Mockingbird

Утро подкрадывалось неспешно. Оно ступало осторожно, рассыпаясь слабыми солнечными лучами по спящим улицам, оживляло город; проливалось светом в чужие окна, озаряло и тихое помещение, в котором Присцилла находилась. Время скользило с ним бок о бок, отмеряло часы, минуты, вот только никогда прежде не казалось, что утро может быть настолько долгим. Она давно уже потеряла счёт времени, которое провела здесь, в безлюдной кухне Кастильо, пока весь дом ещё спал; её ли дом?.. Она чувствовала себя неизмеримо уставшей, будто бы уже долгое время куда-то неизменно спешила, что-то боялась упустить, едва ли заботясь об отдыхе для измученного тела и мозга, а теперь вдруг остановилась, не ведая, куда идти. Тягучая слабость переполняла её, веки неумолимо сжимались, а яркий свет лишь раздражал, но спать её не тянуло. Да и как, в самом деле, теперь идти спать? Где она найдёт силы, чтобы подняться в спальню, лечь рядом со своим наречённым мужем, зная, какой разговор меж ними произошёл накануне? Честное слово, она бы не выдержала. «Я больше не люблю тебя». Слова, высказанные тихим уверенным голосом, вновь эхом полыхнули в голове, вторгаясь в ослабленное сознание, провоцируя гнетущую мигрень, от которой она и стремилась избавиться; женщина глухо простонала. Память, её злейший враг, всколыхнула задремавшие образы, прорисовала Германа в тот самый момент, когда он сознавался в своих угасших чувствах. Присцилла тогда следила за ним внимательно, напряжённо, и, уж конечно, от неё не укрылось, что выразилось тогда в лице её мужа, что вспыхнуло в серьёзных глазах. Облегчение. Не сожаление, не ненависть, не печаль — облегчение. Разумеется, Герман ощутил именно его, ведь то, что так долго томилось в его душе, теперь вырвалось наружу, разрушив стену недосказанности. Облегчение. Об-лег-че-ни-е. А что почувствовала она? «Я никогда тебя не любил». Врать самой себе не было смысла: Присцилла знала, что однажды услышит нечто подобное. Хранила эту мысль где-то в глубине души, на границе сознания, избегая её в нужный час; она была уверена, что ей хватит сил противостоять. Она видела, как пустело лицо Германа, не озарённое былыми чувствами, замечала, как их встречи становились реже, разговоры — скуднее, а прикосновения — мертвее, буквально ощущала, как пролегает между ними пропасть. Но не могла допустить, чтобы всё разрушилось бесповоротно. И сейчас, пожалуй, её опустошал не тот факт, что больше её не любят; она чувствовала, как это «никогда» проникало под кожу, запускало процесс саморазрушения и беспощадно обессмысливало всё, что долгое время Присцилла считала важнее всего. Он не мог никогда её не любить, не мог. Из памяти женщины ещё не стерлись те мгновения, когда они только познакомились, когда возникло нечто, что свело их друг с другом, что связало их. Она до сих пор помнила и томные взгляды, и неуверенные прикосновения, и приятную дрожь во всём теле, вызванную чужим присутствием. И она была уверена, что это ощущал и Герман, а значит, и его чувства не были иллюзией, если только… Проклятье! Присцилла подскочила со стула, беспокойно зашагав по кухне, морщась от яркого света, который уже давно заливал помещение и только раздражал уставшие глаза; отчаяние запульсировало в каждой клеточке тела. Всё это было нечто большее, чем желание забыться друг в друге, чем бег от прошлого, следующего по пятам; она же боролась за это, она же приложила столько усилий, чтобы это действительно оказалось тем, чем оно должно было быть. Чтобы всё это стало чем-то глубже, чем просто видимость семьи. Женщина прикусила губу и остановилась, вцепившись в спинку стула, на котором сидела несколько минуты назад; сердце тяжело колотилось в груди. Разве могла она теперь сдаться? Разве