она кивает: — Насколько знаю, да. Бэкхён не знает, почему, но это важно. Они пересматривают шкатулки и оставшиеся коробки. Лаура забирает подвеску с инициалами подруги и разноцветных птиц. Бэкхён смотрит им вслед и думает об их символичности. Должно быть, Сол купила их в качестве напоминания [2]. Уснуть у Бэкхёна не получается даже под снотворным. Он вертится в постели, скидывает одеяла, сминает простыни, которые пропитались потом и отчаянием. Ему душно, хоть в комнате и работает вентилятор. С улицы слышатся гудки одиноких машин, шорох бумажных голосов и пьяные крики ночной птицы. Кажется, под матрацем что-то есть. Оно впивается в тело и не дает расслабиться. Бэкхён сползает с кровати и переворачивает ее вверх дном. Ничего. Идет в ванную и успокаивается контрастным душем. Сонливость проходит, но мышцы ноют, словно при высокой температуре. Мысли путаются, как макраме неудавшейся рукодельницы, а в горле першит и горчит. Бэкхён выпивает молока на кухне, забирается на стол и пялится в черный провал окна. Мутно-серый силуэт церкви вырисовывается на фоне беззвездного неба. Глаза смыкаются, и Бэкхён решает, что пора вернуться в постель, но стоит забраться под одеяло, как тревожное чувство возвращается и усаживается под выключенным ночником. Бэкхён видит их сквозь дрожащие ресницы, тяжело моргает и перекатывается на другой бок. Одеяло сползает с плеча, но он его не поправляет. Его морозит, но как-то… приятно. Бэкхён зажмуривается и шепчет, обращаясь к сморщенной темноте век: — Я расскажу ему, как сильно ты его любила, — вздрагивает, чувствуя движение воздуха за спиной, переводит дыхание и расслабляется. Десять минут — и он спит, а за окном начинается горячий летний дождь.***
Бэкхён одним из первых поднимается на паром, который за три часа довезет его до Уругвая. Садится у окна и смотрит на красные воды Рио-де-ла-Плата. Багаж у него ручной: смена белья, зубная щетка, пара футболок и крем от москитов. Потрепанный томик Кундеры, который он начал читать в самолете, — на коленях, очки — в подрагивающих пальцах. Бэкхён понятия не имеет, что делает, но уверен — так будет правильно. Он должен найти Тао и отдать то, что предназначалось ему. И это, пожалуй, не только письма… Вода в эстуарии спокойная, волны низкие, качка практически не ощущается. Солнце светит с другого борта, и Бэкхён дремлет, пальцами водя по строчкам «Вальса на прощание» [3]. Колония с его невысокими колониальными сооружениями, коваными железными решетками, выложенными камнем улочками и деревьями с малиновыми цветами излучает атмосферу небольшого города. Бэкхён находит нужный дом быстрее, чем надеялся. Открывает ему пожилая женщина с сонными глазами и интересуется, чем может помочь. Бэкхён спрашивает о Тао. Женщина оглядывается по сторонам, словно боится, что их подслушают, и, подавшись вперед, выдыхает Бэкхёну в лицо: — Нет его. Ушел. — Куда? — Далеко. — Я могу подождать и… — Не вернется он, — старческий рот морщится. — Ох, но… — Бэкхён теряется. В груди становится тесно и горько от разочарования. — Понимаете, я приплыл сюда из Буэнос-Айреса специально, чтобы увидеться с ним. Старуха смотрит на него пытливо. Выцветшие глаза затягивает пелена задумчивости. Рот открывается, смятые губы шевелятся. Кончик сухого языка пробегает от одного уголка к другому, пробуя воздух. — Поезжай в Нуэва-Пальмира. Там сядешь на паром. Он идет вверх по течению реки, к Вилья Сориано. Попросишь высадить тебя у старой церкви: капитан знает, где это. А местные уж подскажут, как найти Тао. Бэкхён благодарит старуху; та кивает сдержанно и запирает тяжелую дверь. Автобус идет по 21-ой трассе, через пурпурные поля и бледные рощицы. Бэкхён прижимает к груди рюкзак и, лбом прислонившись к горячему стеклу, смотрит на розовую пыль обочин. Зелень далеких холмов наплывает туманом, облизывает колеса автобуса и исчезает за горизонтом. Небо темнеет, становится