Эскапизм

От Лимбо-Сити не спрятаться и не скрыться — ветви города расползаются на сотни километров, ни одного укромного места. Сраная тишина нужна Данте как воздух. Желание вжаться спиной в угол города и пересидеть, перемолчать — живое и неспокойное, суетится ноющей болью в висках. Данте находит способ: если не получается спрятаться в горизонтали, топай в вертикаль — вверх по разъёбанным лестницам давно заброшенных каркасов домов. Под ногами шуршат строительный мусор, осколки и пустые баллончики из-под краски — Данте вслушивается в это и в то, как воет холодный ночной воздух, пролетая от окна к окну. Данте угашен, запинается за сбитые ступени. Переливается через скрипящие перила и смотрит вверх — полная луна и неон Лимбо-Сити полосят воздух между этажами. До цели шестьдесят лестничных пролётов сквозь световой лабиринт. Шахта пустует — или лифт спиздили, или не устанавливали никогда — поэтому под крышей никого. Люди выплюнут окровавленные лёгкие, если доберутся, а для Данте это — раз плюнуть. Он видит каждую дрожащую на месте песчинку пыли. Данте улыбается и срывается с места. Хватаясь за перила, он преодолевает пролёт за пролётом. Город становится всё ниже и дальше — тише, мелькает по ту сторону строительных лесов сменяющимися кадрами старой киноплёнки. И замирает. Становится зацикленной гиф-анимацией с мельтешащими жёлто-красными дорогами и зданиями — на высшей точке вертикали мелкие детали смазываются, перестают быть существенными. Глубоко вдыхая, Данте вытаскивает из рюкзака термос с напичканным стёртыми в порошок колёсами кофе. С горячим всасывание в кровь почти мгновенное. Быстрее только по вене, но по вене Данте не хочет. Не тот приход. Он нихуя не в курсе о мире, о себе, о правилах большой игры, но он совершенно точно знает, как удолбаться правильно, с желаемым промежуточным итогом и отходняком. Кипяток выжигает язык и нёбо, запуская процесс регенерации. С приходом восстанавливаться будет сложнее — тупеет не только мозг, но и естественные процессы его организма. Сколько нужно вкачать в себя, чтобы организм затупил до фатальной поломки. Или мозг сварился во вторичный суп. Овощу похуй, что он овощ. Данте слишком на многое не похуй. Подходя к самому краю бетонной плиты, Данте смотрит вниз. Дискомфортное пространство. Поэтому люди и боятся высоты. Его дискомфортное пространство — везде. Поворачиваясь спиной к ветру и городу, Данте прикуривает косяк и думает: почему не доходит? Не толкнули ли ему вместо стаффа разбавленное в ноль палево? И тут до него доходит, что до него доходит. Косяк выпадает из пальцев. Данте хватается за колонну, вырывает железное армирование. Совершенно, блядь, точно; сто, сука, процентов — наклоняясь за тлеющим косяком, Данте падает лицом вперёд, на голый бетон, но ныряет спиной назад — с площадки сквозь этажи. Ему бы собраться, сгруппироваться, но так вштырило, что куда собираться — разлетаться об асфальт и только. Каждый раз, когда Данте ломается, то думает: блядь, пожалуйста, пусть только рёбра — не в лёгкие, осколки костей — не в мясо. Выковыривать их ножом хуже пуль. Даже если пули раскрываются в мышцах свинцовыми цветами смерти, Данте охуевает от боли, но вытаскивает их единым куском — хоть прямо сейчас на инсталляционный гербарий. Осколки костей рассыпаются в срастающемся мясе. Данте часами копается в себе в поисках очередного острого засранца. Разлететься об асфальт — хуйня. Срастись обратно — хуйня. Но после обширной регенерации осколки его же костей изнутри режут мышцы при каждом движении. Боль Данте заебала. Данте всё заебало. Рёбра лопаются от удара об асфальт и нашпиговывают мешки лёгких. Не, не так, как воздушные шары. Скорее — как наполненный