Он есть. Её нет.

      Её нет. А он есть.       Хотя зачем, если без неё он даже сам себе не нужен?       Он до сих пор помнил её. Даже если захотел, не смог бы забыть. Её улыбку, голубые в моменты радости и синие в моменты грусти глаза.       За что? Почему из сотен, тысяч, миллиардов это произошло с ней?       Он до сих пор помнил её губы. Их вкус. Прошло четыре месяца, а становилось только хуже, и каждую ночь, каждую чертову ночь он вспоминал, хоть и пытался противостоять. Но нет.       Её образ, заполняющий мысли, поглощающий сознание, был сильнее его. И в такие моменты хотелось кричать, выть как волк на эту проклятую луну, с которой смотрела она. Он знал, что она там, и только её далекое присутствие придавало сил и помогало не сломаться окончательно.       Он ведь каждый день разговаривал с её портретом в рамке, в этой чертовой рамке, перечеркнутой чёрной лентой. И совсем не портрет был перечеркнут этой лентой, а её жизнь. Которая могла бить ключом. Которая могла просто быть.       Он долго не верил. Будто завтра она появится в школе и как прежде отпустит в его адрес какую-нибудь колкость. Или они снова поспорят по-поводу того, что футбол не для девочек. Но нет. Её не было. Была Элиза, с вечными кругами под глазами от слез, был Лауренс, замкнутый в себе и отрешенный от всего, все были. Кроме неё. Но это чёртово кроме...       Оно убивало его. Счастливыми воспоминаниями возвращало к жизни, а потом снова ломало. И так по кругу. Он просто перестал жить.       Сейчас все казалось виноватым в её смерти. А он корил себя больше всего за то, что не понял раньше, какая она...необыкновенная. А теперь поздно.       Джоэп запустил длинные пальцы в густые волосы и глотнул ртом воздух. Лёгкие обожгло от слишком резкого и глубокого вдоха, но его это лишь обрадовало. Так он отвлекался и не думал, ведь мысли делали куда больней, чем физические ушибы. Раны на теле заживут, а на душе-нет.       И внезапно он подумал, что о нем никто даже сожалеть не станет после смерти. У него никого нет, кроме памяти о той, что смогла отогреть холодное сердце, помочь взлететь, а после вновь бросить на землю с опасной высоты. И он вместо того чтобы здохнуть-выжил.       Решение пришло в голову неожиданно и показалось спасительным. Он понял, что здесь его ничего не держит. Больше ничего не держит. Морально он был мёртв уже давно и лишь физическая оболочка держала его в этом мире, мешая взлететь в небо и увидеться с ней там.       Уверенно встав с постели он взял со стола фотографию и впервые за четыре месяца улыбнулся. Ему стало так легко и обычно, как было когда-то с ней. Долго решаться не пришлось.       Лезвие опасно блестело в его руке и казалось не палачом, а спасением.       Первая полоса. Боли нет. Или просто он настолько пуст что уже не ощущает её. Или мало?       Вторая полоса. Глубже, жестче. Кровь течёт по запястям,ладоням капая на пол и забирая с собой жизнь. Он не заметил, что вместе с кровью текут слёзы. Его слезы. Он не плакал с того дня... Но сейчас можно.       Третья полоса. Кровь не просто течёт-она льется, заливая все кругом. Это месть собственной болезненной душе-издевательство над телом.       Но не это было хуже, а то, что жизнь уходила медленней, чем ему хотелось. Он скорей хотел оказаться там-с ней, рядом, а не во сне. Это и было тем, ради чего он умирал.       Глупо было искать спасение в смерти, но ещё глупее смерть в спасении.       Перед глазами уже все плыло и было трудно что-то различить, но он по-прежнему продолжал полосовать руки, надеясь поскорей потерять сознание, а там уже близко.       Долгожданная темнота пришла и поглотила с собой абсолютно все, кроме её синих глаз, которые стояли перед ним в последние моменты его жизни. Глаз, которые где-то в палате сейчас открылись. Но им было не суждено увидеть ту любовь, что таило в себе это хрупкое сердце.       Возможно, небеса приняли эту жертву, как плату за жизнь этой милой и совсем невинной девчонки, что так любила футбол?       Во всяком случае, возможности что-то менять не было.       Его нет. А она есть.       И этого не поменять и не исправить.