Скайрим. 20 лет спустя.

4 день месяца Заката Солнца. Тирданс. Городское кладбище Виндхельма. Не помню, как из меня выдирали этой жуткий кристалл. Помню было больно, очень больно. Помню только, что я бесстыже корячилась на полу, широко разводя бёдра, пока Ирса копался внутри меня какими-то специальными клещами, очень похожими на кузнечные. Вот только их концы были обернуты толстой кожей. Великий камень душ – очень ценная вещь. И Ирса, закусив губу, ворочал это чудовище внутри меня, так что его лучи чуть не раздирали мне живот. - Видите Квинт! Видите! Он светится! СВЕТИТСЯ! Кристалл заполнен! – доносилось до меня сквозь толщу боли. Вунферт Неживой был…оживлён, даже слишком. А вот господин Навал что-то бурчал: - Ну…Рад, что Вам удалось достичь положительного результата в Вашем эксперименте. Хотя, с чисто научной точки зрения, для его чистоты и подтверждения результатов…следовало бы выбрать иной экземпляр, в чей человеческой сущности мы были бы уверены наверняка. Возможно, что эта сучка находится по своей внутренней сущности гораздо ближе к животным, чем к людям, нордам или мерам… Я не понимала о чём они говорят. Боль жевала меня жвалами коруса, рвала клыками саблезуба, терзала когтями пещерного медведя. Страшная боль в спине, со содранной кожей, где живое мясо густо посыпали солью. В мои раны спереди, в грудки, засыпали огненную соль, морозную соль, соль пустоты. Вунферту было бы «любопытно взглянуть на разницу результатов взаимодействия данных ингредиентов с живой плотью». Они еще о чём-то спорили, когда Ирса отвесил мне не сильный пинок и кивнул на потайную дверь. И я тихонько, на корточках, выползла на улицу. Снова на лютый мороз. Никогда еще мне не было так плохо. Однажды, когда я была совсем маленькая, лет пять, старый Нильс спросил меня: - Знаешь, сцучёнка, какая боль самая страшная? - Плётка, ответила я, или когда сапогом по рёбрам. - Эльфа тупая, - усмехнулся тогда Нильс, - та, которая еще не кончилась. И сунул мне в попку горящую головню. Я завизжала, заплакала, а все вокруг заржали. Вот и сейчас у меня была самая страшная боль. Но кончатся она не собиралась. Внутри меня, в самом сокровенном месте, что ползало, шевелилось, холодное, ледяное, острое, жуткое. И соль, разная соль засыпанная в мои раны. Я даже не могла лечь на снег и растереться. Знала, что будет еще хуже. Я сидела на корточках, сжавшись в комок, прижав свои истерзанные грудки к ногам, пытаясь хоть чуть-чуть унять боль, и не так быстро терять тепло. Я чувствовала, что у меня не хватит сил доплестись даже до мусорки у таверны. Силы покидали меня. Сколько прошло времени…Как я могла узнать? Я знала только, что мне становилось всё хуже и хуже. И тут потайная дверь зашелестела. Не скрипнула, господин Навал всегда следит за тем, чтобы Ирса её хорошенько смазывал. Хотя…Какая она потайная? О ней, наверное, весь Виндхельм знает, какие в городе секреты могут быть? Только вид делают, чтобы алхимика не расстраивать. Дверь открывается, меня обдает, на мгновение теплом, и на улицу выскакивает Ирса. Порядок, видимо, наводил, кровь мою с разделочного камня да с пола вытирал – ведро с водой выплёскивает. И я уже по глазам его вижу – он меня хочет. А я – не могу, ну честно, не могу. Мне так больно! Сил совсем нет! О, Боги, я как-то слышала, в Квартале Серых, одна данмерка мужу отказала! Сказала просто: «сегодня – нет. У меня голова болит!» А ничего на самом деле у неё не болело! Ей просто не