***
— Ты же сама понимаешь, что наша семья — это одно название, — Герман раздраженно развёл руками, пока его мозг подыскивал новые аргументы. — Сплошной фарс. Выяснив, что Присцилла всё-таки дома не ночевала — все домочадцы на вопросы о ней только растерянно пожимали плечами, а Людмила и вовсе посмотрела как-то затравленно, так что Герман успел пожалеть о том, что вообще затронул эту тему, — мужчина принялся ей звонить. Сделать это удалось не сразу: жена либо избегала его, либо действительно не имела возможности взять трубку, но в свете последних событий наиболее вероятным казался первый вариант. Протяжные, жалостливые гудки и равнодушный голос автоответчика, периодически раздававшийся в трубке, действовали на нервы, но спустя какое-то время в телефоне наконец-то зазвучал голос Присциллы. О встрече договариваться не пришлось: женщина сказала, что уже через полчаса будет дома. На его вопросы о том, где же она всё-таки была ночью, Присцилла упрямо промолчала. Впрочем, действительно ли теперь Герману было до этого дело? — Фарс, — она хрипло засмеялась, посмотрев на мужа. Её взгляд, наверно, мог бы прожечь его насквозь, настолько много в нём было ядовитой злости. — Так вот что для тебя наш брак. Лишь фарс. А тогда, клявшись у священника, ты, поди, мыслил иначе. Герман нахмурился, когда в сознании его всколыхнулись смутные воспоминания о свадьбе: десятки гостей, мельтешащих перед глазами, льющаяся отовсюду музыка, белая фата, чей-то смех, поздравления, люди, люди, люди… Он помнил, как выловил в толпе Анджи. Помнил ту странную, пробирающую насквозь улыбку, с которой она смотрела на него. Что почувствовал он в то мгновение? В памяти остались лишь его собственное растерянное «да», вымолвленное священнику, а затем лишь круговорот угощений и лиц, ощущение какой-то дикой, чудовищной ошибки. Он боялся в тот день посмотреть Присцилле в глаза. А затем ему припомнился трюк со свадебным подарком от Анджи, когда он посчитал её за вора — глупец, — бессильный гнев, а после — только бескрайняя пустота, разрастающаяся в груди. Ошибкой была уже не Присцилла — ошибкой была Анджи. Как умело и умно всё это было провернуто, однако!.. — Я был неправ, — возразил Герман, скрещивая руки на груди. — Я совершенно запутался в себе и пошёл у тебя на попятную, а ты только и радовалась, что всё складывается удачно. Мы разные люди, Присцилла, — он повысил голос, обжёгши её суровым взглядом, — и глупо это отрицать. На лице Присциллы отразилась ярость: черты заострились, губы поджались, в глазах появился опасный блеск. Стоя напротив неё, Герман уже видел перед собой не ту женщину, с которой он поклялся быть вместе и в горе, и в радости, а совершенно незнакомого, чужого человека. А может, она всегда такой была, только он отказывался замечать? — Конечно, легко во всём обвинить меня! — выплюнула она, и в голосе её прорезались истерические нотки. — Ты весь такой невинный, несчастная жертва, а я — главная злодейка. Что ж ты тогда так легко позволил одурачить себя, что аж под венец согласился идти? — Присцилла тяжело дышала; она была похожа на дикого зверя, готовившегося при любом неосторожном движении накинуться на противника и разорвать ему горло. — Да потому что идиот! — взорвался Герман, ударив кулаком по ближайшему стеллажу; Присцилла невольно дрогнула. — Довольна? Идиот я, что вообще повёлся на всё это, что начал строить с тобой какие-то отношения, хотя никогда по-настоящему не любил. Всё это было глупо, но я намерен с этим покончить. В порыве своей гневной речи он почти не смотрел на жену, но когда его взгляд вновь обратился в сторону, что-то заставило его замереть. Присцилла по-прежнему стояла, яростно смотря на него, лицо её было искажено… вот только глаза сверкали как-то иначе. Что-то странное почудилось ему в них, что-то… горькое. В голове эхом зазвенели собственные недавние слова, и Герман обескураженно заморгал. Он переборщил? — Ясно… ясно… — она как-то нелепо кивала головой, будто сломанная кукла. Движения её были рваные, резкие, взгляд въедался в каждый миллиметр его лица. — А знаешь, я скажу тебе, почему