могла остаться в числе проигравших, отступить в тень, наблюдая, как стремительно заменяет её место другая, а о ней, Присцилле, всё забывают, словно её никогда и не было? Она обрывисто вздохнула и тряхнула головой, силясь развеять мрачные образы да отогнать дурное предчувствие. Она этого не допустит. Она не позволит отобрать у себя всё, что так долго выстраивала, за что цеплялась и на что потратила немало нервов. Чтобы предотвратить катастрофу, ей нужно было лишь разобраться в причинах и следствиях, а с холодным расчётом дела всегда у неё обстояли хорошо. Когда всё началось? В какой момент прозвучал первый тревожный звоночек, а Герман отдалился от неё? Правильно, тогда, когда вернулась в Анджи, ведь те тёплые чувства, которые он питал по отношению к свояченице, не выгорели в его сердце, и Присцилла это заметила. Именно Анджи стала причиной разрушения и разлада, именно на Анджи переключилось внимание Германа, именно в её присутствии он становился живее. Вот только в Анджи и был главный козырь Присциллы, ведь ей удалось подчинить её себе, вызнав один из самых грязных и неприятных секретов соперницы. И, кажется, пришло самое время напомнить ей о том, что пора подходить к кульминации их плана, ведь у врагов тайны долго не живут; молчание покупается дорогой ценой. Присцилла мрачно улыбнулась, вдруг почувствовав, как тяжесть отлегает от груди, как проясняется её разум, а сердцебиение возвращается в норму. Конечно. Всё так просто. Ей следовало лишь напомнить Анджи об их договоре, чтобы она быстрее разбила своему горе-любовнику сердце — и уж тогда Герман пожалел бы о своих словах, а семья Кастильо наконец стала полноценной семьёй. Только можно ли назвать их семьёй после всей этой истории, только можно ли теперь доверять своему мужу и отдавать ему всю себя; тот ли это человек, который она ждала, чтобы любить и быть любимой?.. По телу скользнул липкий холодок страха, и Присцилла скрипнула зубами, понимая, что стоит этим навязчивым мыслям проникнуть в её сознание, как она сломается, утратит власть над собой. Уже долгое время всё это — и Герман, и этот дом, и вся жизнь, основанная в последние месяцы, — были основой её существования, смыслом и целью; если всё это подвергнуть сомнению, если от всего этого отказаться, то что же с ней, Присциллой, станет? — Мама? Тонкий удивлённый голос вырвал её из омута тревожных мыслей, и Присцилла, вздрогнув, обернулась. В проёме двери, ведущей в кухню, стояла Людмила, заспанными глазами глядя на неё и опёршись одною рукой о стену; в лице её выражалось подозрение. Женщина окинула взглядом растрёпанные после сна волосы дочери, помявшуюся пижаму, и внутренне поморщилась. «Неопрятность, — монотонно застучало в голове, взывая к принципам, которых Присцилла придерживалась уже столько лет своей жизни и к которым настойчиво приучала дочь. — Небрежность. Сколько раз я ей говорила, что приводить себя в порядок надо сразу после сна, в своей комнате, что даже дома следует выглядеть аккуратно? Так позорить нашу семью…» Впрочем, замечание, готовое вот-вот сорваться с языка, сейчас прозвучало бы совсем не к месту, было бы нелепо и смехотворно; Присцилла, поди, сама сейчас меньше всего напоминала собранного и безукоризненного человека. Она представила своё осунувшееся, побледневшее лицо, представила безобразные синяки, залёгшие под глазами после почти бессонной ночи, — и промолчала. Позже она приведёт себя в порядок, да и с Людмилой разберётся. — Что ты так рано встала? — в конце концов осведомилась Присцилла, сумев взять себя в руки; голос прозвучал несколько хрипло. Она выпрямилась и твёрдо посмотрела на дочь, силясь придать себе бесстрастное выражение. — Сейчас уже… — Сейчас уже десять, мам, — натянуто отозвалась