Призыв

Вейсхаупт вызвал Каллиан письмом. В Ферелдене начинался Мор, и Каллиан было предписано присоединиться к Дункану по дороге на юг. Собака никогда не возвращается к своей блевотине, но Каллилан возвращалась в Ферелден, потому что Дункан ценил ее высоко, и потому что она родилась и провела большую часть жизни в Денериме; и потому что Дункан ей обещал — если он почувствует, что Зов становится нестерпимым, на последнее задание они отправятся вместе. Каллиан едва нашла ту гостиницу. Она не слишком-то любила форму Стражей, носила ее только для того чтобы вызывать в людях священный ужас: если боятся и трясутся, не будут задавать вопросы, где эльфийка взяла такое снаряжение, оружие и коня. В седле Каллиан не было равных, не благодаря выправке, которой не было, а потому, что она интуитивно овладела мастерством сливаться сознанием с лошадью так же, как долийцы сливаются со своими галлами. Говорят, что-то такое еще умели делать шевалье, но шевалье для Каллиан были чем-то вроде банна Вогана, только повыше ростом и в масках, делающими вид, что они благороднее, чем сами короли, и верхом на злых лоснящихся жеребцах, так и норовящих обглодать кому-нибудь плечи. Каллиан бросила поводья мальчишке-конюшему и туда же — монетку: монетка упала в пыль, мальчишка бросился ее подбирать. Конь под синей попоной взвился на дыбы, отпрыгнул боком, строптивый, как жеребенок; перепуганный мальчишка бросался то к монетке, то к коню, жалкий и потешный, и Каллиан звонко расхохоталась. Задрав голову, мальчишка робко ей улыбнулся, Каллиан тут же поджала губы и сузила глаза, схватив его за воротник: — Что лыбишься? Знаешь, кто я? — прошипела она ему в ухо. — С-серый страж, — пробормотало это людское отродье, извиваясь, как червяк. — Не углядишь за моим конем — я выжру тебя насквозь, как гарлок. Будет дырка, в дырке поплывут облака, но ты их уже не увидишь, — Каллиан хищно, жарко дыша, лизнула мальчишку в ухо и отпихнула. Задрав голову, она посмотрела на небо, которое глухо ворчало, словно пустое брюхо от запаха похлебки. Собиралась гроза. Воздух был душным, липким и спертым, у Каллиан вспотела шея. Лиловеющие ночные облака то и дело вспыхивали, подсвеченные голубой молнией. Дул приятный, легкий ветерок, остужая разгоряченную кожу. Совсем как в Андерфелсе: но в Андерфелсе этот ветерок частенько попахивал падалью. Здесь он был свежим, как первый поцелуй, который, вместо погибшего жениха, достался Дункану. Каллиан открыла дверь ногой. Трактирщица бросила на нее два взгляда — один, равнодушный и немного презрительный — на криво татуированное лицо и рваное ухо, второй — уже и бодрее, и угодливее — на грифона на груди. — Госпожа одна? — спросила она, перегибаясь через стойку и полновесным шлепком отправляя к ней чахлого белесого подавальщика, — то ли мужа, то ли сына, — который, сунув поднос под мышку и облизывая и без того мокрые, красные губы, похожие на кусок освежеванного тунца, вяло потащился к Каллиан, предлагая найти ей стол по вкусу. — Госпожу ждут, — Каллиан уперла руки в бока и задрала подбородок: дешевый способ для кого-то маленького и хрупкого казаться большим и угрожающим — занимать как можно больше места. — Мужчина, высокий, смуглый; по виду то ли тевинтерец, то ли ривейнец, в ухе серьга, манеры приятные, но когда обсчитывают, чует за версту и о-очень злится. — Что вы такое говорите, госпожа, мы никогда, никогда в жисти! — отдавая должное хозяйке, она не дрогнула и в лице не изменилась: все та же приветливая улыбка и веселые ямочки на щеках. Но за ее выпуклым лбом наверняка уже шла напряженная работа: хозяйка пыталась вспомнить, на чем уже пыталась смуглого постояльца надуть, и на чем только собиралась. Кто же мог знать, что бородач связан со Стражами, если на нем ни грифона, ни синей тряпочки, жаловались ее искристые зеленые глаза. — Все таверны одинаковы, — Каллиан пожала плечами, — но мой командор не дурак выпить и поесть. Несите лучшее и, может быть, он не нашлет на вас огра. Не глядя на хозяйку — довольно посмеиваясь, Каллиан и так видела, как она спала с лица, — Каллиан пошла вслед за