Чудес не бывает

Открывая пинком входную дверь, Говард совсем не думает о том, какой по длительности истерический припадок вызовет его появление у хозяйки маленькой придорожной гостиницы, прямо к порогу которой его только что вышвырнули врата Ковчега. Он не думает ни о спокойствии немногочисленных посетителей, ни о том, что час уже поздний, ни о том, что на белой двери и чисто вымытом дощатом полу останутся следы его сапог – кровь и налипшая на подошву мокрая рыжая глина. Он только благодарит свою удачу за слабый, приглушенный свет дешевых масляных ламп (в этой глуши, похоже, и не слышали о керосине), в котором сложно что-то достаточно хорошо рассмотреть и еще сложнее из-за вонючего чада сразу уловить резкий, острый, железный запах. Запах крови. Запах гибели. Запах смерти. Если бы он мог, он бы, конечно, открыл дверь по-человечески. Если бы времени у него было хоть получасом больше, он бы и заплатил за комнату – как подобает, а не бросив через плечо короткое «Я заплачу, позже!». Но заняты руки и времени нет – ни на объяснения, ни на местных зевак, изо всех сил старающихся разглядеть, придвинуться поближе, чтобы получше рассмотреть, что у него на руках, увидеть целиком его страшную ношу. Пытающихся последовать за ним в комнаты наверху до тех пор, пока в луч слабого, неровного света на пол не падает темная капля – одна, еще одна, третья, привлекая к себе нежданное внимание, и наконец раздается чей-то громкий крик. «Кровь! Господи Боже, кровь!» Ноша его руках не человек - комок изуродованной, хрипящей от боли плоти. Изломанное тело молодой женщины, девушки с приоткрытым, черным от крови ртом. «Врач! Нужен врач! Сбегайте за ним! Кто-нибудь… Скорее!» Не слушая встревоженных криков, доносящихся снизу – воплей хозяйки, посылающей кого-то за доктором, не слыша топота чужих ног – на лестнице, первом этаже, крыльце, Говард быстро поднимается наверх и в комнате бережно опускает свою страшную ношу на постель. Откинув, отбросив, столкнув на пол серое одеяло из грубой шерсти. Плащ раскрывается и простыни мгновенно пропитываются алым. Заперев за собой дверь, коснувшись шрама на груди и привычно машинально начертив в воздухе знак призыва, Линк прислушивается на миг и слышит – дышит. Все еще дышит. Хрипло, надрывно и тяжело. На губах Тевак кровавая пена и Говард не хочет даже думать о том, как сильно повреждены ее внутренние органы. Ему почти физически больно от одного нахождения рядом с ней. Как будто бы взамен на отданные им силы Атуда возвращает ему боль ее ран. *** Аллен-Четырнадцатый улыбается ему напоследок, создавая врата. "Иди". Улыбается так, что хватает одного взгляда и Линк знает, что если уйдет сейчас, они больше никогда не увидятся снова. Улыбка-маска и шаг вперед без колебаний. Как и попросили, - нет, как и приказали, Говард был рядом с ним. Всегда. До самого конца. До тех пор, пока не прозвучали слова, которые мог сказать только Аллен Уолкер, и никто другой. "Беги. Спасай тех, кого хочешь спасти. Тех, кого еще можно спасти". Граф сдержал когда-то данное слово и убрал темную материю из тел своих марионеток. С присущей ему мрачной иронией. "Говард..." Он только заходит в комнату, но в ноздри сразу, с порога бьет резкий, навязчивый, железный запах крови. *** На губах старшего пузырится кровавая пена. «Говард…» «Рад видеть… «…тебя живым…» Мадарао тяжело говорить, Говарду – просто смотреть на него. На разорванные мышцы и сухожилия, на эти худощавые сильные руки – раздробленную в мелкое крошево кисть левой, правую, висящую точно плеть… На это гибкое, тренированное, красивое тело, которое теперь выглядит так, как не выглядели даже тела первых христианских мучеников, умиравших от варварских пыток просвещенных римлян. Линк до последнего верил – как безумец, слепой, фанатик. Как верят дети – в последнее чудо. В то, что сможет спасти их всех. И в то, что с Мадарао ничего подобного не случится. С кем угодно. Только не с ним. Абсурдно. Иррационально. Нелогично. Но этого хватало – чтобы жить и продолжать идти. Как в тумане, не видя дальше собственного носа. «Для тебя это скорее проклятие, чем дар. Но сила Атуды не должна исчезнуть из этого мира». «Не используй ее, если у того, кому ты хочешь помочь, нет шансов» «Есть раны, для которых