Воздух един, сестра.

Лишь мелькнет где-то свежий порез предрассветной улыбки.

Совсем недавно отгремел выпускной, оттанцевался бал, выслушаны в саду неподалёку все признания в любви и даже предложения брака. Совсем недавно, а теперь нас снова созвали здесь, семнадцати-восемнадцатилетних девчонок. — Сегодня ночью объявлена война. Вы, выпускницы, призваны отражать агрессию захватчика с воздуха. В этих стенах мы... — Речь лилась и лилась, но главное слово уже прозвучало. Война. И непроизнесеная её верная подруга Смерть. Сцепить руки, унять дрожь в коленках. Наша группа главных хохотушек-заводил неосознанно сбилась в кучку: непременно подвёдшие бы скрипом стулья под речь старого учителя сдвинуть мы не посмели, но, как могли, придвинулись друг к дружке, как стайка взъерошенных пичуг. — ...вы будете переброшены на юг на месяц для стажировки на военных кораблях, а после - переправлены на фронт... Фронт. Моя лучшая подруга работала после выпуска в крупном медицинском центре, перебрасывала врачей к пациентам и наоборот. В их дальнем краю добраться куда-либо было очень сложно. Я же — работала у отца, такое большое хозяйство требовало и удобрений с воздуха, и перевозки людей. Папа... Папа теперь тоже на войну, на фронт? Братишки? Дядя? Друзья? Как слать им весточки, а кого мы вскоре не досчитаемся? Дышать стало тяжелее, воздух застывал в горле. Хватит. Хватит. Уже ничего не изменишь. Кто виноват — рассудит война, и мы будем одними из служек справедливости. С трибуны закончили вещать, поэтому сумку с вещами на плечо — и вперед, не гадая, когда сможешь увидеть дом... если увидишь вообще. ... Нас здесь сорок одна. Сорок одна девчонка и еле витающий дымок надежды, что пролетает между двухъярусных кроватей перед отбоем всхлипами и еле узнаваемыми словами молитв. Я снова засыпаю. Без снов. ... Месяц на исходе. Завтра распределение, разнесет нас по разным точкам на карте. Прощаемся. — Воздух един, сёстры. "Воздух един" нестройно разносится изо всех углов спальни казармы. Спать. Последний раз мирно. ... Обнимаемся. Чёрные кители с белоснежными крыльями, символами когда-то мирного неба и помощи, у сердца. Впрочем, какая разница, в чём умирать? Никто уже не надеется выжить. ... Самый край. Самая выступающая точка фронта, эдакая гора пунктиром на карте. В жизни — ничего особого. Нас здесь шестнадцать, по восемь из двух подготовительных баз. Два отряда, четыре звена-«пера». Хлебнем края. Всем сердцем, сестры, замарав грязью войны крылья, которые призваны были нести добро. Командир - крепко сбитая, редко улыбающаяся. Приказы отдаёт без крика, четко, откидывая чёрную косу на спину. Мы молча склоняем головы. Под крыльями появляется нашивка «1-2», что означает первый отряд, второе «перо», и над — синяя звезда Восточного фронта. ... Первый вылет — как прыжок с разбега в ледяную реку. Даже если и готовился — всё равно неожиданно, а на уровне рефлексов стремишься обратно. «Вылет прошёл успешно, первый отряд вернулся в полном составе!», бодро отрапортовывает лидер отряда, и наш строй со шлемами в руках рассыпается. На коже ощущение липкой сажи и пепла, никто не смотрит друг другу в глаза. Папа, я теперь убийца. Папааа!.. ... Первые похороны. Её самолётик сбили с земли, и он сгорел в миг. Остается надеяться, что мучения были недолги. Эта война сожрала еще одну, что могла быть матерью, но её больше нет. Моей мамы тоже давно нет, но боль потери глуха и почти неслышна, а у кого-то, когда донесут письмо от командира, зазияет огромная рана. Остатки пепла развеяли, не отдали земле. Воздух един, мёртвая сестра. ... Нас десять, а руки на вылетах больше не дрожат. ... Между вылетами мы кроим пелёнки и шьём шапочки-распашонки - одна из нас "немножко беременна", как признавалась героиня дня командиру, дрожа всем телом и мучая собственные пальцы. Её глаза усталы, а лицо бледно. Мы отдаём ей лучшее, что у нас есть - незаметно, украдкой. Если поймёт - ей будет неловко. Она вся сплошная неловкость: даже по ночам, когда, уткнувшись в подушку, она плачет, зажимая себе рот, понять можно лишь по резко вздрагивающим плечам под тонким одеялом. Мы не знаем, как на это реагировать, поэтому осторожно молчим. ... Нас восемь, подкрепления в ближайшее время не будет. Я пишу домой и вечерами жду ответа. Нас перебрасывают по разным местам, чтоб никто не мог напасть, на столь беззащитных на земле. Поэтому мы знаем. Ответа на наши письма не будет. Через пару дней моё восемнадцатилетие, и очень, очень хочется шоколада. Или просто пирога. Или просто хоть минутку посидеть с родными. Или... Или хоть чуточку поверить в осуществление мечты. ... Восемнадцать. На этот день мне обещали комплект украшений и платье, которое я всегда хотела. Теперь это вызывает разве что усмешку. Я не смотрю в зеркало — в лицах своих боевых подруг я уже вижу, что оно отобразит. Мы всего лишь постаревшие дети. ... Командира больше нет. Они должны были вернуться вчера. Тела их теперь неизвестно где. Враги где-то рядом: с утра раздаются взрывы в паре километров отсюда с двух сторон. Нас осталось четверо. Командование приняла худенькая девочка, чья кровать была напротив моей, и по ночам мы шептались, прежде чем тяжело провалится в сон. Она в один из вечеров очень давно, кажется усталой голове, отсекла ножом косу, «чтоб не мешала», и в её сиротливом каре мне видится что-то знакомое, напоминающее... Прежнего командира. Вот она перекидывает косу, вот кричит... Какой была её смерть, боже? Справедливой? Правильной? А ведь мы здесь всего лишь неделю и три дня. ...Её голос глубокий и нежный: — Выхода больше нет. Вылетаем все на юго-запад, обеспечиваем прикрытие сверху. Так точно. Надеваем подшлемники, идем к самолетам. В ангаре темновато и пахнет землёй. Перед вылетом обнимаемся, ещё раз запоминаем лица. Наш новый командир стоит у стены. Я пару секунд смотрю в глаза, чтоб удержаться и спросить не сорвавшимся голосом. — Мы ведь увидимся ещё раз? Она пристёгивает защитную маску на рот, склонив голову, и без запинки отвечает: «Конечно». Потом всё-таки смотрит в глаза, а не на землю и, может, улыбается, но под слоем белой ткани этого не видно, а по глазам — не понять. И добавляет: " Вылетаем". — Я верю, командир. Отворачиваюсь и, закусив губу, бегу к самолёту. Даже если нет — последним, что я буду помнить — это её лицо. Может, в следующей жизни? Ведь мы никогда не будем не вместе - ведь воздух всегда един.