сизо-малиновым. В город автобус прибывает с первыми звездами. Ветер приносит прохладу, но асфальт дышит жарой. Бэкхён решает заночевать на вокзале, а утром пойти на пристань. Спать в пластиковом кресле невозможно, и Бэкхён до рассвета читает. Бумажный пакет с письмами лежит на дне рюкзака, и он время от времени его проверяет. Кажется — тяжестью в груди, — что он потерялся или кто-то его украл и, разорвав письма кусочками невыплаканного горя, пустил по реке. В такие мгновения Бэкхён зажмуривается и видит рыжие волны, на которых покачиваются крошечные бумажные лебеди. Узнает в их нескладном строе очертания своего лица и слышит, как мучительно громко бьется сердце. Чье оно, сказать не может, и отпускает видение. Открывает глаза и смаргивает слезы. Они пресные и такие же мутные, как воды Уругвая.***
Кошельки договариваются лучше людей. Капитан берет Бэкхёна на борт, и тот усаживается на корме, у ограды, за которой бурлит и пенится река. Паром прорывается через ее грязь и смрад как ледокол. Солнце начинает жарить ближе к полудню, а над деревьями, что черной стеной встают у края берега, носятся ополоумевшие птицы. Они не разноцветные, как надеялся Бэкхён, и кричат слишком громко для раскалывающейся головы. Чем выше по течению поднимается паром, тем шире становится река, тем медленнее несет она свои воды навстречу Паране. Бэкхён смотрит за борт, на дробящий ил винт, и пытается представить, как выглядит Тао. Только сейчас он понимает, что среди вещей Сол не было ни одной его фотографии. После обеда — два сухих бутерброда с сыром и кофе без сахара, которым угощает капитан, — Бэкхён в очередной раз проверяет пакет с письмами. Открыть его не рискует: вдруг ветер вырвет конверты из рук и бросит их в воду? Просто гладит нагретую солнцем бумагу и думает о том, что скажет Тао. Это сложнее, чем можно предположить: слова не идут в голову, а те, что кое-как складываются в предложения, кажутся искусственными и нелепыми. — Через час будем на месте! — Кричит капитан с мостика, и Бэкхён вздрагивает, роняя очки на палубу. Они не разбиваются, но правое стекло оцарапано. Бэкхён смотрит на этот короткий, светлый шрам и думает, что так, должно быть, выглядит сердце, которое не любило. Оцарапать можно, но разбить — никогда. «Место» оказывается замусоренным пляжем. У самой воды, склонившись набок, лежат четыре ярко-оранжевых каноэ, чуть поодаль, на траве, стоят палатки. Такие же пристанища виднеются и выше по течению, у поворота реки. Остов разрушенной церкви вырастает из зелени кустов как зубной протез. Пожелтевший и обветренный, он утопает в лучах вечернего солнца. Бэкхён смотрит на него ровно десять секунд и теряет интерес. Он видел такие руины везде, где бывал, и они перестали его впечатлять. Подойти к самому берегу паром не может, и последние ярды Бэкхен бредет по колено в воде. Ноги увязают в красном иле, месят его вместе с песком и ракушками. Из ближайшей палатки выбирается парень, на вид чуть младше Бэкхёна, бросает хмурый взгляд на отчаливающее судно, а затем, прикрыв глаза рукой, смотрит на Бэкхёна. — Вы местный? — спрашивает тот и останавливается, чтобы отдышаться: давненько он не месил грязь ногами. — Практически. Кого-то ищете? — парень отнимает руку от лица и проводит ладонью по шее, стирая с нее пот. — Тао. — Тао здесь нет. — Но вы знаете, где его найти? — Он должен быть на рынке, если рыба не протухла: жарища сегодня невыносимая, — парень шлепает себя по плечу, убивая невидимого москита. — Как туда добраться? — За церковью будет дорога. Идите все время прямо и упретесь в рынок. Там спросите Тао. — Спасибо. — Не за что, — парень кивает и прихлопывает очередного кровопийцу. Бкэхён надевает рюкзак на плечи и идет, куда указали. Дорога грунтовая, но хорошая. По обе стороны от нее — куцые деревца, за которыми виднеются невспаханные поля. Поселок небольшой, но благоустроенный. Только в паре домов, у