даже всех твоих сил может просто не хватить». Он падает на колени, в лужу крови, сжимая в ладонях родное лицо. Взгляд старшего быстро тускнеет, и Линку впервые хочется кричать и плакать от собственного бессилия. «Говард, есть вещи, которые мы не в силах изменить…» В комнате разрушающегося Ковчега слышно только надрывное, хрипящее дыхание Токусы. И кажется, звук ударов его собственного сердца. Они живы еще. Но он не может им помочь – ни спасти их жизни, ни оборвать мучительную долгую агонию. Они уходят тихо, и Линку чудится, что он видит, как истлевают в воздухе невидимые, тонкие нити. Золото жизни, слабое мерцание. Тепло. Старший единственный, кто сумел, терпя нечеловеческую боль, остаться в сознании. Токуса рядом с ним умирает молча – с разметанным, разорванным, изуродованным последней трансформацией телом, привалившись плечом к плечу Мадарао. Он без сознания и да, это трусость, но Говарду от этого легче. «Мы умираем, а ты будешь жить». Токуса единственный, кто упрекнул бы его напоследок. Кто не пожелал бы снять с плеч тяжкий груз придуманной вины. Кто не простил бы «предательства, которого никогда не было». А Мадарао улыбается и только губы чуть дрожат, силясь что-то сказать. И пусть из его рта и не вылетает ни звука, но проследив его взгляд, Говард понимает - без слов. И в его груди вновь загорается надежда. Жалкая, слабая, с отчаянием и безумием пополам. Но все-таки. Старший смотрит на свою сестру. *** Изо рта Тевак течет тоненькая струйка крови. Ее пухлый, чуть приоткрытый детский рот обрамлен этим страшным, черным кровавым кольцом. Ее тонкое, хрупкое тело похоже на туловище маленькой тряпичной куклы. Истерзанное тельце мягкой игрушки, которую рвали зубами голодные дворовые псы, только что спущенные с цепи. Кожа и мясо на неестественно вывернутых руках висят лоскутками, ошметками, изорванная одежда едва прикрывает такие же раны на животе, бедрах, груди, спине… Кровь, сколько крови. Как в этом маленьком, слабом, легком девичьем теле может быть столько крови? Но все-таки ее тело цело. Из ее рта течет кровь, она вся в крови, но она еще дышит и эти раны… О внутренних повреждениях сейчас лучше даже не думать – ребра точно сломаны, возможно, одно прошло через легкое, но все еще можно срастить кости, вернуть утраченную кровь, восстановить ткани – разорванную плоть и кожу. Исцелить все эти страшные раны, не думая о цене, которую придется за это заплатить. Ее брату и Токусе уже не помочь, но Тевак пострадала сравнительно меньше, и все еще есть шанс сделать для нее хоть что-то. Хотя бы попытаться. Но не здесь – здесь времени нет. И словно в унисон его мыслям, в комнате возникают новые врата, и Линк хватает первую попавшуюся под руку тряпку, оказавшуюся плащом девушки. Грязный, рваный, мокрый от крови – без разницы, хоть что-то, чтобы как-то завернуть ее искалеченное тело, взять ее на руки… Куда ведут новые врата, ему совершеннейшим образом наплевать. Куда-нибудь. Куда-нибудь, где можно найти крышу над головой – в чужом доме, церкви, притоне, гостинице – все равно. Вывалить хозяевам последние деньги, и забаррикадировать чем-нибудь дверь в занятую им комнату. Закрыть на замок, чем-нибудь подпереть – эти двери почти всегда открываются вовнутрь, и исключив для себя существование всего внешнего мира, позвать Атуду. Дальше все решит случай. Но может быть, может быть… Может быть им все-таки повезет. Ей и ему. Только им двоим. Ради нее ему нельзя больше терять здесь время. И все же, даже здесь и сейчас, даже в таких обстоятельствах, кажется неправильным – уйти вот так. Оставив в комнате, которая через полчаса начнет разрушаться, уже обреченных, но все еще живых. Осторожно завернув Тевак в плащ, Говард оборачивается назад. Весь перемазанный кровью, окончательно запачкавший в ней свою одежду – брюки, сапоги, рубашку – грудь и рукава до локтя. Потерянный, сломленный, раздавленный. Растерянный, испуганный – одной только мыслью, пониманием того, что надо уходить. Сейчас. Ему девять лет и десять дней назад умерла его мать. Ему двадцать один год и у него на глазах умирают его близкие. Его семья - все, что от нее осталось. Он стоит в луже крови, над почти что полутрупом, завернутым в рваный, окровавленный плащ, и беспомощно смотрит прямо перед