Поэзия, музыка, разврат или Неспетая баллада Лютика

      Лютик сидел на телеге, которая медленно тянулась по ночной дороге, и перебирал пальцами струны лютни. Шапочка его, украшенная пером, сползла чуть набок, из-за того, как поэт хмурил лоб, напряженно думая.  — О как прекрасны в этом полумраке твои очи, И даже тролль пещерный враз тебя захочет… Это была не баллада, нет. Ибо Лютик совершенно не старался покорить кого-то красотой и высокопарностью своих рифм и замысловатостью мелодий. Он хотел написать коротенькую, весьма похабную песенку, которую обязательно поймет одна милая дочка солтыса с огромными зелеными глазами и упругими грудками, что сегодня купалась на речке, когда величайший из менестрелей бродил по берегу в поисках вдохновения. Девица, завидев самого мастера Лютика, всего лишь минувшим вечером исполнившего несколько баллад в таверне под бурю оваций, сделала вид, что смутилась. Лютик, хорошо знающий женскую природу, не поверил ее смущению, но в этих влажных, блестящих в лучах солнца грудях вдохновение он нашел. Правда, не такое, как пытался найти. Несмотря на то, что к этим чудным грудям прилагалось еще и не менее чудное остальное, чем может похвастаться юная девушка, глаза ее, чистые, словно изумруды, были пусты, из чего Лютик, все еще хорошо знающий женскую природу, справедливо заключил, что ума девица небольшого. А так ли это важно? Ей не нужны тонкие намеки — достаточно пропеть четкие и понятные несколько строчек… Как он понял, здесь к троллям особое отношение, вероятно, какой-то из их породы ремонтировал старый мост, который Лютик видел, но по которому не довелось держать путь. В сущности, это неважно. Сейчас менестрель сделал вид, что уехал, а прекрасные и пустые глаза следили за ним, завтра вечером он вернется, пропоет свои несколько строчек и увлечет девицу на сеновал, а после исчезнет, будто его и не было. Так маэстро делал не раз. К таверне, в которой Лютик собрался провести эту ночь и следующий день, осталось чуть меньше версты. Он видел зарево, которое поднимается в ночное небо только в двух случаях — над военным лагерем и над большим постоялым двором. Военных лагерей поблизости, к счастью, не было. Ехал виконт де Леттенхоф вместе с полным мужиком, а повозкой правил жесткобородый краснолюд. Краснолюду Лютик пообещал пять золотых оренов, но платить не хотел, поэтому сидел на самом краю, перебирая струны, в то время как толстяк, примостившийся ближе в вознице, неотрывно глядящему в даль ночной дороги, уснул, подложив под голову мешок с пожиткам, удачно прикрывая своим грузным телом Лютика. Дорога дальше шла кривая, избитая. Но пока Лютик продолжал размышлять. — Нет, нет, это слишком, — бубнил он, — надо что-то красивое… О, как прекрасны в полумраке твои очи, Сверкают ярче, нежели огни колдовской ночи… И губ твоих мне слаще не сыскать, О, чаровница, позволь тебя ласкать.? Мимо повозки, на краю которой восседал маэстро, пробежали молодая девчонка и парень, благополучно исчезнув в ближайшем стоге сена. — Ох, как прекрасна деревенская жизнь… Лютик вновь нахмурил лоб и указательным пальцем сперва почесал переносицу, а после поправил шапочку. Начинало трясти, телега подобралась к лучшей части дороги и Лютик, крепко держа лютню, легко спрыгнул, тут же присев, глядя на удаляющуюся с ненавязчивым грохотом тень. Судя по всему, краснолюда подкосила дрема и он не заметил, что теперь телега идет чуть легче, сильнее шатается на мелких поворотах. Величайший поэт, чуть присев, направлялся к таверне, и только когда шум удаляющихся колес, под которым хрустел гравий, затих, распрямил плечи. Шумно вдохнув, Лютик шагнул в мягкую траву, не вытоптанную лошадьми, что было здесь привычным явлением. Звезды рассыпались по ночному полотну неба. Из таверны тянуло запахом тушеного мяса, который подчеркивал прохладный воздух. Голоса звучали