Людмила, скользя по женщине внимательным взглядом, цепким, неприятным — в точности таким, каким она сама часто изучала окружающих; Присцилла повела плечами. — А ты что здесь делаешь? Такое чувство, будто бы ты и не ложилась, ты даже одета так же, как вчера… Присцилла мысленно отругала себя за эту оплошность, сообразив, что внешний вид действительно во многом выдаёт её; только, по правде говоря, она и ожидала с кем-то здесь столкнуться, будучи уверенной, что все до сих пор спят. Недосып и бесконечные размышления, сдавливающие голову стальным обручем, действительно скверно сказывались на её самочувствии, и ей, по-хорошему, следовало бы отоспаться, прийти в себя, а уж потом искать Анджи, заставлять её ускоряться… Вот только дело не требовало отлагательств. Присцилла видела, чувствовала: каждая минута была на счету. Одно упущенное мгновение — и Герман окончательно убедит себя в своих мыслях и своей не-любви, что разрушило бы всё бесповоротно; два упущенных мгновение — и слова о расторжении брака примут осязаемую форму; три — и… И она всё потеряет. Успеть, успеть, ей нужно только успеть — время сгорает слишком быстро. Она не позволит Герману вот так просто оставить себя. — Глупости, — небрежно заметила Присцилла, вновь концентрируя внимание на дочери. — Я просто встала пораньше, потому что мне предстоит одно важное дело. Мне нужна только кружка крепкого кофе, — её взгляд переместился в сторону электроварки. Один бодрящий кофе, зеркало, расчёска — и прямиком к Анджи, и сразу же по делу. Раз сейчас было десять утра, то Герман тоже вскоре должен был объявиться на кухне, ведь где-то в двенадцать у него была запланирована важная поездка. Сталкиваться с ним Присцилле не хотелось, разговаривать — тем более; не хватило бы сил ни физических, ни моральных. Лучше она сначала во всём разберётся с Анджи, а потом… — Мам, а у тебя всё в порядке? — вдруг как-то неуверенно спросила Людмила, настороженно вглядываясь в мать; она сделала неуверенный шаг вперёд. — Ты выглядишь… неважно. И Герман сегодня как-то странно себя вёл, бродил какое-то время по дому, будто беспокоился о чём-то, — взгляд серьёзных карих глаз девушки встретился со взглядом Присциллы, и она ощутила, как внутри всё оборвалось. — Что-то происходит. Стоило словам растаять в воздухе, как в помещении воцарилось напряжение, тишина обволокла их и затрещала; вся атмсофера вдруг стала невероятно тяжёлой и угнетающей. За всеми своими заботами и проблемами Присцилла забыла об одном: Людмила уже давно была взрослой, а, значит, не просто что-то видела, но и понимала это, могла анализировать и по-своему интерпретировать. А значит, ей не следовало выставлять напоказ как их взаимоотношения с Германом, так и свои собственные чувства. Потому что в тот хаос, что творился в её душе, она не желала пускать никого, даже собственную дочь. У неё было слишком много подводных камней, о которых никто не должен был догадываться. — Разумеется, всё в порядке, — растянула она губы в уверенной улыбке, чувствуя, как всю её наполняет чёрный яд обмана и отвращения. — Кое-какие временные трудности, но это проблемы взрослых, не бери в голову, — при этих словах лицо Людмилы болезненно дёрнулось, но Присцилла посчитала нужным не обратить на это внимание. — Я скоро выхожу, а ты хоть приведи себя в порядок, займись чем-нибудь полезным. Пусть и выходной, а сидеть без дела не стоит, — и она отступила назад, отводя взгляд. Решив, что кофе лучше выпить по дороге, дабы определённо избежать возможности с кем-то ещё столкнуться или продлить щекотливый разговор с Людмилой, Присцилла поспешила прочь из кухни, чувствуя, как недосказанность тенью повисает в помещении. Она со всем этим разберётся. Она разберётся. Главное — не терять времени.