окраины, окна стоят пустые, а двери — заколочены. Они провожают Бэкхёна запыленными, уставшими взглядами, и он трясет головой, чтобы забыть их как можно быстрее. Рынок небольшой, но ряды чистые, светлые. Бэкхён подходит к торговке фруктами и спрашивает, где найти Тао. Та рукой указывает направление, но не уверена, что он еще здесь. — Он торгует рыбой, и после обеда его редко застанешь. Бэкхён покупает у нее грейпфрут и, вертя его, горячий и желтый, в руках, идет через ровные, местами уже опустевшие ряды в конец рынка. Торговцев там практически не осталось. На углу стоит женщина, которая ополаскивает миски водой из пластикового ведра. — Вы не подскажете, где я могу найти Тао? — Бэкхён останавливается в двух футах от ее сгорбленной спины и боится повернуть голову влево, потому что, возможно, увидит Тао. Женщина отрывается от своего занятия и, смахнув с лица челку, смотрит туда, куда Бэкхён смотреть боится. — Вон, смуглый, в серой футболке. — Спасибо, — выдавливает Бэкхён и медленно поворачивается. Ноги не слушаются, и он с трудом делает первый шаг. Взгляд прирастает к розоватому боку грейпфрута и так сосредотачивается на порах его кожуры, что начинают слезиться глаза. Голову поднять, все же, приходится. Проделать такой путь зря Бэкхён позволить себе не может. Тао, как и женщина в начале ряда, убирает свое место. Кожа у него и впрямь темная, землистого цвета, глаза навыкате, с крупными веками. Нос тоже крупный, а вот рот неожиданно красивый, капризно изогнутый, как у рафаэлевского Младенца [4]. — Э-м… Тао? — Бэкхён облизывает губы и сильнее сжимает грейпфрут. Он не знает, что говорить, а в горле точит когти отчаяние. Колени дрожат еще сильнее, и, кажется, солнце напекло в голову, потому что перед глазами на пару секунд темнеет. Тао смотрит на Бэкхёна. Рот приоткрывается, но он ничего не говорит. Глаза опускаются к рукам, обнимают солнечный плод взглядом и возвращаются, теплые от золотистых рефлексов, к лицу. — Да? — Вы меня не знаете, — Бэкхён переступает с ноги на ногу и едва не роняет грейпфрут, — я живу в Буэнос-Айресе. Совсем недавно переехал и… У меня есть кое-что для Вас от… Вашей одноклассницы. Тао быстро оглядывается по сторонам, подхватывает пустые корзины и выходит из-за прилавка. — Рынок — не лучшее место для личных разговоров. Не хочу, чтобы завтра вся деревня знала… то, что Вы собрались мне рассказать. Бэкхён поджимает губы и кивает. — Идемте, — Тао закидывает корзины на спину, и Бэкхён видит, насколько крепкое и сильное у него тело. Он не боится — может, немного опасается, — идти за малознакомым человеком бог знает куда, но выбора у него нет. Тао обходит ряды с противоположной стороны, наведывается к молочнику, покупает у знакомой уже торговки какие-то коренья, заглядывает в лавку за мукой и останавливается у цветочницы. Старуха на вид, она тут же вскакивает из своего плетеного кресла и начинает бойко расспрашивать Тао, как прошел его день. Тао отвечает с улыбкой, делает комплимент ее платью и покупает орхидею. На стебле — три небольших розовых цветка с красивыми, словно позолоченными лепестками. Половину пути они проходят по дороге, которой Бэкхён сюда пришел, но за заброшенными домами сворачивают и идут через поле. Бэкхён отстает на три шага и украдкой изучает Тао. Спина у него широкая, мускулистая, ноги крепкие, и весь он кажется невероятно большим, хотя рост его не выше шести футов [5]. Тао живет в побеленном домике с плоской крышей и двумя окнами на широкой стене. Двор огражден каменным забором, калитка — кованая, закрывается на крючок. На крыльце дежурит пес. При виде Бэкхёна он лишь виляет хвостом и смачно, постанывая, зевает. Тао треплет его по загривку и отпирает дверь. Проводит Бэкхёна на кухню, бросает корзины в угол, к еще полудюжине таких же корзин, а пакеты с покупками опускает на стол. — Вам может показаться странным, но… — разворачивается и подходит к