приглушенно и отрывисто. Поправив на голове шапочку, бард открыл дверь и вошел внутрь. Свет свечей тут же ослепил его, и Лютик невольно прикрыл глаза рукой. Людей было немного — пьяница с мокрыми рукавами, неудачливый охотник с перебинтованной рукой, на плече которого висла черноволосая проститутка, странный человек в капюшоне, который он не снял даже в помещении и пышногрудая дама, руками разламывающая свиные кости, свидетелем чего невольно стал Лютик, едва переступил порог. Плюхнувшись на лавку, менестрель положил рядом с собой, на стол, лютню. К нему подошла официантка — молоденькая девочка с бесцветным лицом. Лютик, как хорошо знающий женскую природу, не заметил никакого блеска в блеклых глазах, после чего последовал вывод, что она совершенно ничего не понимает, ибо ни одна дама не может так равнодушно смотреть на него — известнейшего барда, гостившего при дворах почти всех королей севера! — Принеси мне, красотка, — Лютик откинулся назад, едва не упав с лавки, — пива и мяса с черным хлебом! Да поживее! Пока его пиво, прохладное и пенное, еще плескалось в бочке, а мясо, сочное и жирное, еще тушилось в котелке, Лютик невольно "ощупывал" глазами человека в плаще. Спустя несколько минут он с удивлением обнаружил, что человек в плаще, из-под капюшона, рассматривает и его, так же бесстыдно. Незнакомец этот изучал лицо, шапочку, плечи Лютика чисто по-женски. Бард чуть склонил голову, как вдруг человек выпрямился, не отводя пристального взгляда от менестреля. Перед ним стояла кружка пива, наполовину пустая, подхватив ее, он встал и направился прямо к барду. «Только бы я помнил ее имя, только бы я помнил ее имя! — мысленно взмолился Лютик, но совершенно неясно к чему. При ходьбе из-за пол плаща стали заметны чудные ножки, облаченные в кожаные охотничьи брюки, а каблуки высоких сапог цокали при каждом шаге, что дополнялось звоном шпор. Она подошла к столу, за которым сидел Лютик, поставила пиво, осторожно села, и лишь после этого слегка откинула назад капюшон, не позволяя ему упасть на спину. Взору величайшего из поэтов явилась светлая кожа с едва уловимым зеленоватым оттенком, волосы, золотистые, так же таили в себе глубокую зелень морских глубин, а глаза были голубыми, как отражение неба на морской глади, чуть раскосые. Небольшие пухлые губы и широковатый нос и ноздри, но сирену это никак не портило. Она улыбнулась и потянулась за кружкой пива. — Я помню тебя, — прекрасным голосом сказала Шъееназ, и даже эта короткая фраза прозвучала словно музыка. — А я — тебя, — ошалело пробормотал Лютик, рассматривая сирену, которую явно не ожидал увидеть так далеко от моря, к тому же одну. — Что привело тебя сюда, поэт? — Шъееназ облизнула пену с губ и наградила Лютика пристальным взором своих небесно-морских очей. — Я путешествую, — небрежно бросил он и тут же, словно подхватив брошенные слова на весу, добавил, — куда интереснее, как ты здесь оказалась. — Почему ты так далеко от воды? Как Агловаль? Почему ты пьешь…пиво? — Почему так много вопросов? Разве это так важно сейчас? Голос Шъееназ звучал все так же прекрасно, как и тогда, много лет назад, когда она была сиреной. И ножки ее, мастерски сделанные колдуньей, не утратили своей прелести, подобно ножкам сотен юных дам. Впрочем, судя по позе бывшей сирены, она уставала, если долго ходила пешком. Так что же занесло ее в такую даль? Официантка принесла тарелку с мясом, кружку пива и хлеб. Но Лютику теперь до них не было дела. А вот Шъееназ дело было еще какое-то. — Выпьем, что ли, за столь неожиданную встречу! — голос ее лился песней без музыки, которая и не была ему нужна. Сирена подняла кружку, а поэт тупо повторил за ней. — Хочешь знать, как я тут оказалась, — сирена нахмурила высокий лоб и сложила руки под пышной грудью идеальной формы, как говорил еще тогда, после первой встречи с ней, Геральт. И