Алый Абрис

Весной в Венеции было сыро и часто душно. Если дождь не пробивал морскую гладь и рябь каналов, то от воды поднимался пар, и город сжимал в крепких объятьях молочно-белый туман. Сегодня Гранд-канал источает влагу в тягучий воздух, и тот, кажется, ложится каждому прохожему на плечи тяжелым, ниспадающим на мостовую плащом. Горящие в отдельных окнах огни превращают дома в невиданных стоглазых существ, бредущих сквозь туман к неизведанной цели. Мастер французского Братства не спит. Тихо скрипит по бумаге гусиное перо, вычерчивая последний на сегодня приказ. Масла в лампе осталось только на треть, но очень скоро над Венецией снова встанет солнце, огненными нитями расшивая висящую в воздухе воду. Мастер французского Братства ожидает посланника из Испании. Слишком долго не было вестей и до сих пор неизвестно, окончилась ли успехом миссия по изъятию одного из Яблок Эдема у королевского дома. Скрипит дверь, открываясь. - Мастер Тома, он прибыл. Один жест, один повелительный взмах рукой - и молодой ассасин исчезает из поля зрения. Слышны легкие шаги по старой лестнице, и мастер со скрытой гордостью отмечает, что его ученики поднимаются по ней бесшумно. Снова открывается дверь, и Тома встает навстречу, шелестнув алой, как только пролитая кровь, тканью расшитых роб. Вошедший намного выше его, и ассасин на мгновение ощущает себя неуютно. - Bonjour, - голос звучит почти без акцента, рука с прижатым к ладони безымянным пальцем касается груди, и посланник откидывает наконец капюшон. Он старше - не намного, но по его усталому лицу видно прожитую в опасностях и лишениях жизнь. Ярко выделяются только глаза - стальные, они наполнены неприкрытой силой и смотрят пристально, будто разглядывают после долгого расставания. И вправду, мастеру кажется, будто они когда-то встречались. - Доброй ночи, - отзывается Тома. - Садись, брат. Посланник опускается на стул, бросает косой взгляд по сторонам, разглядывая кабинет. - Позволь воды. С дороги, горло саднит от пыли. - Разумеется, - вода из золоченого кувшина тихо льется в кубок, потом во второй, и Тома придвигает один к посланцу. - Пей. - Спасибо, - пальцы цепко смыкаются вокруг ножки, и ассасин неожиданно обращает взгляд за спину мастера, в распахнутое окно. - В Венеции всегда так сыро? На последнем слове посланец, кажется, сам не отдавая себе отчета, поджимает свободную руку к низу груди, как будто его беспокоит старая рана. Тома оборачивается, шелестя одеждами, смотрит в ночь. - Весной по ночам нередки туманы. К середине дня вода успокаивается, если солнце за тучами. Ты в первый раз здесь? Он поворачивается обратно к ассасину. Тот кивает, пригубляя воду так, словно это изысканнейшее вино Прованса. После столь долгого пути очень возможно, что для него имено так и есть. Тома поднимает собственный кубок, делает долгий глоток. - Надеюсь, ты успеешь познакомиться с Венецией поближе. Это прекрасный город - особенно весной. Посланник улыбается, и на его лице это выглядит странно - как будто бы он улыбался в последний раз очень давно. Тома обходит стол, садится напротив ассасина - плещут по полу алые одежды - и отставляет кубок. - Перейдем к делу? - один серый взгляд сталкивается с другим. - Да, пожалуй, пора, - посланник улыбается шире, и его улыбка перерастает в довольную усмешку. - А ты с годами стал неосторожен, мастер-ассасин. Мгновение на полнейшее замешательство, еще одно на то, чтобы воспользоваться Орлиным зрением - прямо перед глазами вспыхивает ярко-алым человеческая фигура - и последнее на то, чтобы всадить в горло врагу выпущенный скрытый клинок. Но руку мастера перехватывают, с грохотом прижимают к столу, и Тома, успев ударить врага под колено, уже уверен, что находящиеся в доме ассасины услышали звук. Вторую руку так же бесцеремонно зажимают, и лжепосланник, все еще в открытую усмехаясь, делает резкое движение. С размаху ударившись спиной о полированное красное дерево стола, мастер на мгновение потерял возможность вдохнуть, и мир погас черной вспышкой. А когда на хриплом вдохе воздух снова наполнил легкие, первым, что увидел Тома, были холодные, стальные глаза врага напротив. Ощущение собственной беззащитности и открытости давило на сознание больше, чем чужой вес, прижимавший к столу. Запястья