Призыв

Каллиан плакала долго и горько, по лицу у нее текли слезы вперемешку с соплями, которые впитывались Дункану в плащ. Когда она начала подвывать, Дункан обхватил ее обеими руками, прижимая к себе так сильно, как будто бы хотел ее раздавить. — Почему ты мне ничего не сказала? — спрашивал он, уткнувшись ей в макушку. — Хотя я знаю, почему. Не доверяла? — Нет, — Каллиан мотнула головой, икая от рыданий. — То есть да. Ни тебе, никому. А почему я должна, после того, что Воган со мной сделал? Чем ты лучше его — только тем, что у тебя есть борода, и ты Страж? Разве ты не человек, разве ты, что хуже всего, не мужчина? Мужчины берут, что хотят, потому что могут. Человеческие берут больше, потому что могут. Если бы эльфам разрешили, они бы тоже брали больше, но, слава богам, этих пока держат в черном теле. Так было и так будет. Нет никакой любви, есть война. А я без боя не сдамся. — Что Воган с собой сделал? — спросил Дункан, и Каллиан отпрянула, глядя на него подозрительно, недобро. — В смысле? — процедила она, не сводя с Дункана внимательных глаз. — Если ты расскажешь, тебе станет легче. Может стать. Когда перестаешь хоть что-то носить в себе, становится не так тяжело, — объяснил он. Каллиан искала, и не могла найти в расстроенном лице Дункана никакого подвоха, но подвох был всегда: эту истину она хорошенько усвоила в Эльфинаже. — Не станет, — она упрямо сжала зубы. — Мне сейчас стыдно только за себя. Расскажу — и станет стыдно за то, что ты знаешь. Я унесу эту память с собой на Глубинные Тропы, вот так. — Каллиан, — Дункан сжал ее плечи. — В этом нет ничего стыдного. Солдаты рассказывают друг другу, как обмочились от страха, или как бросили товарищей на смерть и убежали, рыдая. И это крепкие парни с дубовыми лбами, а ты вчерашняя девчонка, играющая в непобедимого воина. — Я не девчонка, — отчеканила Каллиан. — Я боец. И я поддалась Вогану потому, что испугалась. Потому что солдат было слишком много. Я дала слабину, треснула, как глиняный кувшин, и он втоптал меня в грязь. Вот что бывает со слабыми, вот что бывает с кроткими. Я никогда больше не буду слабой. — Каллиан, — повторил Дункан, легонько ее встряхнув. — Не пори чушь. Любой может испугаться и дать слабину. Давай, соберись. Расскажи мне, — властно потребовал Дункан, и Каллиан взорвалась: — Не лезь не в свое дело! Я никому не должна выворачивать душу наизнанку, особенно — тебе. А если хочешь жалостливых историй, иди в бордель, там девчонки от безысходности еще и не того нарасскажут. — Не для меня же должна, — сказал Дункан совсем негромко и очень просто, так, что Каллиан отчего-то сразу ему поверила, — для себя. Когда случается такое, человек чувствует себя грязным. Ему кажется, что он во всем виноват, и ему кажется, что теперь к нему начнут относиться совсем по-другому. — Как к шлюхе, — вызывающе выплюнула Каллиан, шмыгая носом. — Как к эльфинажной бродяжке, слабой на передок, любящей, когда ее бьют и трахают. Эту сказку больные извращенцы придумали, которым самим нравится бить и трахать. Но что-то не совсем звериное в них осталось, и это ведь и самое мерзкое: они выдумывают, и заставляют девчонок верить в то, что они хотят быть избитыми и оттраханными. Ненавижу, — всхлипнула Каллиан. — Всех бы таких поубивала, если бы могла, всех до единого. Никого мне больше не жалко. Никого, кроме себя, — соврала она и, подняв глаза, увидела, что Дункан смотрит на нее... с жалостью. — Не смей, — она попыталась ударить его, но он перехватил ее руку. — Не смей меня жалеть! — взвизгнула Каллиан. — Не нужна мне ничья жалость! Воган мертв. Я выдавила ему глаза, а потом вспорола брюхо. Может, я не сразу опамятовалась, но опамятовалась! Он мог сколько угодно трахать мое тело, в душу меня не трахнет никто. — Я так себе учитель, — признался Дункан, выглядя до странности потерянным, когда она закончила свою пылкую отповедь. — Должен был учить тебя защищаться, а хотелось тебя защищать. И того не сумел сделать. — Меня не нужно защищать, — по инерции заспорила Каллиан. — Я... Слова у нее кончились, и, когда Дункан снова прижал ее к груди, она больше не сопротивлялась, затихнув. Она устала, она так устала, казалось, эти два дня выпили из нее все соки. Что бы Дункан еще ни хотел ей сказать или сделать, Каллиан было все равно: лишь бы продолжал обнимать, давая желанную передышку. — Это было тяжело, — признался Дункан, шумно дыша ей в ухо. — Я добрался до тебя раньше, чем эрл Уриен. Я стоял над тобой и знал, что у меня нет выбора. Идти к королю, просить тебя помиловать? Мэрик бы оценил такую выходку, решил бы, что она до