Бэкхёну, — вы очень красивы, а я всегда считал, что красивым людям больше всего идут орхидеи, — делает еще один шаг навстречу. — Вы не против? — Чего? Бэкхён старается смотреть ему в глаза, но у него не получается, и он пялится на цветок. На секунду кажется, что тот смотрит в ответ, но иллюзия исчезает, стоит лишь моргнуть. — Я приколю ее, хорошо? — Бэкхён не успевает ответить, а цветок уже вколот в спутанные ветром волосы. Тао улыбается и отходит к столу. Бэкхёну кажется, его лицо вот-вот расплавится сургучом и стечет на плечи: так сильно оно пылает. Он опускает голову и кончиками пальцев прикасается к цветам. Они теплые, как грейпфрут, и пахнут смущением. — Мне нужно приготовить обед, а Вы садитесь. Кстати, Вы так и не назвались, — Тао берется за пакеты с продуктами. — Мое имя Бён Бэкхён и… я живу… живу в бывшей квартире Сол Кабреро. — Сол? Вы от Сол?! — Я… не совсем. Я просто… — это ужасно. Настолько, что к горлу подступает тошнота. Слева, под ключицей, ноет, и терпкая, колкая боль, похожая на иней, застревает между ребрами. Бэкхён вдыхает, но легким не хватает места, и они разрывают грудь. Он стягивает с плеч рюкзак и под настороженный взгляд Тао вынимает из него пакет. — Эти письма я нашел в ее вещах. Они адресованы Вам. Я подумал, будет правильно… Что… Вы должны знать… — сверток дрожит вместе с рукой. Тао смотрит на него как на змею, а затем поднимает глаза на Бэкхёна. — Вы так говорите, будто она… — Мне жаль. Я не знал ее, но… она очень Вас любила и… — Бэкхён запинается и понимает, что больше не скажет ни слова. Боль выплескивается из груди в горло, сжигает голосовые связки, разъедает язык и онемением растекается по губам. Тао наваливается на стол и пытается вдохнуть, но получается плохо. Моргает, и на пол падает мутная капля. Она не похожа на слезу, да и Тао не плачет. Это что-то другое, более глубокое и отчаянное, и Бэкхён проклинает себя за то, что приехал, разворошил осиное гнездо воспоминаний и разбудил чувства, которые, казалось бы, уснули вечным сном. Проходит минут десять, а может — и все полчаса, прежде чем Тао успокаивается и, стерев со щеки не-слезу, забирает у Бэкхёна пакет. Кладет его на подоконник, под горшок с плюмерией. — Спасибо, что… не выбросили их, — улыбается, а Бэкхён кивает, поджав губы. Он все еще не знает, что говорить. — Обед… мне нужно его приготовить. А Вы садитесь, садитесь. Кофе? Бэкхён отрицательно качает головой и присаживается на краешек стула. — Вы давно в Аргентине? — Две недели. — По работе? — Да. — Вы хорошо… — ...говорю по-испански? — вымученно улыбается и кладет грейпфрут на стол. Опирается на столешницу локтем и осматривается по сторонам. Комната обставлена небогато, но все необходимое есть. — Вы из Кореи? — Практически. Родился в Северной, но родители решили, что это не лучшее место для воспитания детей, и увезли нас с сестрой в Мексику. — А я из Китая. Правда, родители решили, что переехать в Аргентину будет лучше для их бизнеса, а не для меня. — Знаете, если Вы не против… можно на ты? Тао неуверенно улыбается и кивает: — Хорошо. — Просто, когда ко мне обращаются на вы, чувствую себя стариком. — Дай угадаю, сколько тебе лет? Бэкхён пожимает плечами, и Тао, не задумываясь, говорит: — Двадцать шесть. — Ох, так заметно? — Не очень. Но восемнадцать тебе не дашь. Бэкхён улыбается, и дальше разговор течет непринужденно и размеренно, как утомленная послеполуденным солнцем река. О том, что привело Бэкхёна к Тао, они не вспоминают. Суп получается очень вкусным, а орхидея начинает пахнуть сильнее. Ее запах путается в волосах и приятным холодком растекается по щеке. Бэкхён боится прикасаться к цветку и практически не шевелит головой, отчего затекает шея и немеют плечи. После кофе с молоком Тао убирает со стола и говорит, что ему нужно кое-что сделать. Улыбается виновато и раз пять извиняется. Бэкхён просит не делать этого, но Тао невозможно