собою. Потерянный. Сломленный. Как и двенадцать лет назад, так и сейчас, он растерянно смотрит на единственного человека, отличавшегося умением принимать решения несмотря ни на что. Друга, брата. Того, кого бы он очень хотел спасти и всегда знал, что его, именно его – не сумеет. Мадарао улыбается и протягивает ему навстречу правую руку. Ладонью вверх - Говард хорошо знает этот страшный, требовательный, мрачный и одновременно величественный жест. В груди как будто что-то обрывается. Резко, быстро, в один единственный миг – тот самый, когда их пальцы соприкасаются в последний раз. Когда холодное, едва нагретое мимолетным прикосновением дрожащей руки оружие переходит в чужую недрогнувшую ладонь. Мизерикорд не входил в тот выданный когда-то давно комплект вооружения – это была совершенно бездумная, незапланированная трата казенных денег. Но чего только ни найдешь в лавке старого информатора-старьевщика… А старший как будто знал, что с ним никогда и не будет по-другому. Он ничего не говорит, только едва кивает головой. «Иди». И Говард уходит прочь, в новые и последние созданные для него врата, унося с собой бережно завернутое в плащ изломанное, израненное тело последней из Третьих. *** Короткая судорога отдает тихой тянущей болью, кончики пальцев чуть покалывает. Перед глазами до сих пор стоят окровавленные губы Мадарао и кинжал в его правой руке. Говард не отвернулся от них. Ни тогда, ни теперь. Не отвел взгляда, все-таки посмотрел через плечо. Напоследок. Чтобы вспомнить и запомнить на то скупое «навсегда», что только еще ему отпущено. Отныне и навек. До самого конца. Теперь он наконец-то действительно знает, что это такое. И понимает, почему старого Чжу терзали сомнения. Понимает, почему это не везение, почему это дар с проклятьем пополам. Он ложится на пол, не снимая с плеч плаща. На жесткий, деревянный настил, и закрывает глаза. Там, на постели - изломанное тело Тевак, и Атуда, припавший к ее растерзанной груди. Это самоубийство. Говард чувствует, как жизнь уходит из его тела, почти видит - закрытыми глазами, как волны теплой энергии обволакивают девушку - голем передает ей его силы, жизненные соки, медленно вливая их в искореженную земную оболочку. Хватит ли? Ей - может быть, на двоих - едва ли. Он устал и ему страшно хочется спать. Он знает, что если заснет сейчас, то может уже не проснуться никогда. "Мое сердце. Мое тело. Моя жизнь". Он смеется, задыхаясь, запустив в волосы ладонь и больно сжав давно отросшую, взлохмаченную челку. Как будто бы в последний миг прорывает плотину. Если бы он мог, он бы, наверное, плакал, только нет сил на слезы и самих слез тоже нет. Их выжег мороз на улице десять лет назад. Остался горький смех - над собственной недальновидностью, над безвыходной ситуацией, в которую он сам себя загнал, и чужой глупостью. "Вы, парни, готовы отбросить все и вся ради своих богов". "Особенно ты. Тот, чья преданность Леверье больше походит на болезнь". Хамоватый экзорцист видит чуть дальше собственного носа - хватит для того, чтобы не купиться на красивые слова. Недостаточно для того, чтобы заглянуть еще глубже - не в душу, но в истоки, первопричины чужих поступков. "Есть тот, кого я хочу защитить". И это не Аллен Уолкер и не Четырнадцатый Ной. И не Малькольм Леверье. Им и так найдутся защитники, а он, Говард Линк, иногда делал для них даже больше, чем должен был. Потеряв в огне войны, в погоне за словом "долг" то, что было для него единственно важно. "Есть тот, кого я хочу спасти". От войны, от любого "бога", от всего мира. И если нужно - даже от себя самого. Девочка, чье искореженное тело сейчас лежит на серых, застиранных простынях, насквозь пропитавшихся кровью. И Атуда сидит на ее груди, отдавая ей его, Говарда, жизнь и тепло. "Мое сердце. Мое тело. Моя жизнь". Он не цепной пес и не ручная птица. Он все тот же глупый уличный мальчишка, всего лишь пытающийся исправить то, что когда-то натворил. Ошибки других, совершенные его руками. Жизнь за жизнь - все, до капли, без остатка. Без страха и без сомнений. У него больше нет слов для последней молитвы - он видел, как рушится мир, и до богов ему ли теперь? Господь глух к человеческим мольбам. К тихой ли просьбе, к воплю боли, к отчаянному крику о помощи. И