оказались зафиксированы по обе стороны от тела, и мастер-ассасин дернулся, безрезультатно пытаясь вырваться. Странно, неужели в доме не услышали грохот? - Никто не придет, - будто предупреждая вопрос, говорит храмовник и склоняется ниже над поверженным врагом. Из-под ворота выскальзывает подвеска в форме алого креста и багряным вином вспыхивает в свете лампы. - Твои братья заняты тем, что дерутся с мародерами в соседнем квартале, не успев поставить тебя в известность, а юноша, любезно пригласивший меня войти, очнется только через пару часов. Тома суживает глаза, одновременно пытаясь успокоить участившееся дыхание и придумать, как вывернуться из захвата, пока противник купается в звуке собственного голоса. Но тамплиер над ним замолкает - только прищуривается слегка. И мастер-ассасин неожиданно вспоминает, где видел эти серые глаза. Только тогда - давно - их обладатель стоял перед ним на коленях. - Ты должен был умереть, - срывается хрипло с губ. Дыхание отчего-то не желает приходить в норму, и ассасин снова отчаянно пытается выкрутиться. Безуспешно. - Вспомнил? - тамплиер коротко дернул уголком губ - даже не усмешка. - Я оказался неправ, дав тебе возможность жить. И пришел, чтобы исправить свою ошибку. - Если ты столько лет шел, - скалится в ответ Тома. - Почему медлишь? Храмовник приподнимает бровь, как будто удивлен вопросом - и неожиданно выпускает его руки и отходит на два шага назад. Тома не задается вопросом "почему" - злость за свое унижение берет верх, и в ту же секунду скрытый клинок рассекает воздух, метясь тамплиеру в грудь - туда, где был бы раньше центр пылающего креста и куда сталь с такой легкостью вошла в прошлый, давний раз. Враг не делает ни одной попытки отшатнуться или защититься. ... и на середине пути ладонь тяжелеет, как будто превращается в камень, пальцы внезапно сводит судорогой, и мастер-ассасин так и не доводит удар до конца, с коротким стоном роняя руку безвольной плетью. Вдохнуть оказывается еще сложнее, и на этот раз уже все тело сжимается от обжигающей, прокатывающейся до самых кончиков ногтей волны боли. Тома цепляется за край стола теряющими способность чувствовать что-либо, кроме боли, пальцами, но тело отказывается подчиняться, будто наливаясь расплавленным металлом, и с гортанным судорожным хрипом мастер неловко валится на пол, опрокидывая на оставшиеся бумаги чернильницу. Вода. Вода в кубке, которую он разделил с врагом. И этот вопрос... Новая судорога скручивает каждую мышцу, и ассасин бессильно царапает пальцами пол, не в силах даже приподняться. Как глупо. А он-то мечтал умереть в бою, забирая с собой врага. Вместо этого враг смотрит на него сверху вниз, обжигая холодным взглядом серых глаз. - Убей... меня, - хрипло, через сжимающееся горло. Тот лишь качает головой: - Храмовники тоже молили о быстрой смерти. В ушах начинает звенеть, и от груди к голове поднимается давящая на виски тошнотворная волна. Тома заходится в приступе мучительного кашля, но воздух на каждом вдохе застревает в горле. Дыхания хватает только на: - … ты жесток, тамплиер. Он лишь едва заметно усмехается – на этот раз усмешка выходит грустной. - Я не оставлял тебе твою жизнь тогда для того, чтобы после ты забрал десятки жизней моих братьев. Ты научил меня жестокости, мастер де Карнейон, и я понял, что иногда она полезна. За это спасибо. Ответа не звучит; Тома лишь бессильно роняет голову, утыкаясь горящим лоб в пол. Это не помогает. - Ты так долго пытался открыть дверь в тайник, - безжалостно продолжает тамплиер. – Но код очень прост: три полных оборота вправо, пол оборота влево и полтора вправо. Нет. Нет, только не так. Он не для того потратил несколько лет, пытаясь взломать тайник под Тамплем, чтобы теперь… Тома еще пытается позвать своего ученика, внутренне с отчаянием понимая, что выданный секрет – ничто, кроме очередного издевательства, и что он никому уже не сможет его передать. - Прощай, ассасин, - крест на груди храмовника кровью вспыхивает в угасающем свете лампы, когда тот делает шаг назад, к двери. – Я думаю, при нашей следующей встрече Отец Понимания рассудит нас. Последнее, что слышит мастер, это затихающие шаги, прежде чем сознание наполняется новой волной боли, и мир милосердно гаснет перед глазами.