горячим воздухом лаваш, который медленно сдувается, если уменьшить газ и напичкать фаршем. Данте пережил столько боли и сколько травм, что ему требуется только звук. Влажный удар о поверхность — как бордовая тряпка о стол. Хруст — как ряд стеклопакетов под натиском. Хрип — будто душишь кого-то во время траха — с кровью. Данте превращается в сраный кебаб на шампурах собственных переломанных костей. Адреналин и шок вычищают сознание и кровь. В ушах — хрустальный звон. Периферия размывается, становясь до рези чёткой в центре — картинка перед глазами туннельная, будто его блестящие гладкие внутренности далеко. Может, и правда далеко. Он не ебёт. Данте мотает. Экспириенс — охуеть и не выхуеть. Импульсы мозга выдают одно, рефлексы тела — чё-т нахуй собственное. Данте колотит, рубит от нехватки кислорода. Боль придушена шоком, но он знает: она накроет и вытащит из него его самого. Наизнанку. Вывернет наизнанку метафорически, приплюсует к буквальному. Выблюет буквальное вместе с кровью. Замыкается. Захлёбывается. По трахее вверх поднимается плотный ком. Данте пытается сглотнуть, но хуй там — горло пережимает, и он кашляет с тяжёлым плевком — глаза заливает, начинает щипать. Это Данте почему-то чувствует. Небо и стремящиеся вверх скелеты высоток затягивает красной дымкой. Данте снова заходится кровавым кашлем. Кажется, в шейном отделе шестой или седьмой позвонок занимает положенное место. И Данте вкуривает, почему до этого агония не выжрала разум — дело вовсе не в шоке. Боли в пальцах нет (не до них), но слух режут ломающиеся ногтевые пластины — пальцами Данте вспарывает асфальт. Он бы рад зайтись ором, но не может вдохнуть. Мешки лёгких практически не наполняются. Кровавую дымку перед глазами вытесняют фиолетовые расходящиеся по черноте круги. После позвоночника всегда схватываются мышцы — ставят всевозможные куски костей на место, недостающее — нарастает. Данте не контролирует это, не контролирует последовательность. Может только сопротивляться регенерации, но когда находится в сознании. И состоянии. В ином случае чёртов организм делает всё, чтобы он не подох. Сигналы извне слабеют. Мысли истончаются. Данте не паникует — он привык. Сейчас его наебучит: кровь перестаёт насыщаться кислородом, мышцы дряхлеют и не раскрывают и без того заёбанные и сдавленные рёбрами лёгкие. А регенерация пашет ровно настолько, чтобы Данте не откатился на бесконечное днище адского котла. Смерть — будто неумелая шалава — отсасывает душу, а Данте никак не кончит. Искрит. Очухиваясь вспышками, звереет. Хрипит. Вдыхает глубоко сквозь боль. Данте ненавидит боль, но боль — зажённая спичка в его бензиновой нервной системе. Боль тащит его с того света раз за разом. Сука. Делая глубокий вдох, Данте оглушается чьим-то криком. И вырубается снова. Как-то милосердно даже. Наверное, бог всё-таки есть. Данте горит. Сгорает. Потому что это каждый раз за гранью. И Данте так часто заглядывает за эту грань, что любой нормальный уже остановился бы: что-то изменил, прекратил, завязал, пересидел, перетерпел, интегрировался — зажил. Но Данте продолжает переть по дорожке из жёлтого кирпича в красных прожилках. Из трусости, наверное. Вот он отбивной, конечно, пиздец. Переломанные рёбра хрустят. На очередной вспышке сознания трясущимися руками Данте ставит их на место и наконец смеётся. Грудная клетка дрожит. Конечности ватные. Из очередного провала его тащит чавканье. Данте пытается отвести окровавленную пасть в сторону, но руки не слушаются, плетьми падают на асфальт. Собака над ним рычит, засунув морду в потроха. В Лимбо гневы не раз откусывали от Данте куски, но чтобы его жрала обычная дворовая псина с впавшими рёбрами — это явно