***

Есть только один правильный путь. Анджи неторопливо направлялась к собственному дому, минуя разноликие кварталы Буэнос-Айреса. В городе царствовала резкая утренняя прохлада, и отрывистый ветер то оживал, бросаясь в лица прохожим и путаясь в чужих волосах, то вновь утихал, дожидаясь своего часа. Наступили долгожданные выходные, а оттого нынешний день ни к чему особенному не обязывал, никуда не вынуждал спешить, позволяя отвлечься от постоянной житейской суеты, позволяя уловить и осознать нечто важное. И Анджи понимала, что этот день как нельзя лучше подходит для того, чтобы принять и осуществить одно из самых непростых решений в своей жизни; что этот день — лишь начало бесконечных перемен. Мысли метались в голове, не давая собраться, а резкие порывы ветра, что изредка буквально сбивали с ног своей силой, лишь усугубляли ситуацию. Как она признается им? Что скажет? Ее цели были глобальными, даже несколько амбициозными, но стоило хоть на мгновение углубиться в ситуацию и представить себе это — мягкая обстановка дома Кастильо, Виолетта и Герман сидят на диване, вопрошающе смотря на нее, Анджи, стоящую перед ними, ожидая каких-то хороших вестей, и она, беспомощно моргающая и стискивающая кулаки, беспомощная и безмолвная, пытающаяся подобрать нужные слова и объяснение — как вся уверенность трещала по швам, рассыпалась, разбивалась вдребезги. В таких ситуациях, когда весь окружающий мир давил на нее, отдавался неприятной, навязчивой болью в голове и легким покалыванием в кончиках пальцев, Анджи часто вспоминала о сестре. Точнее сказать, о Марии она никогда и не забывала. За каждым решением, каждым опрометчивым действием, которое Анхелес совершала на своем жизненном пути, стоял вопрос: что бы сделала Мария? И что бы сказала она, окажись она рядом? От того Анджи и старалась во всем быть похожей на нее — этакого идола, который в воспоминаниях русоволосой всегда сопровождался исключительно хорошими мыслями. Холодный ветер вновь напомнил о себе, и медовые волосы девушки снова заплясали в непонятном танце. Наряд, выбранный не так давно, уже не казался столь теплым — ветер прокрался даже под блузку, от чего Сарамего поежилась. В памяти сразу же всплыли моменты, когда Анджи, также наивно надеясь на стремительно меняющуюся температуру в Аргентине, одевалась вовсе не по погоде, а позже жаловалась Пабло на то, что замерзла, пока бежала до студии. Такое случалось часто, ведь Анджи, совершенно не думая головой, надевала легкие сарафанчики, которые Галиндо в шутку прозвал «слишком-открытыми-для-преподавательницы». Интересно, где эта одежда сейчас? Тело резко замерло на месте. Совершенно не осознавая, что она делает, Анджи начала мысленно прокручивать все содержимое своего шкафа с одеждой, прикидывая, куда бы она могла закинуть свою старую одежду? А не выбросила ли она ее? Внезапная тоска и грусть охватила ее, девушке вдруг так захотелось достать все свои многочисленные пестрые сарафаны, платья, прижать к себе, ощутить этот запах духов, которыми она раньше постоянно пользовалась. В конце концов, надеть их на себя и на мгновение стать… Взгляд опустился вниз. Строгие, прямые черные брюки, блузка цвета хаки, пуговицы которой застегнуты все, до единой. Строгие часы на левой руке, окрашенные в черный ногти и, в завершение образа, черные ботинки на каблуке. Всего в одно мгновение все это показалось Анджи каким-то чужим, словно какой-то другой человек стоял сейчас на ее месте. Внезапно захотелось скинуть всю эту одежду, чтобы холод пробрался до самых-самых костей, ощутить это. Но нет. Рука машинально потянулась к медальону сестры, который девушка неизменно носила на шее. В глазах все помутнилось. Господи, да что же с ней происходит?