всё это было. Потому что Анджи. Если бы не она, ты бы не стал вот так метаться, ты бы не стал и меня в это втягивать. Оглянись, Герман, — она взмахнула рукой, будто пытаясь ему показать что-то в пространстве, — ты разрушаешь чужие жизни из-за своей треклятой неуверенности. Твоя Анджи всё разрушает. Как можно строить семью с человеком, который не уважает ни себя, ни других? — Присцилла горько, ядовито усмехнулась. Герман открыл рот, собираясь бросить что-то столь же колючее в ответ, но не нашёлся, что сказать. Присцилла была коварной интриганкой, злодейкой, она оказалась умелым манипулятором и неуравновешенной женщиной, которая всерьёз могла кому-то навредить… но в одном она была: он тоже во всём этом замешан. Он мог бы просто не заводить с ней никаких отношений, не впускать её ни в свою жизнь, ни в жизнь своей дочери, но он это сделал — и поплатился. Но разве это оправдывает её поведение и всё то, что она натворила? Нисколько. — Я сожалею, что как-то поспособствовал развитию наших отношений, — в конце концов проговорил Герман, стараясь сохранять уверенность и невозмутимость. Присцилла явно сейчас была не в порядке — он не хотел бы видеть, к чему это способно привести. — Оно того не стоило. Но и ты пойми меня правильно, Присцилла: я не могу быть с человеком, который угрожает жизни и здоровью окружающих меня людей. После того, что ты устроила в студии, тебе не место в моём доме. Присцилла резко вздохнула, будто собиралась что-то высказать, но с губ её не слетело ни слова; она лишь буравила супруга мрачным, опасным взглядом. В её глазах Герман уже не видел ни слабости, ни боли, ни даже гнева — только какую-то тёмную, безликую пустоту, словно у неё не осталось никаких чувств. Присцилла выпрямилась, гордо вскинув голову, и медленно, неторопливо оправила свою одежду. Герман напряжённо следил за ней, будто ожидал чего-то резкого, непредсказуемого. Кто знает, на что она способна? — Что ж, раз так, то оставайся со своей проходимкой — вы друг друга достойны, — отчеканила она, тщательно выделяя каждое слово; голос её звучал так, будто в это мгновение она что-то решала для себя, оценивала. — Больше ты меня здесь не увидишь. Людмила! — резкий, громкий крик заставил Германа дёрнуться, и он бросил взгляд на лестницу, на которой спустя несколько мгновений показалась его падчерица. Зацепившись одной рукой за перила, девушка переводила вопросительный взгляд с отчима на мать. Наверху шевельнулась какая-то тень, и теперь Герман заметил застывшую на ступеньках Виолетту, которая недоверчиво оглядывала собравшихся людей. Очевидно, девушки были вместе, когда Присцилла окликнула свою дочь. «И вновь все в сборе», — обречённо подумал Герман, почувствовав, как в груди его зарождается усталый вздох. Он надеялся всё выяснить со своей женой наедине, не втягивая в этот конфликт ни одну из девушек, однако всё, как всегда, пошло не по плану. Судьба определённо смеялась над ним. — Что такое, мама? — несмело осведомилась Людмила, нарушая воцарившееся в помещении молчание. В её глазах плескалась недоверчивость вместе со страхом, лицо было напряжено. — Ты что-то хотела? — Людмила, собирай вещи, — голос Присциллы звучал холодно и властно. Стараясь не смотреть на дочь, она накинула на плечо свою сумку и сжала в руке телефон, будто бы собралась кому-то срочно позвонить. — Мы сегодня же уезжаем. — Уезжаем? Домой? Стоило Людмиле осознать ситуацию, как на лице её выразился истинный, неподдельный ужас; тонкая рука безвольно соскользнула с перил. Чувства проявились лишь на мгновение — до тех пор, пока мать всё-таки не перевела на неё свой взгляд, — но Герман успел это заметить. Его неожиданно захлестнул липкий, холодный страх, когда он понял, в чём допустил ошибку. До разговора с Присциллой он многое успел обдумать и во многом разобрался, он не раз прокрутил в голове тот случай, произошедший в студии, что позволил ему окончательно убедиться в том, кем на самом деле была Присцилла… но он упустил одну маленькую деталь. Если они с женой разведутся, она уедет вместе со своей дочерью. А разумно ли было оставлять Людмилу с