подавальщиком в глубь полутемного, шумного зала, где в углу, незименно привалившись спиной к стене и сложив руки на груди, Дункан сычевал над кувшином вина. По Дункану не было заметно, что он сдал. Каллиан быстро подсела к нему, напротив, чтобы лучше видеть лицо, освещенное тусклым свечением желтых масляных ламп. Если Дункан начал слышать Зов, вряд ли ему было дело до еды и питья, Каллиан напугала хозяйку потому, что ей самой было жизненно необходимо поесть — и выпить. Одного кувшина всегда было мало, скверна растворяла хмель, каждый раз попытки Каллиан напиться требовали титанических усилий, и заканчивались титаническим разочарованием. Но в эту ночь она лучше потратила бы последние деньги на вино, чем сидела рядом с Дунканом трезвой, зная, что сидит с мертвецом. — Ты до смерти напугала трактирщицу, — Дункан почесал пальцем щеку и снова сложил руки на груди. — И ее сынишку, присматривающего за лошадьми. — Эти люди сами напросились, — Каллиан дернула плечом, Дункан улыбнулся в усы. — Вот только не говори, что я как ребенок. Сам похулиганить был горазд. — Бдительность в мире, — напомнил Дункан. — Когда ты станешь командором, тебе придется стать серьезней, хочешь ты этого или нет. — Имеешь в виду, что сейчас мне нужно выделываться за двоих? — Каллиан приподняла бровь. Перегнувшись через стол, она протянула Дункану руку, и он ее взял, морщась, когда наклонился вперед. — Болит? — спросила она без обиняков. — Много хуже, чем на Посвящении, — прямо ответил Дункан. Он никогда ей не врал, и иногда Каллиан от души ненавидела его за это — ну, как сейчас. — Словно лириум растет прямо в костях. — Ты боишься? — спросила Каллиан, наклоняясь к нему. Блеклый подавальщик принес блюдо с жарким, пахнуло печеной говядиной, на крупо нарезанном луке блестел жир; поставил на стол корзинку свежего хлеба и бутыль вина в лозной оплетке, сразу видно лучшего, без дураков. — Да, — откровенно сказал Дункан. Еще когда Дункан был учителем Каллиан, он взял за правило никогда ей не врать: если было что-то, что Каллиан не была готова услышать, он так и отвечал, что пока ей это знать не надо. Каллиан кивнула, посмотрев в сторону, в затянутое бычьим пузырем оконце, за которым бесновались молнии, язвя землю, словно заклинания морталитаси — полежалый труп. — Ты уйдешь в Орзаммар? — спросила она, чувствуя, как в груди становится черно и пусто, а сердце сжимается, ухая в эту черноту и пустоту. — Нет, — Дункан качнул головой. — В Ферелдене будет Мор. И много битв. Одна из них, я надеюсь, освободит меня от клятвы. Освободиться от клятвы значило умереть. Каллиан было жалко Дункана, но себя еще жальче. Мужчин порождения убивали, а женщин — забирали, и Каллиан не знала, отпугнет их ее отравленная кровь или привлечет. — Не бойся, — не слишком убедительно сказал Дункан, заметив, как она сникла. — Все равно боюсь, — Каллиан помотала головой. — До последнего буду бояться. Боялась, боюсь и бояться буду. Все думают, что я отчаянная потому, что во мне нет страха. На самом деле потому, что страха во мне слишком много. Когда ставишь на карту все и рискуешь головой, немного забываешься. Страшнее ведь не когда нож упирается в живот, а когда лежишь в постели вечером и думаешь, что если закроешь глаза, снова увидишь их. — Это потому что в тебе много жизни, — сказал Дункан, перебирая ее пальцы. — Хватило бы на двоих. Тебе нужно собраться, Каллиан. Ты станешь командором вместо меня. Ты узнаешь, что тебе придется делать, и кое-что еще. В Ферелдене ты получишь все, что нужно. Кое-что мало рассказывать, нужно показать. — Мне будет тебя нехватать, — искренне призналась Каллиан. — Не то чтобы я умерла и зачахла с горя, но... — она покачала головой, закусив губу. Какими словами она могла выразить то, что чувствует? — Я Страж. Нас всех это ждет, — голос Дункана звучал словно со дна винной бочки. — Сначала меня, потом тебя. И всех, кто придет после нас. — Ой, заткнись уже ради всех богов, не трави душу, — отмахнулась Каллиан. — Ты знаешь, что я ни во что уже не верю, только злюсь и боюсь. — Однажды знание своей смерти сделает тебя