***

Присцилла торопилась. Погода сегодня особо не радовала, а она, как назло, решила пройтись пешком, а не воспользоваться машиной. Глупо. Путь ее лежал к дому Анджи, а точнее, конкретно к той дороге, которая разделяла студию от дома Сарамего. Какое-то восьмое чувство вело Присциллу туда. Она не надеялась застать Анджи на своем крыльце, мирно попивающей кофе, или же Анджи, шагающей из студии домой. Нет. Однако ноги вели ее туда, ускоряясь с каждой секундой, от чего Ферро быстро утомилась. Все таки, она провела бессонную ночь. Продавцы мороженого и сладкой сахарной ваты, что встречались женщине на пути, спешили поскорее убрать свою продукцию в безопасное и недоступное для ветра место, притом ругая погоду и косясь на Присциллу удивленными, немного недоброжелательными взглядами — и правда, блондинке оставалось лишь гадать, как она выглядит со стороны. Присцилла хотела было уже остановиться и наконец подправить прическу и оправить одежду, как ее внимание привлекла чья-то фигура в переулке. Анджи. Что-то было в ней не так, что-то заставило Ферро остановиться и минуту понаблюдать за русоволосой, присмотреться к ней. Одетая, как обычно, в строгом стиле, Анджи стояла там, что-то крепко-крепко сжимая в руке. Присмотревшись, Присцилла узнала в вещице старо-модную подвеску, которую Сарамего носила, не снимая. Как-то Герман обмолвился, что этот самый кулон в свое время носила Мария, а после ее смерти Анджи буквально срослась с ним. «Она считает, что там хранится частичка души Марии.» — проговорил Герман одним поздним вечером, попутно разбираясь в кипе бумаг и постоянно поправляя сползающие с носа очки. Присцилла хорошо запомнила этот вечер, ведь именно тогда впервые почувствовала холод, исходивший от ее мужа. Отстраненность, своего рода безразличие к происходящему и, в первую очередь, к ней, его законной жене и женщине, которой он однажды признался в любви. Тогда, в тот вечер, Присцилла окончательно сдалась в попытках вытащить из Германа хоть какое-то подобие разговора, и решила заговорить о Марии. Именно тогда Кастильо и поведал ей историю этого медальона. — «Как по мне, глупости.» Именно тогда он старался сказать это как можно пренебрежительно, выдать это за правду, но… От глаз внимательной Ферро не ускользнуло то, какая нежность на секунду блеснула в его карих глазах. С того самого момента Присцилла возненавидела Анджи еще больше. Взгляд Анджи был каким-то затуманенным, словно ее душа на какой-то миг отделилась и улетела странствовать по миру, оставив это хрупкое тельце на земле. Девушку, казалось, вовсе не заботили резкие порывы ветра и ее пляшущие, подобно блеклым языкам пламени, волосы. Она о чем-то думала и не замечала Ферро, пристально наблюдавшую за ней. — Анджи?! — собственный голос показался Присцилле каким-то высоким, выдавая ее смятение и в какой-то степени волнение. Анджи, встрепенувшись, одарила ее удивленным взглядом, ее рука сразу же отпустила медальон и убрала его за ворот блузки, словно это было чем-то столь священным, что Присцилле видеть было нельзя. — Нам нужно поговорить. Скрестив руки на груди, Сарамего кивнула. В ее зеленых глазах читалась решительность, от которой становилось не по себе. — Слушаю тебя, — сухо проговорила русоволосая. — Думаю, настал момент поторопить тебя. Твои действия слишком медленные, не будь Герман так очарован тобой, он бы уже давно бросил все свои попытки. Ты тянешь время, а не стоит. Казалось, пройдет вечность, пока эти изумрудные глаза не закончат свой гипноз. Анджи смотрела на нее, то ли оценивая, то ли пытаясь проникнуть внутрь ее сознания — Присцилла не знала. Ей было стыдно признаваться, но иногда она понимала, что такого Герман нашел в своей свояченице. От нее исходила столь непонятная, магическая в какой-то мере энергия, из-за которой даже она, Присцилла Ферро, чувствовала себя рядом с этой девушкой какой-то уязвимой. — Нет, — медленно произнесла Сарамего. Позже, Присцилла еще вспомнит этот тон. Холодный, резкий. Заканчивающий эту историю. — Что ты сказала? — Я сказала нет, Присцилла, — на обветренных губах играла улыбка. — Тебе сказать по французски или по итальянски? Я не