ней, учитывая то, что ему пришлось увидеть своими глазами? На что ещё способна Присцилла? За закрытыми дверьми Людмила останется одна — её уже не смогут защитить. Присцилла не шелохнулась, вот только глаза её неодобрительно засверкали. — Верно, мы идём домой, и ты это прекрасно понимаешь, — ровным голосом отозвалась она, хотя в нём по-прежнему проскакивали ледяные нотки. Присцилла явно контролировала себя, пока находилась в чужом доме. — И лучше тебе поторопиться со сборами. Людмила молчала, не двигаясь с места и никак не реагируя на слова матери. Её взгляд метался между Присциллой и Германом, в глазах отражалась нерешительность и смятение. В доме вновь воцарилась гнетущая тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем настенных часов. Герман почувствовал, как тяжело и болезненно заколотилось его сердце. Он никогда не был знатоком в отношениях между людьми, плохо разбирался в чужих чувствах — и многочисленные его ссоры с Виолеттой из-за недопонимания и пустых упрёков только подтверждали это, — но сейчас он был полностью уверен только в одном: Людмила явно не хотела уходить. Ожидание нервировало Присциллу; вздохнув, она попыталась дозваться до дочери: — Людмила… — Она останется, — тонкий, но решительный голос оборвал женщину на полуслове; Виолетта, доселе находившаяся на расстоянии нескольких ступенек от сводной сестры, в одно мгновение оказалась рядом и вцепилась в её руку. Присцилла смерила падчерицу мрачным взглядом; губы её недовольно поджались, а брови нахмурились — ей явно не понравилось, что кто-то так нагло прервал её. Герман напрягся. — Виолетта, я очень ценю твоё мнение, но моя дочь в состоянии решить сама, — медленно, акцентируя внимание на каждом слове, проговорила женщина, заправляя за уши растрепавшиеся волосы. — Да и говоря о жилье… — её губы тронула кривая, насмешливая улыбка, — ей без меня не справиться. От этих слов Людмила как-то странно дёрнулась, будто бы её ударили; плечи её понуро опустились. Виолетта что-то тихо, неслышно проговорила ей на ухо, и та только едва заметно кивнула в ответ. В доме воцарилось гнетущее напряжение: казалось, воздух трещал, будто бы маленькие угольки, пока две девушки на лестнице о чём-то негромко перешёптывались; Присцилла между тем нетерпеливо постукивала ногой, а Герман стоял, скрестив руки на груди. — Па-а-ап, — Виолетта вдруг подняла голову, и во взгляде её, устремлённом прямо на него, Герман увидел неожиданную мольбу. Она по-прежнему крепко держалась за сводную сестру, словно всеми силами хотела удержать её подле себя, а её карие, обычно такие солнечные глаза были полны отчаяния. Она просила его о помощи. Герман неожиданно подавился словами. Он перевёл взгляд на Людмилу, и у него вдруг мучительно сжалось сердце. Неожиданно ему вспомнилось, какой ему представилась эта девушка, когда он впервые её увидел, когда о ней порой что-то рассказывала его дочь: наглая, избалованная девчонка, привыкшая быть в центре внимания и подчинять себе людей. Он видел в ней лишь капризную дочку состоятельных родителей, главную соперницу Виолетты и одну из основных причин её постоянных провалов. Юная Ферро смотрела на всех свысока, её холодные глаза всегда были полны презрения, а голос казался раздражающе дерзким и едким; Герман никогда не терпел таких людей. А потом он сошёлся с её матерью, и Людмила стала тем самым человеком, которого он видел постоянно, а позже и вовсе начала жить в их доме. Он приглядывался к своей будущей падчерице: замечал её постоянную замкнутость и невыносимую язвительность, её острое нежелание с кем-либо сближаться, её сложный характер. А затем он вдруг стал обращать внимание на её редкие, но искренние улыбки, на несмелые шаги к доверительным отношениям с кем-либо, на её перепалки с матерью, свидетелем которых мужчина иногда становился. Одна из тех неприступных стен, что возвела Людмила вокруг себя, тщательно укрывая от людей свою душу, пала, и Герман наконец увидел одинокого, но упорного и стойкого человека, который привык держать окружающих на расстоянии. Ему удалось зажечь огонёк доверия между ними и стать для