остановить. Приходится сдаться. Тао снимает с полки полдюжины стаканов из-под лапши быстрого приготовления и разливает по ним подстывший суп, раскладывает овощи и тушеную рыбу. Бэкхён следит за ним, но вопросов не задает. — Можешь остаться здесь, я не против, или… пойти… со мной, — Тао запинается слишком уж мило, краснеет — еще милее, и Бэкхён выбирает второй вариант, хоть ноги гудят от усталости. Они оставляют пса за старшего и через поля возвращаются к рынку. Он уже закрыт. Они обходят его с восточной стороны и оказываются на запыленной улочке. На углу четверо мальчишек гоняют мяч, а под забором две девочки в одинаковых сарафанах играю в куклы. Они здороваются с Тао и огромными глазами смотрят на Бэкхёна. Одна из девочек смеется и толкает подружку локтем, показывая на свою косичку. Бэкхён понимает, что не вынул из волос цветок, и от смущения закрывает лицо ладонями. Тао смеется, но помогает его снять. Вертит его в руках, а Бэкхён кивком показывает на хохотушку. Тао понимает его без слов, и через полминуты орхидея украшает девчушкину головку. У дома с закрытыми ставнями их встречают трое стариков в ношеной, но добротной одежде. Внутри убрано, но практически пусто. В большой комнате стоят кушетка, застеленная стеганым одеялом, кровать — древняя, скрипящая от малейшего движения воздуха, — стол и три стула с натертыми до щегольского лоска спинками. Тао накрывает на стол, расставляет принесенную еду и молча смотрит, как старики едят. У одного не хватает пальцев на правой руке, второй, кажется, совсем не умеет улыбаться, но очень старается, когда встречается взглядом с Тао. Бэкхён стоит в полутемном коридоре, напротив дверного проема, и наблюдает, кусая костяшки пальцев. Ему не нужно объяснять, что происходит. Сердце щемит от светлой, чуть горькой радости, а горло сковывает спазмом, который не дает заплакать. Сегодня выдался прекрасный день для слез, но Бэкхён не любит их вкус на губах и предпочитает держать все, до единой, в сердце. Когда старики заканчивают обед, Тао убирает посуду в пакет, сметает крошки и складывает затертую клеенку. Говорит что-то беспалому; тот сжимает его плечо и кивает. Старики прощаются с Тао и разбредаются по своим углам. Тао с Бэкхёном уходят. Дорогой обратно молчат. Девочек уже нет, а мальчишки оставили мяч и теперь подпирают потными, загорелыми дочерна спинами забор. Река приносит на своих волнах сумерки, и они расползаются по закаленной жарой земле, окутывают кусты и белые карлики домов. В окнах зажигается свет, опускаются шторы. Пес поднимает голову, зевает, выкатив малиновый язык, но вставать не хочет. Тао наливает ему в миску супа, согревает остатки кофе и предлагает Бэкхёну встретить ночь на крыльце. Какое-то время они молча прихлебывают из кружек и слушают песню сонных цикад. Когда над деревьями всходит недозревшая луна, Тао отставляет кружку в сторону и оборачивается к Бэкхёну: — Я знал, что Сол меня любит. Бэкхён давится кофейной гущей и кашляет. — Она мне тоже нравилась. Очень. Наверное, я… предложил бы ей встречаться, может… поженились бы, родили детей… — Но?.. — Бэкхён вытирает подбородок ладонью и ставит кружку на колени. Тема разговора приводит его в смятение, а непонятное чувство, рожденное последними словами Тао, твердым комком встает в желудке и не дает кофе пройти дальше. — Знаешь, почему я переехал в Уругвай? — Почему? — В одиннадцатом классе мне диагностировали рак… — Тао стучит себя по виску, а Бэкхён роняет кружку. Она скатывается по ступенькам, но не разбивается. Пес открывает глаза, провожает ее взглядом и, дернув ухом, возвращается в свою полудрему. — Врачи говорили, не больше трех лет, и я решил… Сол была замечательной девушкой: красивой, умной, доброй. Это было бы нечестно в отношении нее, понимаешь? И я… делал вид, что не замечаю ее чувств. А потом отцу предложили новое место, и я уговорил его переехать в Уругвай. Не хотел, чтобы друзья