у креста, повешенного на шею чужою рукой, разорвалась цепь. Он не знает, кому молиться. Какому богу или дьяволу, каким доныне неведомым силам? Фатуму, року, собственной судьбе? Там, на постели, лежит бедная жертва, невинное дитя с искалеченной душой и растерзанным телом. А он дрожащими руками пытается склеить воедино, собрать, заново соединить разбитое. Связать невидимые золотые нити жизни. Вложить вырванное сердце обратно в разодранную грудь и заставить биться. Заставить снова жить и дышать. Кто поможет ей? Кто поможет ему? Ради нее он умер бы сам, и об этом даже не нужно было бы просить. И все же он может быть и глуп, но не безумен - и бедного разума достаточно, чтобы понимать, что Тевак все равно погибнет - даже если он отдаст свою жизнь, спасая ее. Даже тогда. Говард Линк помнит свое детство - помнит грязные улицы, изнанку цивилизованного мира. Помнит некогда красивое, но разбитое в кровь лицо женщины – сироты, проститутки, рабыни в каком-то публичном доме. Помнит серые пустые глаза, смотрящие в небо, растерянно приоткрытый маленький, пухлый детский рот и короткие ресницы, чуть припорошенные снегом. Помнит снег, не таявший на посиневших, покрытых инеем губах. И еще он помнит, как в Ватикане расправляются с предателями. И этого достаточно, чтобы из последних сил молить хоть Бога, хоть дьявола о последнем чуде. Но чудес не бывает. Не для них, вечных детей, повзрослевших слишком рано. Потому что замерзающим на улице голодным детям – пятерым мальчишкам с хрупкой, болезненной девочкой на руках чудом покажется одна только горячая пища да теплый ночлег. Потому что шестерым подросткам, только что принятым в ряды Ворона, будет маленьким чудом рождественская месса и алые парадные одежды. И потому что упрямому мальчику с чистыми добрыми глазами самым настоящим чудом представится шанс не просто хоть как-то удержаться в Штабе, а стать доверенным лицом главы организации. Чтобы хоть чем-нибудь помочь своим – тем, кто этого шанса лишен. И однажды это разрушит все. Чудес не бывает. С этим горьким знанием Говард Линк медленно проваливается в сонную черную пустоту. *** По его лицу проводят чем-то мокрым и холодным. Пахнет уксусом, а в висках стучит так, словно в подкорку чья-то рука запихнула полсотни молоточков из детской музыкальной шкатулки. Все тело разбито - нет сил ни рукой, ни ногой пошевелить. Кажется на то, чтобы открыть глаза, уйдет целая вечность. Вечность, пахнущая дешевой гостиничной кухней, чесноком и тмином, уксусом и ладаном, пылью, гнилым деревом и кровью. Определенно это не рай и не ад. Висков снова касается мокрая тряпка и тогда он с тихим стоном открывает глаза. Кажется, что в теле не осталось ни единой целой кости. Кажется, что кровь по капле сцедили из вен и артерий. Пустой сосуд, в котором если что и осталось, так только на самом донышке. Выжат, выпит, но не до капли, не до конца. В щели убогих ставней из грубых, неструганных досок бьет солнечный свет. Слишком ярко, больно режет по воспаленным глазам. Уже утро? Сколько времени прошло? Он лежит в постели - той самой, где раньше лежала его умирающая подруга. Потрепанный плащ висит на спинке стула, сапоги с комками налипшей грязи брошены в углу комнаты. Чьи-то заботливые руки переодели его в чистую рубашку и зачем-то распустили волосы. Чудес не бывает. Но он все еще жив. Чудес не бывает. Но Тевак склоняется над ним и что-то жалобно лепечет - он не разбирает слов, только видит ее глаза, веки припухшие от слез и совсем по-детски искусанные губы. На ней простое коричневое платье из грубой материи, а от рук пахнет рыбой и дешевым хозяйственным мылом. Ногти обломаны, на тыльной стороне ладони тонкая сеточка кошачьих царапин. Одно усилие и он накрывает ее маленькую ладошку своей дрожащей рукой. И тогда Тевак плачет - мучительно, взахлеб, задыхаясь, и маленький табурет, на котором она сидит, жалобно скрипит рассохшимися ножками. Подаваясь вперед, она жадно, лихорадочно целует лицо Говарда - лоб, подбородок, скулы - не касаясь губ. И плачет – истерично, горько, надрывно, плачет так, как будто бы он только что вернулся с того света. Узнав от нее потом, что он пролежал в беспамятстве целых десять дней, Линк думает, что, видимо, так оно и было. Тело разбито - в мышцы и кости