вдруг во всей ее позе проскользнула такая тоска и беспомощность, что Лютику захотелось рыдать. Голос она не потеряла, получив ноги. Но явно потеряла любовь. Гладкий лобик, словно чистую гладь озера порыв ветра, разрезала морщинка. Шъееназ зажмурилась, залпом допила пиво и оттолкнула от себя кружку. — Как ты жила? — бард невольно, привычным движением, поправил шапочку на голове, не отрывая взгляда от сирены. — Жила…как рыба, выброшенная на берег. Лет десять…а потом и вовсе стала высыхать, — подняв вверх одну руку, сирена заказала себе еще пива. Длинные ноготки цвета моря сияли даже в тусклом свете таверны, как и ее светлая кожа. Притом, что-то в бывшей сирене поменялось безвозвратно — исчезла ее девичья беззаботность, легкость и юность. Перед Лютиком сидела по-прежнему прекрасная женщина со светло-зелеными волосами и чудными глазами, нежной кожей, манящим волшебным голосом… И это была уже не бывшая сирена, которая принесла свою «нелюдскую» суть в жертву любви… — Но все же… — Лютик даже немного смутился. — Все люди такие… переменчивые? Понимаешь ли, когда война с городом Ис стала чем-то вроде призрака, которого видят только единицы, Агловалю начали шептать о том, что король, женатый на монстре не имеет права на престол. Что я — чудище из морских глубин, которое нужно вернуть туда же… Видишь ли, оказалось, что я не могу иметь детей… Детей от человека и, следовательно, не могу дать князю наследника.… Как нетрудно догадаться, выбор перед ним встал довольно скоро — я или престол. Но он тянул, сколько лет тянул! Агловаль старел, много пил, изменял мне со шлюхами в порту, а сестры, которые от меня не отреклись, обо всем рассказывали…. Ночами мой любимый князь плакал, запутавшись в своей беспомощности. А потом созрел заговор. Мой милый угодил в лечебницу для умалишенных, править стал один из его министров, а меня позорно изгнали… Все мои украшения, одежды, даже мебель, сожгли. Я не могла вернуться в воду — старый дом меня отверг. И новый не принял. Теперь вот…ворую лошадей, дабы продать, и очаровываю мужчин, дабы поесть за их счет. Сирена выложила все это перед Лютиком так легко и просто, будто рассказывала о рецепте бигоса. Но она явно хранила эти секреты дольше, чем можно предположить и теперь их озвучить легче, чем было тогда. Голос ее, прекрасный, стал глухим, вторая пивная кружка опустела. — Эй, деточка! — крикнула Шъееназ и рыгнула так, что любой мужик позавидует. — Ривийского хересу еще! Потом она подставила кулачок под щеку и уставилась на Лютика. — Под водой у меня были бы уже мальки…да даже не мальки! И не пришлось бы смотреть на то, как одни других выбрасывают на солнце. И на то, как угасает и стареет моя любовь. Поэт, так и должно быть? Лютик сидел молча. На него только что вывалили кучу своих переживаний, смешанных со страданиями простой женщины, и он не знал, как ему быть. Обычно, после такого, Лютик успокаивал женщину, избавлял ее от лишних мыслей, а заодно и от лишней одежды… А здесь не мог. И не потому, что Шъееназ — сирена. Но и поэтому тоже. — Не знаю, Шъееназ, — произнес, наконец, Лютик и отхлебнул пива. — Кто его знает, как должно быть… Он снова внезапно замолчал. По спине прошел холодок, близкий к возбуждению. Снова открылась дверь таверны, и очередная фигура в плаще, скрывающем лицо, скользнула взглядом по Лютику и уверенно направилась к ним. Шъееназ, почти прижав к себе пустую кружку из-под пива, недоверчиво, косо поглядывала на фигуру, которая, стуча каблуками, подходила к их столу. Величайший из поэтов снял шапочку, усиленно морща лоб, пытаясь догадаться, кто же теперь пожаловал в эту забытую богами таверну, где он хотел всего-то переждать денек. В некоторой степени он был рад видеть сирену, которая возникла из прошлого, где еще не было войны, политических интриг, в которых погряз всегда нейтральный ведьмак