новенькое. Собака копается в нём будто клад ищет — кишки шевелятся, как огромные толстые черви. А затем в ход идут собачьи зубы. Внутри что-то лопается — Данте бы сказал: он «наполняется», — и кишки окрашиваются в красный. Данте задыхается. Изнутри он мягкий. Сознание снова туннельное. Когда ебучие демоны снимают с Данте мечами и бензопилами филе, то проще поднять кусок, отряхнуть и прилепить обратно, затянув жгутом или ремнём. Если, конечно, удастся после мясорубки найти среди кровавого фарша своё. А иначе — пиздец. Прирастить на место проще, чем нарастить. Нарастить — не всегда быстро, как повезёт по общему состоянию, но это неизменно липко и влажно — грязно. Из раны сочатся кровь и сукровица. В какой-то момент Данте преисполняется в сознании и начинает стелить клеёнку, чтобы квартиры после его регенерации не напоминали феномен кодокуши. Клетки делятся миллиардами, организм мотает под температурой — жарко как в преисподней. Судороги заворачивают в рог. Кожа зудит. Данте выпивает всё в поле зрения. Жидкость выходит из тела с кровью, по́том и слезами боли. Ебучий цикл восстановления. Хуже всего, если медленно регенерируют внутренности. Тогда ни жрать ни пить нельзя — телу тупо не хватает энергии на процессы. Данте ебошит в стадии компенсации. Вот он ад на земле. Умирать не надо, да и далеко ходить — тоже. Собака чавкает, рвёт его внутренности и, не жуя, заглатывает куски. Похуй. Бля, просто похуй. Пусть делает, чё хочет, но только не заблёвывает его вскрытые потроха. Данте убьёт за бутылку холодного пива. Честно, он убьёт и так, но за пивас разрешит выбрать способ исполнения. От обезвоживания губы треснули, носоглотка иссохлась. Данте дышит ртом — нос заложен запёкшейся кровью. Набив брюхо, пёс падает рядом, прижимается к тёплому боку, кладёт седую морду на бедро. Данте треплет его за ушами и слышит, как собачий хвост стучит по мокрому асфальту. Столько голода, страха, боли в бездомной собачьей жизни и так легко вымолить простую радость и благодарность. — Ты обдолбался тоже, что ли? Неудивительно. Если Данте высушить, размолоть, расфасовать по пакетам, то в умат способно откатиться половина Лимбо-Сити. Чё говорить про псину. В небе нет звёзд — их не видно. Небо грязно-зелёное, исполосовано тёмными прослойками туч, над которыми моргают навигационные огни самолётов. Раскинув руки в стороны, Данте валяется почти до рассвета. Шевелиться его заставляет святая троица: желание спать, жрать и пить. Одежда — тяжелая, липкая от крови, собирает на себя песок с асфальта, тянет обратно, когда Данте садится и трясёт головой. Собачья жизнь. Все псы попадают в рай, потому что собачья жизнь — пиздец. Пёс поднимает голову с бедра Данте и смотрит своими большими честными глазами — вновь виляет хвостом. Одной рукой Данте треплет пса по морде, раздербанивает слипшуюся от крови шерсть, а второй — вытаскивает револьвер. Медленно отодвигает большим пальцем барабан в сторону, чтобы щелчок не спугнул собаку, — проверяет наличие патронов. — Мне жаль, красавчик. Вроде правило такое: добравшееся до человечины животное нужно пристрелить, оно не остановится. Или дело в приоритете ценности человеческой жизни? Малейшую опасность стоит устранять. Да кто так сказал? Они так сказали. Но раз сказали они, то — нахуй. Какая разница, если мясо на вкус — это мясо? Морда у собаки довольная. Собака лижет пальцы и не из-за того, что они в крови. Простая собачья благодарность. И Данте не может. Впервые не может. Так тупо и банально, что аж блевать охота. Засовывая револьвер в карман кожанки, Данте встаёт на ноги. Тело ещё ватное, не слушается, но желание набить желудок сильнее. Данте ухмыляется и свистит. Поднимая уши, пёс идёт следом.