девушки кем-то больше, чем просто «противный папаша соперницы и новый мамин ухажёр», но теперь ситуация требовала от него какого-то решающего шага, который либо всё спасёт, либо всё разрушит. Сделает ли он на этот раз правильный выбор? Людмила была сильным человеком, но и сильного человека сломает извечное одиночество и угнетение — в этом он убедился на примере Анджи. Как ему поступить, чтобы и защитить падчерицу, но и в то же время не насильно её забрать себе? Исполненные боли глаза Виолетты по-прежнему смотрели на него, заставляя сердце нервно трепетать, Присцилла недоверчиво переводила взгляд с одного лица на другое, а Людмила не решалась поднять голову. Нужно было действовать. Прочистив горло, Герман заговорил. — Людмила, что бы ты ни решила… ты уже полноправный член нашей семьи и сможешь остаться таковым, если захочешь. Мы в любом случае позаботимся о тебе — это не только наше желание, но и прямой долг, — он постарался не обращать внимание на обжигающий взгляд жены, которая теперь не отрываясь глядела на него; казалось, он мог почувствовать, как её гнев обволакивает его, будто огонь. — Однако выбор за тобой. Виолетта чуть расслабилась, всё ещё не отпуская сводную сестру, и в лице её выразилась искренняя, светлая благодарность. Кажется, один верный шаг Герман всё-таки сделал. Между тем Присцилла уже потеряла всякое терпение: резко шагнув по направлению к лестнице, она потянулась рукой к дочери, будто бы хотела схватить её и силой выволочь на улицу; в движениях ощущалась неподдельная злость. — Людмила, либо ты сейчас же берёшь вещи и идёшь со мной, либо… — Я остаюсь, — чуть слышно, но уверенно отозвалась девушка. Она наконец-то пришла в себя: выпрямившись, Людмила смотрела теперь своей матери прямо в глаза, и охватившая её решимость заставила Присциллу озадаченно нахмуриться. Женщина на мгновение потеряла дар речи, в полном молчании разглядывая дочь. — Что ты сказала? — Я сказала, что остаюсь с Виолеттой и Германом, — Людмила постаралась придать своему голосу твёрдости. Виолетта уверенно сжимала её руку,и само её присутствие, казалось, наполнило Ферро силами и уверенностью. — Я не пойду с тобой. Герман, теперь уже безмолвно наблюдавший за разворачивающейся перед ним драмой, чувствовал ещё слабую, но постепенно успокаивающую его эйфорию: он ощущал, что его падчерица сделала верный выбор. Она стояла, гордо выпрямившись и воинственно глядя на мать, и та внутренняя сила, что погасла на какое-то время, вновь наполнила каждую клетку её тела. Мужчина не мог видеть выражения лица Присциллы, которая в эти мгновения пыталась осознать сказанные ей слова, но внимательно следил за каждым её движением и молчал в ожидании её реакции. Наконец женщина отступила и, тряхнув головой, обвела всех долгим, пристальным взглядом. Её лицо было совершенно бесстрастно, словно ей не пришлось только что пережить разрыв отношений и отказ от неё дочери; глаза были темны и безлики. — Что ж, как вы пожелаете. Это ваш выбор. Желаю вам всем удачи в вашей будущей совместной жизни, — и быстро, не давая никому сказать ни слова, она зашагала к двери, поспешив покинуть дом. Глухой, резкий хлопок — и в помещении остались только трое. Напряжение, трещавшее в воздухе, лопнуло в это же мгновение — три человека одновременно вздохнули. Виолетта оперлась о перила, устало проведя ладонью по волосам, и признательно улыбнулась отцу, который постарался придать своему лицу выражение уверенного спокойствия и ободрения. Людмила же только задумчиво посмотрела на свои руки и поджала губы. — Она меня теперь возненавидит, — удручённо пробормотала девушка, обращаясь только к своим собеседникам, то ли к самим себе. По лицу её скользнула странная тень. — Не стоило мне с ней так… — Перестань, — Виолетта успокаивающе похлопала её по плечу, но Людмила даже не шелохнулась. — Вряд ли она может быть настолько чёрствой… — девушка запнулась и открыла рот, словно собираясь что-то ещё сказать, но только покачала головой. — Пойдём лучше на кухню: я знаю, у Ольги где-то хранится вкуснейший травяной чай, которым она меня всегда угощает, когда мне грустно... Невыразительно проведя плечами, Людмила безмолвно устремилась за сестрой; лицо её было отстранённо и пусто, словно душою она была с только что ушедшей матерью. Герман устремил долгий, задумчивый взгляд на дверь, которая захлопнулась вслед за его женой. Действительно ли это было окончательной точкой в их долгой истории?***