хотелось! Но я то так не могу сделать. Хотя у меня не просто всё болит, меня просто рвёт на части от чудовищной боли. И моя пещерка. Она если и не разорвана этим чудовищным камнем, то растянута до невозможности. И в ней, я чувствую, что-то ползает. Это хуже самой страшной пытки! Но я только всхлипываю, опускаюсь перед Ирсой в снег на колени и шепчу: - Милостивый господин Ирсаральд, дозвольте я сыграю вам на кожаной флейте. А он бьёт меня по щеке: - Грязная тварь! Такую мерзость даже последние шлюхи в тавернах не делают! Я всхлипываю и добавляю: - Моя пещерка слишком большая, господин Ирсаральд, она еще не сжалась. Я не смогу доставить вам настоящего удовольствия. Я просто прошу милости господина, чтобы доставить ему удовольствие по другому. - Ладно, - Ирса милостиво берется за завязки штанов. Я изгибаюсь, тянуть губами к его паху. Я была уверена, что он согласится. Разве он мог поступить по другому? Он укротил меня, как всякий истинный норд укрощает дикую тварь. Ирса возбужден. Я касаюсь язычком его набухших шариков, облизываю их. От него пахнет стойлом. Густой, тяжелый запах. Норды, по традиции, моются только летом. Кто-то бы назвал этот аромат вонью. Но я привыкшая. Она у них у всех такая. В нордских тавернах, домах, даже во дворце нет ванн для омовения всего тела. Только рукомойники. Я веду язычком по стволу от корня к кроне, потом ласкаюсь о напряженную закаменевшую плоть щечками и шепчу, так, чтобы парень слышал: - О, какой он огромный. На самом деле его дружок не такой уж и большой, но мужикам обычно нравятся такие комплименты. Норды обожают всё большое. На самом деле размер большого значения не имеет. Меня однажды данмер заезжий так отчехвостил, что я разве что кипятком от счастья не писала. А у него петушок размером разве что с мизинчик был. Но у Ирсы дружок был горячим, и я ласкалась к нему с такой радостью, он чуть ли не обжигал меня. Или это мне так от холода казалось? Я покрываю малыша поцелуями, чувствую, вижу как набухают на нём вены, как он окончательно созревает. Я ласкаю и пах, заросший густыми чёрными волосами, и живот Ирсы. И я слышу, как с губ парня срывается приглушённый стон. Может быть вскрик. Я поднимаю голову и встречаюсь с ним глазами. Нет, Ирса, конечно, не девственник. Он и раньше меня брал несколько раз. И, я знаю, он и на фермы окрестные захаживал, к батрачкам. Но то, что я делала сейчас, было для него совершенно новым. Это его удивляло и завораживало. Он жадно схватил меня за косу, наматывая её на руку. Так ему было удобнее управлять моей головой. Это как игра. Я пытаюсь приласкать ротиком моего малыша, а он мне не даёт. «Истинный норд укрощает дикую тварь». И я благодарна, я бесконечно благодарна Ирсе за эту игру. Боль не уходит, она не покидает моего тела. Но…я забываю о ней. Я ласкаю губками набухший мешочек с драгоценностями, а Ирса урчит от удовольствия, его бёдра двигаются навстречу моему рту. Он уже почти рычит. А у меня пещерка мокреет от возбуждения. Ирса с силой дёргает, выкручивает мне волосы, я ловлю губками его грибочек, ласкаю, облизываю его язычком, тереблю уздечку, даже покусываю, но легонько-легонько. И Ирса не выдерживает. Он рывком, я едва успеваю широко раскрыть рот, притягивает голову к своем терпкому паху, источающие незабываемые густые ароматы. У меня даже челюсти сводит. Но я заглатываю малыша целиком, как твердую нордскую сосиску, обильно сдобренную специями. На мгновение у меня перехватывает дыхание. Я