буду делать этого, твоя игра закончена. — Ты не посмеешь, — прошипела блондинка, подходя к собеседнице на шаг. Теперь она могла почувствовать этот аромат корицы, исходивший от нее. — Я слишком много имею на тебя, дрянь ты французская. Ты не знаешь, с кем связалась. — Боюсь, все как раз наоборот, — Анджи была предельно спокойна и холодна. Как обычно. — Это ты не знаешь меня. Возможно, тебе и показалось, что я способна поступить так с ними, но ты ошиблась. Я не поступлю так с ними. Присцилла усмехнулась, прожигая Анджи взглядом. — Возомнила себя добренькой тетушкой? А зря, Анджи, зря. Ты именно такая, какой я встретила тебя тогда, в парке. Холодная, неприступная, бросившая семью ради карьеры, отказавшаяся от них. Вот она ты. Ведь это ты подкинула Виолетта ее потерянный кулон, правда? Тогда, в ресторане, — подметив едва проскользнувшее замешательство на лице русоволосой, Присцилла продолжила. — Да, Герман рассказал мне. Они с Виолеттой слепы на твой счет, не видят настоящей тебя. Но я не такая. Я сразу поняла, что к чему, ведь мы с тобой, Анджи, мы одинаковые. Сарамего лишь устало покачала головой. — Нет, я та, какой была раньше. И, как ни странно, именно ты помогла мне понять это. Сколько бы я не отталкивала их, сколько бы я не отталкивала его, я не могу заглушить этот голос внутри себя. Он орет на меня, кричит, чтобы я перестала притворяться. И я сдаюсь. Я не такая сильная, какой хочу казаться. Рука Анджи вновь потянулась к кулону, до того момента спрятанного под блузкой. Впервые за все время их знакомства Присцилла увидела эту вещь вблизи. Медальон Анджи, а вернее сказать Марии, представлял из себя довольно маленькое, позолоченное солнце, украшенное каким-то светлым камнем в его середине. «Довольно красивый» пронеслось было в голове у Присциллы, пока не… Все произошло подобно замедленной съемке. Рука Анджи, крепко сжимающая солнце, а потом резкое ее движение. И вот уже золотистая цепочка и медальон мирно покоятся на ее ладони, словно так и должно быть. — Мне надоело жить прошлым, — необычно тихо проговорила Сарамего, с грустью смотря на него. — Но так уж вышло, что именно оно и губит меня. Она подняла взгляд на Присциллу, которая с удивлением и неким любопытством ожидала ее дальнейших действий. — Я ни за что не поступлю так с ними. Они моя семья. Все, что у меня есть. Даже не бросив что-нибудь едкое на прощанье, чему Присцилла была крайне удивлена, Анджи развернулась и зашагала по направлению к своему дому, оставляя после себя лишь легкий запах корицы и бездонную пустоту. Присцилла вздохнула. Этот момент настал. Момент, которого она ожидала со страхам и абсолютным осознанием того, что после этого все, что она так долго строило, рухнет. Словно ничего и не было.

***

— Мы не можем больше продолжать этот обман, Присцилла, — вздох Германа, казалось, впитал в себя всю вселенскую усталость. — Всю эту фальшь. Ты же понимаешь это. Он бездумно выстукивал пальцами по поверхности стола, возле которого стоял, ожидая, когда заварится кофе, должный взбодрить его после долгой монотонной работы и освежить мысли. Присцилла же замерла напротив, прислонившись к дверному косяку и скрестив руки на груди, и безмолвно наблюдала за Германом; напряжение сковывало её тело. — Обман? — она отрывисто, неприятно усмехнулась. — Это всё, что ты можешь сказать о нашем браке? Женщина вернулась домой — и странное ледяное чувство, всколыхнувшееся при этом слове, предпочла проигнорировать — пару часов назад, когда Герман отлучился на свои деловые переговоры, а Виолетта и Людмила скрылись в своих комнатах, не беспокоя её, и сумела более-менее упорядочить хаотичные мысли, возникшие после беседы с Анджи. Осознание, что всё, что она долгое время выстраивала и пыталась контролировать, теперь катится в пропасть, зудело в её голове, пробуждало скользкий страх в душе, и Присцилла не находила себе места. Она теряла Германа, который с каждым прожитым мгновением отдался от неё, возводил меж собой и женой глухую стену, она видела решительность Анджи, которая намеревалась что-то предпринять, — и не знала. Не знала, как ей теперь быть. Не день, не неделю, а несколько месяцев