Взвизгивающие тормоза машин, обрывистые разговоры, чириканье птиц, чужой смех — все эти звуки сплетались меж собой, становясь безликой, однообразной волной; слух Присциллы не улавливал деталей. Бездумно наблюдая за людьми, пробегающими мимо неё неприглядными тенями, она крепко держала стаканчик с эспрессо, от которого тянулся ароматный, тонкий пар; мысли её были невыразительны и мрачны. Кофейня, возле которой она остановилась, была почти безлюдна: в это время все находились либо на работе, либо на учёбе, а потому атмосфера оказалась наиболее благоприятной для размышлений. Идти домой решительно не хотелось. Что она забыла в пустой квартире? Присцилла поднесла было к губам стакан, но так и не сделала глоток; желудок словно весь стянулся, отказываясь вообще что-либо принимать. Женщина задумчиво посмотрела на золотые часы, изящно обтянувшие её запястье, и пожевала губу. Конечно, если бы с ней сейчас была Людмила, они бы первым делом заглянули домой, чтобы не ходить по городу со всеми её бессмысленными тряпками, но теперь… Неожиданно горький гнев захлестнул Присциллу, обжёгши глаза; рука с силой стиснула хрупкий стеклянный стакан. Предатели. Все они — предатели. Она потянула носом воздух, стараясь совладать с собой и привести мысли в порядок, но чувства, пробудившиеся в груди, уже не поддавались контролю. В сознании всколыхнулись недавние воспоминания: и равнодушный Герман, и отвернувшаяся от неё Людмила, и невыносимо раздражающая Виолетта, и собственная бессильная, выжигающая изнутри ярость. Память повела её по своим кривым дорожкам, выстраивая, как события в киноленте, всю её жизнь: и первый брак, и рождение дочери, и разлады в семье, и скандалы, и размолвки, и развод, и тоска, тоска… После того, как распался её брак с первым мужем, уехавшим после в Африку, Присцилла пообещала себе во что бы то ни стало быть сильной и сделать всё, чтобы добиться для себя и своей дочери лучшего будущего. С деньгами у неё никогда не было проблем, к тому же всегда находились красивые и богатые любовники, помогающие ей достигать новых высот. Долгие годы ей удавалось быть гордой, самодостаточной женщиной, жить в просторном и изысканном доме, наслаждаться благами жизни и воспитывать красавицу-дочь, которую она в будущем видела не иначе как звезду, окружённую толпами поклонников и зарабатывающую миллионы. А потом в её жизни появился Герман. Присцилла до сих пор помнила, какое впечатление он произвёл на неё при их первой встрече: красивый, состоятельный мужчина, который мог бы стать прекрасным партнёром для неё. Он подходил ей по многим параметрам: и внешне был хорош, и деньгами владел внушительными, а уж то, что он отец какой-то наивной девчонки, даже если та была соперницей Людмилы, не казалось ей решающим фактором. С помощью Германа она могла бы и жизнь свою сделать ярче, и Людмиле помочь, и Виолетту притормозить на пути к славе. Она не знала, в какой момент всё начало меняться, когда именно пробудилось её долго дремавшее сердце. Только со временем она начала ловить себя на мысли, что с Германом ей действительно уютно, стала наслаждаться мгновениями, проведёнными вместе, почувствовала несмелое трепетание ожившей души. Присцилла долгое время жила одна, не подпуская к своему сердцу никого из окружавших её мужчин, и настолько привыкла к своему положению, что и не осознавала, насколько была одинока. Ей нравилось чувствовать себя сильной и независимой, нравилось понимание, что она многого добилась сама и благодаря своим деньгам и связям помогла засиять дочери, но она почти не задумывалась над тем, как многое проходит мимо неё. Возможно, именно из-за этого она так яростно возненавидела Анджи, когда заметила, что та стала намного чаще мелькать в их жизни. Присцилла была не слепа и