Strong

I might seem so strong I might speak so long I`ve never been so wrong…

      — Слишком эмоциональный для образцового гражданина, — пальцы инстинктивно поглаживают свежий бинт на локте. — Но этим он мне и нравился, — тонкая усмешка, горькая, безнадёжная. Пока где-то уходят в небо ракеты и звучат звуки музыки — старое пианино под чьими-то бледными пальцами. Хотя в них достаточно силы, чтобы чуть не вывихнуть чью-нибудь руку. Достаточно силы, чтобы стать богоборцем. Ты думал, это конец? Но меня не убили. Не тогда, но теперь — всё кончено.       Мир разрушится, разлетятся осколки купола, мы останемся под обломками. Ты же всё понимаешь, принц. Я был слишком самонадеян, я хотел всё разрушить сам, раз уж не осталось надежды собрать и вылечить. Пино, её детский рисунок, что ещё теперь есть у меня? Пока рана медленно убивает меня, пока я помню, какими холодными были твои глаза, когда я целил в тебя в упор. Ты думаешь, я бы выстрелил? Глупый мальчишка, да что ты знаешь?       — Тебе нравится грубость, да? — ударить тебя или всем телом прижать к стеклу, вывернув твои хрупкие запястья, сжать пальцы на шее, повернуть к себе за подбородок твоё лицо и увидеть испуг в глазах — что может быть приятнее, принц, чем держать тебя так, чем знать, что ты полностью в моей власти.       Но если бы было так.       Если бы я не умирал теперь, глядя в треснувший купол над головой, который скоро разрушится и оставит нас под обломками. Где ты, принц? Почему всё так? Почему ты не позволил себя любить? Я не умел по-другому, но ты ускользнул из рук, ты не принял такую нежность. Но что ещё я мог? Я ведь всё потерял.       Сжимать твою шею, смотреть, как расширяются твои и без того огромные глаза, как ты пытаешься ровно дышать и не показывать паники, пока тебя душат. Тебя кто-нибудь целовал, принц? Значит, я буду первым. Твои губы — тонкие и холодные, как и весь ты, твоё хрупкое тело подрагивает в моих руках. Почему ты боишься? Мы ведь союзники, ты забыл? Ты забыл, что ты первым меня предашь?       Смятый белый халат на холодном кафеле. Дрожь в твоём хрупком теле, твои глаза никогда не боялись меня так сильно. Прости. Ты же хочешь это услышать? Глажу по позвонкам, обтянутым бледной тончайшей кожей. Хрупкость. Сила. Что ещё в тебе есть, принц? Сколько ты сможешь играть со мной, делать вид, что тебя это даже не оскорбило, что тебе слишком плевать на меня, чтобы думать об этом. О нескольких каплях крови на простынях ты позаботишься позже. Но ведь ты сам дал мне знак, сам впустил, отозвал авторейвов, чтобы остаться наедине. Ты ведь чувствовал… ты же правда способен хоть что-то чувствовать? Мою боль. Почувствуй её в сомкнутых вокруг твоего тонкого горла пальцах, в синяках на спине, которыми я награжу тебя. Почувствуй, как не хватает воздуха, пока я прижимаю тебя к постели, целуя, причиняя тебе больше боли, чем наслаждения. Тебя это возбуждает? Не пытайся соврать, твоё тело отвечает быстрее. И я чувствую, что победил тебя, в тот момент, когда ты содрогаешься, прижимаясь ко мне, когда я чувствую, как отчётливо что-то горячее и влажное упирается мне в живот.       Что ещё ты запомнишь? Под обломками. Едва ли ты вспомнишь о том, что я говорил тебе. Вспомнишь ли, как позволил ранить меня, но не позволил убить? Давно спуталась твоя ариаднина нить, Дедал. Из твоих лабиринтов нет выхода, ты ведь знал. Позволь лишь подумать о том, что могло бы быть. Перед тем, как я поскользнусь, и мои органы вспорет осколок стекла, прошив меня поперёк. Позволь помечтать, что я имел в этой жизни хоть что-то, кроме пустых надежд. Для чего я существовал? В какой момент я потерял свой смысл? Raison d'être — пустой обман. Его не было никогда. С тобой его не стало больше, но я хотя бы мог лгать себе.       Но ты — не лгал.       Не лгал, когда с усмешкой закрывал глаза, отворачивался и бросал только: «Мне больше нечего вам сказать». Но не лгал и когда прокусывал до крови губу, стараясь не закричать. Разве твоё тело могло мне лгать? А твои глаза? Они сначала боялись меня, потом ненавидели. Как они были правы.       Я бы мог… Ничего я не мог, Дедал. Ты помнишь тот единственный раз, когда ты сам обнял меня? Сам снял перчатки, коснулся моей щеки? Это ведь правда было. Твои глаза говорили – я был не прав. Я так и не смог понять, за что ты корил себя. Но твои пальцы скользнули ниже — по моей шее, и мне уже некогда было об этом думать.       Я думал о том, какой нежной может быть твоя кожа и сколько боли я ещё способен ей причинить. Сколько отметин — которые ты скроешь под медицинским халатом и под перчатками — оставлю тебе на память. Думал ли ты о том, что это большее из того, что я мог бы дать? Я позволил тебе играть с твоими игрушками, но в итоге ты обыграл меня. Кто бы мог подумать. Но пока твоё хрупкое тело было в моих руках — это всё, что мне было нужно.       Потом ты медленно отворачивался, садился на край постели и не спеша надевал одежду. Ты уже не жалел — о чём? — но ты вновь презирал меня. Но я запомню это выражение твоих глаз. Потому что больше их не увижу.       Моя кровь растекается по холодному грязному полу, обрамляет детский рисунок, который ещё сжимают мои мёртвые пальцы. Я, может, увижу солнце. Ты тоже — последним в своей жизни увидишь солнце. Всесжигающее солнце, от которого мы так долго ограждали себя куполом. Но теперь он не нужен. Город мёртв. Мы — тоже. Ты помнишь, тогда, перебирая твои позвонки, я спросил:       — Дедал, а какое имя ты дал бы мне?       — Тантал, — сказал ты.       — Почему?       И ты усмехнулся:       — Какой в тебе смысл, если ты даже не можешь понять такой ерунды.       Я всё потерял, Дедал.       И теперь я понял.