уже её жизнь крутилась во всём этом урагане, чем-то своим и привычным для неё стали огромный дом семьи Кастильо, совместные трапезы, надоедливые и вездесущие служащие — теперь всё это составляло её жизнь, от которой она не собиралась отказываться. Позволить кому-то другому вот так просто занять её место, позволить выпихнуть её из задуманного сценария… Присцилла не могла допустить такое пренебрежение своей личностью. Присцилла всегда следовала принципу того, что она добьётся всего, чего пожелает, каких бы усилий ей это ни стоило. Вот только как бороться теперь? Меж тем Герман покачал головой и выпрямился, на мгновение столкнувшись взглядом с ней, а затем опустив глаза; от бесконечных мучительных раздумий черты лица его заострились, а крошечные морщины испещрили кожу. Присцилле подумалось, что правду говорят: страдания старят человека; всё пережитое накладывает свой след. Перед его приходом она более тщательно поработала над своим внешним видом, замаскировала отечность век и тёмные синяки под глазами, но знала, что выглядит сейчас не лучше; ни один макияж был не способен утаить всю безмерную усталость и тоску, навалившиеся на неё за прошедшие несколько дней. — Присцилла, я… мы оба совершили ошибку, — вырвав жену из её мыслей, заговорил Герман; он с видимым усилием подбирал нужные слова, и голос его звучал натянуто, как струна. — Мы поспешили со всем этим… с нашим браком, нашей семьёй, нашими чувствами… Ты пойми, я не могу так больше, не могу лгать ни тебе, ни себе. Я устал. И ты, наверное, тоже… Она почувствовала, как болезненно дёрнулось её лицо при этих словах, но Герман, на свою радость или беду, не заметил этого; сердце мучительно замерло в груди. Он смотрел куда-то сквозь неё странным отрешённым взглядом, а внутри неё была лишь безликая, выжженная солнцем пустыня. Усталость. Конечно, она ощущала то же самое; ощущала, как обуревает её эта непосильная вялость, от которой слабеют ноги и опускаются руки, как пустеет сознание, когда беспокойные мысли покидают её, как холодеет грудная клетка, будто у манекена. Усталость скользила по её венам, подкреплялась бесплотными мечтами, пустыми попытками и чужим равнодушием, но Присцилла всё равно старалась сохранять гордый вид и подпирать осыпающиеся песком стены их совместной жизни. Потому что если не она, то кто? Потому что она не из железа или стали, чтобы отказаться от всего, что доселе считала правильным и важным, и не испытать при этом хотя бы сожаления. Потому что Герман совершал ошибку, вновь растворяясь в любви к той, что так долго и хладнокровно ему лгала, разрушала жизнь и едва ли заботилась о ком-то, кроме себя. Такой Присцилла её видела всё это время, что Анджи находилась в Буэнос-Айресе. И потому она не могла понять, почему же эта девушка удостаивается большей любви и привязанности. Она не позволит. Не позволит Анджи вновь втереться в доверие к Герману и стать частью его жизни. Может, сначала она и планировала нарочно их свести, чтобы вывернуть всё в свою пользу, но теперь, когда Анджи отказалась от соучастия, она собиралась действовать иначе. Но как? — Ты просто наступаешь на одни и те же грабли, Герман, — в конце концов выдохнула Присцилла, утомлённо прикрывая глаза; голос её звучал хрипло и блекло. — Ты хочешь вновь впустить в дом эту предательницу, но вряд ли это обернётся чем-то хорошим для тебя. Просто имей в виду. — Присцилла, — Герман устремил на неё суровый взгляд, а руки его невольно напряглись, пальцы сжали столешницу. — Я не потерплю подобных слов о своих близких, поэтому даже не начинай, — он тяжело перевёл дыхание. — Виноват прежде всего я, а не она, я в себе запутался. Да и ты её почти не знаешь, чтобы судить… Из груди женщины вырвался странный, обрывистый смешок, и она вскинула брови, заставив Германа в недоумении смолкнуть. Едва ли её муж знал, насколько заблуждается в своих суждениях. — О, напротив, милый, — Присцилла с горечью покачала головой, однако с губ не сползала какая-то злая, издевательская улыбка. — Я узнала её намного лучше тебя. И я имею полное право говорить, что ты связываешься с предательницей, и плевать я хотела, злишься ты на меня за