наблюдать за людьми умела, а потому видела, как между её будущим мужем и его свояченицей проскакивают искры, как взгляды их как бы невзначай встречаются, как меняются их лица после каждой случайной встрече. Едкая, выжигающая изнутри злоба вспыхивала в её груди, мрачные мысли заволакивали сознание. Впервые за долгие годы она чувствовала себя счастливой, впервые её жизнь стала полноценной и гармоничной, впервые ей действительно хотелось жить рядом с мужчиной. Разве позволит она какой-то вздорной проходимке всё отнять? Постепенно её ожесточённая борьба набирала обороты, а ненависть, разъедающая изнутри, неуломимо росла. В какой-то момент Присцилла уже даже перестала понимать, за что она сражается: то ли за Германа, который должен был быть с ней, то ли за своё право жить так, как она пожелает, то ли просто против Анджи, жутко её раздражавшей. Она не спала ночами, продумывая каждый свой шаг, она выслеживала недоброжелателей и добывала нужную информацию, она шла на самые крайние меры, связываясь с неприятными людьми… а что в итоге? А в итоге всё, что поставила она на кон, не оправдало себя, и Присцилла осталась одна, обессиленная и раздавленная. Даже Людмила от неё отвернулась, несмотря на годы заботы и вложенных в неё усилий. Дорогие вещи, бесконечные курсы и занятия по вокалу и музыке, переговоры с важными людьми ради обеспечения ей достойного будущего… а она так просто отвернулась. Неблагодарная. Присцилла, помедлив мгновение, достала из своей сумки телефон и, зажёгши экран, задумчиво посмотрела на него. Сердце её тяжело колотилось в груди, губы были поджаты. Что же ей делать теперь? Человек, с которым она недавно договорилась и кому заплатила внушительную сумму денег, сейчас задействовал свои связи в суде, чтобы максимально оттянуть момент расторжения брака… а стоило ли оно того? Стоило ли оно того теперь? Даже если им не одобрят развод, в дом к Герману она уже не вернётся, а прежние отношения вряд ли восстановит. Почему-то эта мысль особенно болезненно отозвалась в её сердце. Как бы ей ни хотелось удержать всё то, что она когда-либо имела, как бы она ни боролась за себя, теперь уже ничто не имело смысла. Анджи безжалостно вытеснила её из жизни семьи Кастильо, заняв — совершенно несправедливо заняв — её место, Герман уже давно не смотрел на неё с прежним теплом и заботой, да и дом их теперь казался совсем чужим, будто бы никогда не принадлежал ей, будто бы вечно гнал её пустыми комнатами и скалящимися окнами. Присцилла вдруг совершенно ясно осознала, что не вернётся туда больше, что теперь мост между ней и Германом обрушился навсегда. Всё кончено. Однако разве она может оставить всё так, как есть? Ей что же, теперь остаётся просто молча уйти с тем позором, какой она испытала, и забыть про целый год, что она пережила? Гордость, с которой она шагала по жизни, не позволяла ей сделать так просто. Если они просто надругались над её честью и чувствами, если так легко вычеркнули её из своей жизни, если отняли даже единственную дочь, то они поплатятся за это, они обязаны поплатиться. Никто не имел права обходиться с ней вот так, Присцилла должна была показать им, чего она стоит. В судьбу и карму она никогда не верила, всю жизнь добиваясь всего сама, а потому ей оставалось и на сей раз действовать самостоятельно. Женщина вдруг судорожно открыла телефонную книгу, напряжённо водя пальцем по экрану и отыскивая среди бесчисленных контактов заветный номер. Сердце её прерывисто стучало где-то в горле, разум вдруг помутнел, а в груди не осталось ничего, кроме безграничной пустоты. Идея, что пришла ей, была совершенно дика, безумна, и Присцилла понимала это. Но чувства, что теперь властвовали над ней, были сильнее доводов рассудка, были сильнее ей самой. Палец скользнул по кнопке вызова, и в телефоне, приложенном к уху, раздались долгие, мучительные гудки. Она, может, и была жестока, но не слаба. Она давно осознала, что не умеет прощать. — Присцилла, — бархатный голос, зазвучавший в трубке, гипнотически подействовал на её сознание, вселив ощущение какой-то странной, непонятной уверенности. Этот