Imagines by Jenny Ray [2]

Последний штрих. Т/И, сидящая на самой отдалённой скамье во время проповеди, переворачивает каждый рисунок, и карандашом жирно выводит квадратными буквами внизу слова, что въелись в память: Доверяй. Почитай. Повинуйся. Девушка не припомнит, чтобы Отец говорил такое в своих речах, но почему-то стойкая ассоциация заставляла подписывать так каждый рисунок, на котором Он изображён. Т/И редко рисовала кого-то ещё. В прикроватной тумбочке, вместе с канцелярией, которую ей так трудно было достать, лежат два рисунка Веры, один — Джейкоба, и три так и не законченных до конца зарисовки Джона. Все остальные двадцать два — портреты Джозефа Сида. — Снова не слушала проповедь, дитя? Церковь уже пуста. Т/И вздрагивает и роняет с колен библию, которую использовала в качестве твёрдой поверхности. Бормоча скомканное «простите», девушка хочет наклониться за осквернённым святым писанием, но Джозеф опережает её, хоть и не прикладывает к этому усилий — одним плавным движением наклоняется и поднимает книгу, лежащую прямо у его ног. — Что я говорил о рисовании? — произносит Отец совершенно беззлобно, вручая библию лично в руки Т/И. Т/Ф тушуется, опуская взгляд вниз. — «Рисовать только в свободное время, ибо каждый должен вкладывать душу и руки в общее дело, не увиливая от обязательств», — на одном дыхании произнесла она, всё ещё смущённо не поднимая глаз. Но как не рисовать, если Отец появляется только на таких собраниях? Лишь рисунку Т/И может смотреть в глаза, разглядывать шрамы и татуировки на теле, проводить подушечками пальцев по лицу. Когда она рисует всё это, то не смущается, уходя в себя, но стоит просто без цели взглянуть на Джозефа Сида, как она заливается краской. — Покажи, что на этот раз. Отец тянется к листкам, и случайно касается руки Т/И, отчего та вздрагивает, и рисунки, как последние осенние листья, рассыпаются по деревянному полу церквушки, подгоняемые сквозняком. Отец и его дитя словно замирают. Т/И не бросается собирать упущенное, а Джозеф не двигаясь окидывает взглядом разлетевшуюся бумагу, пока один из рисунков не сдувает к его ногам. Он, Джозеф Сид, пророк, стоит за аналоем, в молитве вознося руки к Богу. — Можно я заберу это? — не отводя глаз от рисунка, что держит в руках, спрашивает Джозеф. Такой тёплый голос, такой родной. Будто Т/И знает его с детства. Но в голове он звучит не как родительский, а как тот, что шепчет на ухо глубокой ночью, обнимая твоё полуобнажённое тело. — Конечно, Отец, — улыбаясь в ответ произносит девушка, пытаясь разглядеть глаза за жёлтыми стёклами его очков. Он наклоняется, невесомо целует Т/И в висок, как это делают с детьми, и собирается уже было уходить, но Т/Ф неожиданно окликивает его по имени, отчего сама чувствует себя неловко. — Помните, вы говорили, что мы должны обнажить свои грехи? — девушка кивает на нож, которым на теле грешников вырезают надписи, у него за поясом. Джозеф слушает. — Я готова обнажить свой первый грех. Сид, который уже сделал несколько шагов к выходу, делает один обратно. — И какой же грех, дитя моё, ты хочешь искупить? Без свойственной ей стеснительности, без страха и колебаний, с лёгкой улыбкой на лице, девушка выдыхает. — Похоть.