чертиков романтичная, но я не захотел выставлять себя дураком. А вот чего я хотел, это сунуть тебя, словно котенка, за пазуху, и унести с собой. Но я во всем и всегда сначала вижу пользу для Ордена, а я видел, что ты сделала с Воганом, солдатами и мабари. Я хотел, чтобы ты стала Серым Стражем и осталась со мной до тех пор, пока не придет пора уходить на Тропы. — Не для Ордена ты всегда пользу видел, а думал всегда только о себе, — Каллиан обмякла, словно получив смертельную рану. — Что ты со мной сделал, Дункан? — она отстранилась, чтобы заглянуть ему в глаза. — Ты ведь все равно бы меня забрал, даже если бы вернулся сейчас назад, забрал бы?.. — Да, — он грустно кивнул. — Прости меня, Каллиан. За это прости. — Ты всегда знал, за что молил о прощении, — вздохнула она. — Только молчал сначала. Слишком стыдно было, да? То есть, и в тебе осталось что-то человеческое. Во всех остается, это в вас, людях, и самое мерзкое. — Если бы был моложе — не просил бы, — сказал Дункан. Похоже, он говорил первое, что придет в голову, как умирающий, который выбалтывает лекарю самые страшные свои тайны зная, что лекарское ложе станет его смертным одром. — Когда я только стал Стражем, я был еще отчаянней тебя, верил, что если помирать, то хоть с музыкой. Со временем я стал больше думать и чаще оглядываться назад. И, наконец, до того размяк, что, встретив тебя, сделал, что сделал. — Что стало с моей дочерью? — спросила Каллиан, чувствуя, что если она спросит сейчас, Дункан не сможет отвертеться. — Я знаю, я стала бы ей плохой матерью, я никогда не буду ее искать. Я всегда буду видеть в ней Вогана... Но, хотя она и дочь насильника, она и моя дочь тоже. Я хочу знать, что она в безопасности, и что ей хорошо. — То, что она родилась здоровой, ты и так знаешь, — принялся рассказывать Дункан. — У Стражей рождаются, — он помедлил, подбирая слова, — разные дети. Некоторые из них ужасны. Маленькие порождения тьмы, они умирают почти сразу после родов. Некоторые из них противостоят скверне почти как Стражи, но умирают, не дожив и до тринадцатой весны: скверна в жилах съедает их заживо. Некоторые рождаются... обычными. Нормальными. Твоя дочь родилась именно такой. Ее отдали на воспитание, в Старкхэвен, в семью, чья дочь умерла при Посвящении. Они были рады и горды, — добавил Дункан, увидев, как изменилось лицо Каллиан, каким недоверчивым снова сделалось его выражение, — по крайней мере, они заверили меня в том, что воспитают девочку как родную. — Ты сам ее отвез? — нахмурилась Каллиан. Она напряженно думала. — Я поехал со Стражем, который ее отвозил, — кивнул Дункан. — Подумал, что в присутствии командора все будет по чести. Иногда не мешает сверкнуть грифоном. — И что, — продолжала допытываться Каллиан, — они богатые? — И знатные, — подтвердил Дункан. — Совсем не как мы с тобой, — без особого веселья пошутил он и закашлявшись, поперхнулся. Каллиан пропустила тот момент, в котором Дункан, побелев, стал заваливаться на бок, и едва успела спохватиться. Изо рта у Дункана хлынула густая черная кровь, он захрипел, захлебываясь ей, и стал издавать страшные звуки, дергая горлом, как собака, заглотившая слишком большую кость. Каллиан схватила его за плечи и, пыхтя от натуги — Дункан был намного выше и тяжелее ее, и даже в легких доспехах казался неподъемной ношей, — кое-как усадила так, чтобы он мог откашляться и отплеваться. Утонуть в собственной крови — для командора Серых Стражей глупее смерти не придумаешь, нервно хихикнула про себя Каллиан. Дункан залил кровью начищенный нагрудник, сапоги и тунику. Кровотечение закончилось так же внезапно, как началось, но, когда Дункан дышал, в груди у него продолжало булькать и хрипеть. — Ты не доедешь до Ферелдена, — ужаснулась Каллиан. — Ты же так... Еще по дороге... — Нет, — Дункан мотнул головой. — В сумке... снадобья... Они замедляют. Принеси... Ринувшись к переметным сумам, Каллиан принесла ту, внутри у которой что-то стеклянно тренькало, и, открыв ее, обнаружила внутри целую россыпь баночек с печатями оствикского Круга магов. Внутри болталась жидкость неприятного желто-зеленого цвета, напоминавшая по виду тухлую болотную воду. Даже сквозь стекло и сургучные печати до Каллиан доносился запах тухлых яиц, а когда Дункан открыл одну и опрокинул с локтя, как заправский пьяница, запах и вовсе чуть не сбил ее с ног. — Ты поэтому, — спросила она, зажав нос пальцами, — пьешь гномий эль? Потому что после этой дряни все что угодно сладким медом покажется? Дункан не ответил ей, только кивнул, и на мгновение Каллиан показалось, что он криво улыбается в бороду.