точно залили расплавленного свинца, но болит только старый шрам на груди - слегка покалывает и кожа вокруг него чуть припухла. Атуда не появится - даже если звать и приказывать. Он еще долго не сможет использовать эту силу и не знает, сможет ли использовать ее вообще. Когда-нибудь. И сможет ли он сейчас просто встать с постели. Тело подчиняется, но очень неохотно. Его шатает, кружится голова. Так, будто бы он на днях поспорил с Токусой, кто больше выпьет. Четыре раза подряд. Токуса, Мадарао… Аллен, Леверье, Тысячелетний Граф... Его сил хватает на то, чтобы доползти до окна и, сбросив жалкий ржавый крючок, распахнуть убогие ставни. В лицо бьет сноп яркого света и Линк болезненно морщится - живой мир оглушает его многообразием звуков, запахов, красок. Окно недорогой гостиничной комнаты на верхнем этаже выходит на улицу. Полную рыжей дорожной грязи, развезенной колесами экипажей, солнечного света и сочной зеленой листвы. Главная улочка маленького сельского городка. Если бы у Центра была в этом необходимость, их бы нашли здесь за неделю. И Говард ничуть не удивится, если сейчас откроется дверь и в комнату войдет кто-нибудь обыденно незнакомый, болезненно привычный. В форме или в штатском - без разницы, ищеек Штаба ведь не одежда выдает. А сил, чтобы драться за жизнь, у него уже нет. И неизвестно, будут ли хотя бы силы бежать. Но проходит не одно мгновение, а рядом с ним по-прежнему только Тевак. Усталая, измученная, живая Тевак. Под ее глазами темные круги, а руки ее стерты частой стиркой белья и расцарапаны злой хозяйской кошкой. И по ее словам, они уже десять дней живут в этой комнате на верхнем этаже, и никому в этом городе нет до них дела. Разве что старенькому фельдшеру из местной лечебницы, которую здесь уже давно презрительно зовут богадельней, да самой хозяйке гостиницы, которой Тевак помогает на кухне. В этом городке мало людей. Этого маленького солнечного сельского городка уже коснулось дыхание смерти. Руки Тевак обвивают его шею. Такая маленькая, хрупкая, живая, она по-прежнему - как в детстве, жмется к нему и тихо-тихо - как заклинание, шепчет, что теперь все будет хорошо. Говард слушает ее, и, выдавив слабую улыбку, устало кивает головой. Она не говорит о Токусе и старшем брате и он благодарен ей за это. За то , что ей все ясно и без слов. И обнимая ее в ответ, тяжело опуская ладони на ее тонкую талию, Говард действительно чувствует себя мертвецом, поднявшимся из могилы. Всего лишь частью, обломком прежнего себя. Будто бы он в самом деле умер. Во второй раз, десять дней назад. В комнате на стене напротив - старое, грязное зеркало в овальной раме. Со стены напротив на него смотрят усталые глаза старика, но в светлых волосах седина почти не видна. И разве что около глаз появились маленькие, едва заметные тонкие лучики морщинок. Если это все, то это не такая уж большая цена. И он заплатил ее. Сполна. - Спи, - тихо говорит Тевак, помогая ему дойти обратно до постели. – Спи, тебе надо отдохнуть. Еще немного, Говард. А потом мы уедем отсюда. И нас не найдут. Никогда не найдут. Никто не найдет. В каждом из этих слов жалобное «пожалуйста». Маленькая ладошка чуть дрожит в его руке и Говард горько улыбается. Маленькая сильная Тевак. Все это сейчас должен бы был говорить ей он, а не она ему. Принимая из ее рук стакан с водою, он понимает, что не хочет думать и все равно думает о том, как она проснулась здесь – в незнакомом доме и вся в крови. Одна – ведь он в это время лежал без сознания. Видела ли Тевак Атуду? Наверное, нет. Да у нее и так было немало забот, а у голема все-таки очень своеобразный характер… Потом он обязательно расскажет ей про него. Про все, что произошло за этот долгий страшный год. Обязательно. Но не сейчас. Говард засыпает, едва только его голова касается подушки, и не чувствует, как Тевак поправляет одеяло, и как дрожит при этом ее исцарапанная рука. Не видит ее, объятую теплом и солнечным светом. Не видит, как в золотистом отблеске исчезают с бледной кожи маленькие отметины злых кошачьих лап, не видит, как по лицу девушки катятся тихие слезы. Чудес не бывает. *** «Вечный покой даруй им, Господи, и свет непрерывный пусть светит им» - медленно, нараспев поет Тевак, сжимая в пальцах его холодную ладонь.