и знакомые меня жалели, когда скрывать станет невозможно. Мне хотелось прожить эти три года так, словно никакой опухоли нет, — Тао смотрит Бэкхёну в глаза, и тот открывает ему душу. — А потом… потом я встретил старика-гуарани, и он рассказал мне, откуда берутся наши болезни и что добро лечит не только сердца и души. Я послушал его и… Я здоров, понимаешь? Абсолютно. Бэкхён моргает и судорожно выдыхает. Ему кажется, что с него заживо сняли кожу. Внутри и снаружи все горит, кричит и стонет, но где-то на самых кончиках пальцев — невыносимо легко. — Отец хотел, чтобы я вернулся домой, поступил в университет, но… Мне нравится жить так, как я живу. Нравится работать на земле и заботиться о тех, кто сам о себе позаботиться не может. Для меня это счастье, и я хочу прожить так всю жизнь. Но… если бы Сол отправила письма, я… — Вернулся? — Нет, — Тао отвечает быстро и твердо, уверенный в своем решении, — но попросил бы ее остаться. Со мной. Наверное, — голос понижается на полтона, смешивается с темнотой и мурашками ложится на кожу рук. Бэкхён трет их ладонями, но голос Тао пробирается глубже и становится новым нервным окончанием. Прикосновение к нему заставляет дрожать от наслаждения. — Мне, правда, жаль, что так получилось, — говорит Бэкхён тихо, но в глубине души, с отвращением, понимает: ему не жаль. Наоборот. — Ничего не случается просто так. Во всем есть смысл, но мы не всегда хотим его искать. Плыть по течению легче и… пожалуй, не всегда плохо. Бэкхён ничего не говорит и тянется за кружкой; вытирает запыленный бок ладонью и ставит ее рядом с кружкой Тао. Смотрит на них секунду-другую и разворачивает друг к другу ручками. Они соприкасаются, образуя не до конца разбитое сердце.***
Тао укладывает Бэкхёна на веранде в гамаке. Москитная сетка не пропускает насекомых, а прохладный, напоенный запахами сонного леса ветер остужает пылающие щеки. Бэкхён смотрит на звезды, которые кажутся ближе и роднее, чем в городе, пытается их сосчитать, но сбивается. Перед глазами мелькают — газетными вырезками — события последних двух дней. Они путаются в голове, меняются буквами, перекидываются целыми фразами, отчего смысл утрачивает свою логичность и обретает очертания комичности с претензией на абсурд. Руки ноют, а в груди бьется поролоновое сердце. Бэкхён не выдерживает и выбирается из гамака. На цыпочках прокрадывается в дом и долго стоит на пороге спальни, не решаясь войти. Тао не спит. Похоже, он ждал его, потому что не удивляется, когда Бэкхён усаживается ему на бедра. Руки совсем не слушаются и дрожат как проклятые, но Тао гладит его плечи и шею, и тепло его ладоней успокаивает. Бэкхён закрывает глаза, а Тао целует уголок его рта… Бэкхён чувствует себя больным и разбитым. Его знобит, а тело блестит от пота. Тао целует кончики его пальцев и двигается медленнее, чем хотелось бы. Его кожа тоже мокрая, а волосы спутанные, как дыхание Бэкхёна. Он тоже вздрагивает, но реже и не так сильно. Он тоже боится закрыть глаза и все смотрит, смотрит на Бэкхёна, а тот хочет укутаться его взглядом, свернуться клубочком под боком у его души и слушать, как бьется большое, сильное сердце. Бьется судорожно, с надрывом, словно плачет, потому что… для него. Тао целует его ладони еще долго после того, как выровнялось дыхание и остыли простыни. Бэкхён смотрит в окно, за которым голубеет утро, и думает о том, что Сол, должно быть, тоже болела Тао. Чувствует щекотку его любви у запястья и понимает, что болезнь эта неизлечима и конец у нее один. Это все немного странно, на самом донышке — больно и через край — хорошо. — Я вернусь, — обещает Бэкхён туману, а Тао просит его помолчать поцелуем со вкусом нежности. Они засыпают с первыми лучами солнца, чтобы с последними — усадить Бэкхёна на паром, что увезет его к той жизни, с которой он распрощается ради парня, что живет у реки разноцветных птиц и делает мир добрее. 30 января, 2015