это или нет, — она вызывающе вскинула подборок. Она видела, как Герман вздрогнул при её словах, как на мгновение его лицо исказила странная гримаса. Быть может, сейчас он был уверен, что она просто наговаривает на Анджи, действуя из ревности и обиды, вот только не учитывал он то, что слова эти были сущей правдой. Он действительно знал намного меньше о свояченице, чем знала она. И это, пожалуй, теперь был её единственный козырь. — Послушай, расторжение брака — это только наша проблема, — медленно, осторожно проговорил Герман, не спуская с жены напряжённого взгляда и что-то лихорадочно соображая. — Не стоит впутывать сюда Анджи, это мы… Неведомая доселе ярость вдруг взвилась в Присцилле, мысли её смешались, дыхание оборвалось. Она почувствовала, как нарастает в ней возмущение, как бьются стены самообладания, за которыми она так долго скрывала свои истинные чувства, не желая показывать слабость. Быть может, мелькнула в голове мысль, просто увядшую любовь Германа она ещё могла стерпеть, она бы, по крайней мере, ещё могла в таком случае как-то удержать его, но любовь, обратившуюся на другого человека, который того не заслуживал, — нет. — Ты сам её сюда впутал, причём давным-давно, — вспылила она, когда все её чувства приняли мрачную, уродливую форму, а слова вдруг стали неподвластны воли. — Какие же вы все слепые, что ты, что твоя дочь! Плевать Анджи на вас хотела, когда возвращалась, только о карьере своей и думала, зато вы сразу же завертелись у её ног, как послушные псы… Она осеклась, когда неожиданно столкнулась с ошарашенным взглядом Германа, и медленно перевела дыхание. Сердце тяжело колотилось в груди, лицо горело, и Присцилла судорожно дотронулась ладонью до одной из щёк, пытаясь осознать всё, что только что наговорила. Стоило ей утратить контроль над собой, как она выдала секрет Анджи, а это, в свою очередь, могло бы бумерангом вернуться к ней самой: вряд ли бы та стала держать рот на замке. Может, она прежде и планировала раздавить соперницу, очернить её в глазах семьи Кастильо, но она должна была действовать иначе, более хладнокровно, более разумно. Откуда в ней вдруг проявилась такая неуправляемая сила? Что с ней происходило? Прикусив губу, Присцилла вновь взглянула на Германа и подметила, какое странное, противоречивое выражение застыло на его лице. Меж супругами повисло тягостное молчание, неуютная атмосфера затрещала меж ними, зазвенела в ушах. Даже если бы женщина никогда не жила рядом с этим человеком, не претендовала на место спутницы его жизни, она бы догадалась, что в нём сейчас происходила какая-то внутренняя, мучительная борьба. Нелегко, когда рушатся все идеалы, правда, Герман? — Откуда такие мысли? — она вздрогнула, стоило мужу вновь заговорить: таким чужим его голос показался впервые. — С чего ты… — Я услышала разговор, — не дав ему закончить, пробормотала Присцилла, изо всех сил соображая, как выпутаться из сложившейся ситуации; голова вновь пульсировала от боли. — Телефонный разговор. Я проходила мимо и услышала, как Анджи… говорит об этом. О контракте, ради которого вернулась. О том, что… — она мгновение помолчала, уже едва ли понимая, как будет лучше, а как хуже, — о том, как хочет быстрее вернуться во Францию. Она чуть отступила в сторону коридора, осознавая, что и так уже натворила много дел, что надо успокоиться, прийти в себя, всё хорошенько обдумать. И выспаться уже наконец. Разговор зашёл совсем не в то русло, как ей хотелось бы, и теперь Присцилла чувствовала, что ещё немного — и она совершит непоправимую ошибку. Быть может, оно и к лучшему, что Герман узнал эту неприятную правду о свояченице, быть может… Что она творит? — Тогда почему ты промолчала? — Герман вновь взглянул ей в глаза, и то, какую муку она там увидела, напугало Присциллу. — Так ты же считаешь, что теперь я не часть твоей жизни, — она безлико усмехнулась и сделала ещё один аккуратный шаг назад, ощущая, как изнутри её колотит нервная дрожь. — Почему я тогда должна о чём-то тебе говорить? Разбирайся с ней сам, Герман. И, оставляя шокированного мужчину наедине со своими мыслями, Присцилла стремительно направилась к своей спальне.