из Ривии. В их прошлом было спиртное, шлюхи и опасность, подстерегающая на каждом шагу, и сейчас это прошлое выглядело куда более привлекательным, нежели туманное будущее, над которым нависала фигура императора Эмгыра. Тогда шпионаж, которым занимался Лютик, выглядел чем-то романтичным и возвышенным, хотя он и не всегда отдавал себе отчет в этом. Пока сирена защищала свою кружку, а менестрель предавался сладостным воспоминаниям о днях, канувших в глубины времени, второй человек в плаще уселся за стол рядом с Шъееназ, но ближе к краю и приподнял капюшон. Лютику сразу стало дурно и очень неудобно, поскольку возбуждение его усиливалось с каждым мгновением. — Ай, — воскликнул бард. — Привет, — улыбнулась соблазнительная красавица с мягкой кожей и чуть светящимися глазами, то ли медового, то ли карего цвета. — Не ожидала встретить здесь тебя, Лютик, друг Геральта из Ривии. Шъееназ покосилась на Лютика, потом на женщину в капюшоне и внезапно ее глаза распахнулись так широко, что казалось, будто вот-вот выпрыгнут в кружку пива. Из-под полы черного плаща сирена увидела заросшую шерстью ногу и копыто, покрытое засохшей землей. Вероятно, та заметила интерес сирены, потому что быстрым движением запахнула плащ. В таверне ничего не изменилось. Официантка принесла Шъееназ новую кружку ривийского хересу, у Лютика на тарелке источало ароматный пар мясо, а суккуб попросила себе холодной воды. — А ты что здесь делаешь? — спросил, наконец, бард. — Так это были не каблуки, — тут же произнесла сирена вслед за ним. И присвистнула. — Я покинула Верген, поэт, — суккуб подалась вперед, обдав Лютика мягким и сладким запахом, который жег ноздри. — Я всегда так делаю — не остаюсь долго на одном месте. — Вы знакомы? — Шъееназ все пыталась втиснуться в их разговор, и, наконец, толкнула суккуба ненавязчиво локтем, а Лютика — ногой под столом. — Мне не следует удивляться, ведь я сама не человек, но… я удивлена. — А кто же ты? — развратная красавица повернулась к Шъееназ, улыбнулась. Капюшон крепко держался на ее голове, не думая падать, и даже чуть заметными стали ее рога. Но она была невероятно соблазнительна, как и полагает быть суккубу. — Сирена, — даже с гордостью произнесла золотоволосая морская царевна, но тут же поникла. — Была ею. Они все замолчали. Странная картина представилась взорам посетителей таверны в этот поздний час — моложавый мужчина в шапочке с пером и лютней, с уставшими глазами и в грязном кафтане, женщина с мертвенно-бледной, чуть зеленоватой кожей и яркими голубыми глазами, в чертах которой сквозит что-то неизведанное, словно омут и еще одна женщина, от которой несло плотскими утехами, с чувственными губами, мягкими волосами — ничего примечательного в ней не было, но все же от нее невозможно было отвести взгляд. — Все мы обязаны этой встречей одному человеку, — суккуб улыбнулась. Официантка поставила деревянную кружку с теплой водой, искоса посмотрела на тех, кто сидел за столом. — Эй, Лютик, — Шъееназ сделала глоток пива. — А что там любимая ведьмака? Как она? Упоминание тени тех давно минувших дней, о которых еще несколько минут назад Лютик вспоминал с такой ностальгией, тут же наполнило его сердце глухой болью. — Эсси… - едва слышно прошептал он и быстро потянулся за своей собственной кружкой. — Она… ушла, они с Геральтом разошлись в разные стороны, но в их сердцах до сих пор живет любовь. Конечно же, величайший из поэтов лгал. Чтобы ему самому не было больно, чтобы не пришлось вспоминать о том, как он копал могилу «куколке», как ее изможденное, но все же прекрасное лицо исчезало под комьями земли, чтобы не возникли ее прекрасные глаза и не зазвучал в мыслях ее голос. Шъееназ едва заметно пожала плечом, кажется, она не поверила, но промолчала. Суккуб же надула губы. — Не ври, поэт, — совсем не к месту, но то, как она произносила это