не могу вздохнуть, но это не важно. Ирса рычит, как голодный саблезуб, сваливший оленя и в предвкушении пиршества. Он силой, зло, видимо ничего не осознавая дергает, выкручивает мою косу, мою голову. Я покоряюсь его силе. Ему, видимо нравится, как его грибок трётся в глубине моего горла. Если бы не весь мой огромный опыт, я бы точно задохнулась, или подавилась, или укусила его. Но я училась играть на кожаных флейтах едва научившись ходить. Тогда мой ротик был единственной дырочкой, куда хоть что-то влазило. И я всегда всё делала хорошо. У меня даже молочные зубы сами выпали, и сейчас все целые. Я втыкаюсь носиком в пах Ирсы. И начинаю им тереться о жесткие волосы. К рыку саблезуба присоединяется голодный медведь, дорвавшийся до улья с дикими пчёлами. Я всё также стою перед парнем на коленях, прямо в снегу, на морозе, совершенно голенькая. И от моего тела идёт пар. Возбуждённая до сладости терпкого эля, разгоряченная как плавильня, в которую бросили добрую горсть огненной соли, я вся дрожу, от охватывающего меня экстаза. И моя пещерка, похоже, тоже кипит, как котелок над жаркими углями. Ирса аж гудит от натуги и насаживает, насаживает меня на свой вертёл, как только что освежёванного кролика. Насаживает сильно, зло, яростно, с каждым движением всё больше и больше ускоряя темп. Его тугие, налитые шарики весело бьются о мой подбородок. А я изгибаюсь, от охватившего меня счастья, от сладостной боли наслаждения, я чуть-чуть сжимаю зубки, покусывая тугую плоть, а язычком работаю быстрее, чем пчёлка крыльями. - Грёбанная прошмандовка!! Ууууу, - стонет от удовольствия сын Квинта, - глубже, глубже, сучка дранаяяяяяяяяя! По моему телу бегут судороги, я извиваюсь, корчусь, не в силах противостоять страсти. И моя бедная пещерка, растянутая, истерзанная до последней степени тоже начала сокращаться. Это была страшная боль. Жуткая и сладкая одновременно. Я что-то сжимала внутри себя, сжимала со всей силы. Оно сопротивлялось, сопротивлялось и…уже не могло сопротивляться. Что-то исторглось из меня, выскользнуло прочь, исчезло, юркнуло между моих широко разведенных дрожащих от наслаждения ножек. И что-то вверглось в моё заполненное малышом Ирсы горло. Парень ревел, как разъяренный медведь. А мой голодный желудок наполнялся горячей влагой. Я еще, напоследок, облизываю соленые капельки, когда он выходит из меня. В награду я получаю пинок в живот, несильный, почти ласковый: - Шлюшка, - Ирса подтягивает штаны, шнурует завязки, а потом достает из кармана своей кацавейки кусок пирога. Мясного! Огроменный! Пару раз только обкусанный, - держи. Он бросает его передо мной в снег. Боги! О, Боги! Как же я его люблю! - Всё, что угодно для Вас, милостивый господин, - шепчу я, глядя на это богатство и облизываясь. Я даже не замечаю, как парень уходит. Слышу только, как с закрывается дверь, шелестит внутри засов. Я впиваюсь зубами в пирог, набиваю полный рот, жадно, почти не жуя глотаю. Откусываю еще кусок. А там…там еще столько же! Вот что такое счастье! И только когда на снегу не остается ни крошки, я начинаю тщательно прожевывать последний кусочек. Есть надо быстро. Никогда не знаешь, что случится в следующее мгновение. Боль, конечно, возвращается, но уже гораздо, гораздо слабее, чем раньше.Я приподнимаюсь с коленок. И тут слышу шуршание, сзади, по снегу, и какой-то писк. «Злокрыс, наверное» - думаю про себя. И довольно улыбаюсь. Опоздал! Пирожочек я уже слопала. Оборачиваюсь…