голос подчинялся ей, потому что деньги могли заставить кого угодно подчиняться. Этот голос мог сделать всё, что она пожелает. — По поводу нашего договора, я сейчас испытываю некоторые… гхм, трудности, однако у меня есть человек, который отвечает за рассмотрение судебных дел, поэтому… — Забудь об этом, — оборвала его Присцилла, не позволив закончить фразу. Ею всё ещё владело некое возбуждение, но хаос в голове постепенно стихал, уступая место холодной расчётливости. Детали одной большой задумки начинали складываться в сознании, как частички паззла, и неутолимое желание воплотить его в жизнь ярким пламенем вспыхнуло в её груди. Собственное решение вдруг показалось одуряюще правильным. — У меня для тебя новое поручение. — Тебе не нужно отменять развод? — выдержав небольшую паузу, уточнил её собеседник. Очевидно, он был сбит с толку. Присцилла быстрым взглядом окинула окружавших её людей, словно опасаясь, не услышит ли её кто. Кофейня по-прежнему была тиха и безлюдна, прохожий в столь ранний час было совсем мало, даже пение птиц доносилось откуда-то издалека… но она всё равно предпочла снизить голос. — Это больше меня не интересует, — она кашлянула, стараясь выровнять голос и придать ему твёрдость. Рука её бездумно комкала салфетку, аккуратно лежавшую на столике, а губы двигались сами собой, озвучивая все те идеи, что роились в голове. — Мне нужно, чтобы ты проследил за одним человеком, Анджи. Высокая такая, блондинка. Ты её знаешь. Мне нужно, чтобы ты… навредил ей. На несколько мгновений между ними повисло тревожное молчание, вынуждавшее Присциллу нетерпеливо пожёвывать губу и настороженно водить взглядом по окружающему пространству. Наконец её собеседник откликнулся. — Навредить? — мужчина явно старался понять, что происходит; в его бархатном голосе прорезались нотки замешательства. — Что ты подразумеваешь под этим? Присцилла нетерпеливо вздохнула. — Подразумеваю, что ты должен доставить ей проблемы. Делай, что хочешь. Подожги дом. Подстрой аварию. Не увлекайся. Мне лишь нужно, чтобы она и люди, которые её окружают, были раздавлены. Я доплачу, — нервная, бессмысленная улыбка скользнула по её губам. Дыхание сбилось. — То есть ты предлагаешь просто свернуть всё то, чего я пытался эти дни добиться в суде, и заняться новым поручением? — он говорил медленно, взвешивая каждое слово; голос его наполнился некой глубиной. — Только это будет уже серьёзнее, чем отсрочка судебного процесса. К тому же, это уже не совсем моя специализация, ты уверена… — Мы, кажется, давно ещё договорились: я плачу — ты выполняешь, — отрезала Присцилла, почувствовав жгучее, разъедающее её изнутри раздражение; она терпеть не могла, когда люди начинали медлить и двигаться в обратном направлении, когда она ждала от них совершенно другого. И уж тем более она терпеть не могла, когда чужой, никогда близко с ней не общавшийся человек пытался воззвать к ней и рассуждал о правильности её решений. Он никто, чтобы ей что-то доказывать. Он лишь посредник. — Я знаю, что тебе это по силам. Так уж будь добр, выполни мою просьбу. Или ты готов сегодня вернуть мне все мои деньги? Присцилла знала, что подобрала нужные слова: против этого аргумента у её оппонента вряд ли найдётся какой-либо подходящий ответ. Свою безупречную репутацию и ценные связи он приобрёл в основном потому, что за круглую сумму мог сделать практически что угодно. Деньги всегда стояли для него выше совести. Однако, вопреки всем её убеждениям, слова собеседника породили в душе колючий комок тревоги. Неясные сомнения вдруг заволокли разум. Она действительно была готова пойти на всё это? Она была способна на такое? А что ей ещё оставалось делать? Присцилла до крови закусила губу, пытаясь не дать себе в очередной раз засомневаться и потерпеть поражение. Пускай всё будет так. Если жизнь не желает каждому воздавать своё, она устроит свой собственный суд. — Посмотрю, что можно сделать, — мрачно отозвался собеседник. Угроза расторжения договора, что она озвучила, всё-таки подействовала на мужчину. Он вновь был согласен подчиниться ей. Присцилла медленно улыбнулась.