сильнее, — возразил Дункан. — А командор должен быть сильным. Во время Мора мы встречаем свои худшие кошмары. И я либо оставлю тебя подготовленной, либо верну в Вейсхаупт с письмом, что ты не подошла, — жестко сказал он. — Вот только не надо, — Каллиан замахала пальцем у него перед лицом. — Все знают, что ты растил меня себе на замену, и если я не справлюсь — это будет значить, что не справился ты. — Смотри-ка, — в глазах Дукана впервые за долгое время снова появились смешливые золотинки. — Ты ноешь и растекаешься по столу, но как только заходит речь о командорстве — снова чуть не звенишь от азарта, как тетива. — Я не ною, — возразила Каллиан, — и не растекаюсь. Ты, знаешь ли, мне не чужой. И вообще-то чувствовать легкую грусть в таких случаях вполне нормально. Ну так, легкую. В конце концов у меня так много любовников, и они только и делают, что мрут целыми днями. Дункан покачал головой: — Ты не меняешься. — А ты видел, что брал, — Каллиан толкнула его в плечо. — Хотя я тоже видела. Надо было соглашаться на петлю. Стражи — это же отсроченное самоубийство. — Да, — согласился Дункан, отсутствующе глядя в стакан. — Самоубийство длинною в короткую и страшную жизнь. Ну, хватит об этом. Ты увидела Вал Руайо? — Он воняет, — сморщила нос Каллиан. — И те писюльки об излечении от скверны... они оказались подделкой. — Знаю, — кивнул Дункан, глотками допивая вино. — Мне жаль, — сказала Каллиан тихо. — И даже не знаю, кого больше, тебя или себя. — Мне следовало сказать, — Дункан замер со стаканом, поднесенным ко рту, когда он сидел вот так — ссутулившись, он казался человеком, уставшим от жизни, — что я люблю тебя раньше. Не знаю, чего я боялся. Наверное, того же, чего и все. Видеть кошмары за двоих. Думать, что однажды ты не вернешься, и я останусь один, тащить эту тяжесть и знать, что даже после смерти мы не встретимся. Не будет для нас ни Тени, ни Золотого Города. Ничего. — Да ладно, — Каллиан фыркнула, она держалась до последнего. — Ты же Железный Дункан. Ты всегда разделяешь Служение и шуры-муры. Ты же мне так с самого начала и сказал: мол любить люблю, но щадить не буду, иначе ничему не научишься, и первый гарлок тебя и сожрет. — Это все чушь, что можно отделить Орден от сердца, — поморщился Дукан. — Нельзя. Можно насиловать себя каждый раз, отправляя другого на задания, и каждый день потом думать: если бы я пошел сам, мне было бы спокойнее. Если бы я пошел сам, я и рисковал бы сам. А сейчас рискует она, и я не должен вмешиваться, чтобы она там не делала. Она станет настоящим Стражем, даже если умрет, пытаясь, иначе грош мне цена, иначе грош ей цена. Прости меня, Каллиан, — Дункан посмотрел на нее. — Я всегда делал то, что должно. Но ты все равно меня прости. — Тогда за что ты извиняешься? — улыбнулась Каллиан. — Не знаю, — Дункан пожал плечами. — Я умираю и кое-что вижу не так, как должен. — В кои-то веки не как законченный мудак, то есть? — Каллиан издала нервный смешок, и Дункан только покачал головой в ответ. — Скажи, — спросила она, лаская его руку. — Скверна скверной, но тебе все еще... хочется? — Интересный вопрос умирающему, — хмыкнул Дункан. — Я хочу оседлать тебя, — откровенно призналась Каллиан, — даже если это будет последнее, что я сделаю. Я хочу вспоминать не как ты нудел за столом, что о-хо-хо и старые мои косточки, — глаза Каллиан загорелись, — а как мы занимались любовью, и мне было хорошо. — А мне? — спросил Дункан, явно чтобы поддразнить ее. — Разве мне не должно быть хорошо? — Вы, мужики, и так свое получите, — ухмыльнулась Каллиан. — А тебе так вообще, уже за грудь подержаться должно быть в радость. А я хочу кричать от удовольствия, чтобы пол-таверны уши затыкало. Сможешь порадовать девушку, старичок? — Попробую, — Дункан отломил кусок хлеба и обмакнул его в подливку, загребая мясо. Каллиан последовала его примеру, тревожно думая, что он ест без особого аппетита. Обычно Стражи ели вдвое больше, чем простые люди. И когда Страж переставал есть... О нет, Каллиан Табрис не хотела думать об этом сегодня. Она твердо решила подумать об этом завтра; когда-нибудь; потом.