слово «поэт» возбуждало Лютика похлеще всех известных «трав-возбудителей». — Я не знаю, о ком речь, но чувствую, как сжимается твое сердце. Кто такая Эсси? Лютик молчал. Лютик смотрел в кружку, чувствуя, как слезами наполняются глаза. Он не мог ничего сказать, он слишком долго пытался забыть об этом. И вместе с этим его кровь бушевала от присутствия суккуба. Еще никогда он не находился в настолько удручающей ситуации, и еще никогда ему не было настолько все равно, что его мужское достоинство разрывало брюки, а сердце билось учащенно совершенно не из-за желания, а от величайшей тоски. Лютик, который хорошо знал женскую природу, надеялся, что суккуб замолчит. — Ну же, маэстро, — суккуб не отступала. Отпив воды, острым языком облизала губы, но чары ее почему-то не возымели нужного эффекта. Лютик сидел молча, уставившись на стол или кружку с пивом (трудно сказать точнее), а не разливается в речах, которые так интересны ей. — Прекрати, — сирена повернулась к суккубу, вздохнула. — Не видишь, что ему тяжело? Я тоже поняла, что он лгал, но зачем так давить? Не хочет — не скажет. — Ну, хорошо, — Лютик утратил ценность в глазах развратного демона, она тоже повернулась к женщине с зелено-золотистыми волосами. — Так кто же такая Эсси? И почему одно упоминание ней пробудило такую печаль в душе поэта? — Я не знаю, — Шъееназ склонила голову. — Точно не знаю, вернее. Их было трое — ведьмак, менестрель и она, тоже менестрель. Красивая, с невероятными глазами и очень талантливая. Она владела языком моря наравне с сиренами, что большая редкость для человека суши… И смотрела на беловолосого ведьмака с такой любовью, на которую способно только чистое и чуткое сердце. Я назвала ее «его любимой»… Но видимо я ошиблась. Все намного сложнее, чем кажется. Теперь грусть накрыла и Шъееназ. Она вспомнила про то, чего лишилась и что получила взамен. Сирена принесла свою жизнь в жертву человеческим чувствам, но чувства эти оказались всего лишь замком из песка на берегу озера. Суккуба повисшая тишина явно тяготила. Закусив губу, демоница понимала, что это ее вина и впервые за долгое время познала что-то, отдаленно напоминающее стыд. — Бутылку реданской травяной водки, — громко произнесла она, чем заставила сирену и барда обратить на нее внимание. — Извините, мои ночные спутники, — развратница едва заметно и виновато улыбнулась. — Надеюсь, вы понимаете, что я далека от того, что гложет вас. И далека не по своей вине, такова уж моя природа, и изменить ее не в моих силах. Это очень неожиданная встреча, для меня так уж точно, поэтому предлагаю добавить в нее немного горького тепла в виде «свирепой»… Ей не ответили, но лица подняли — у Лютика были красные глаза, а Шъееназ напоминала грозовую тучу. Но что-то изменилось, им стало чуть легче, и суккуб это видела. В ее природе видеть подобное. …Ночь опустилась на одинокую таверну. Посетителей осталось всего трое — две женщины и мужчина. На столе высилось несколько бутылок, но не раздавалось веселого смеха, который стоило бы ожидать от пьяной компании. Мужчина осторожно касался струн лютни и негромко пел хорошо поставленным голосом. Он пел о том, насколько нежно сердце менестреля и как легко его покорить, а в то же время сердце старого воина закрыто для всякой любви. Но все же одну ночь, одну прекрасную ночь, они провели вдвоем. Когда наступило утро, воин ушел и на память от него у нее осталась только жемчужина — величайшая ее ценность, которую она хранила годы, пока не пришла за ней безмолвная смерть. Он пел о том, что она умерла и он нес ее, мертвую, на руках в лес, где похоронил в тиши и спокойствии, а вместе с ней — лютню и жемчужину. И также пел о том, что старый воин с белыми волосами никогда больше не упоминал о ней, никогда не спрашивал. А менестрель никогда не расскажет ему, и эта тайна навсегда останется в его душе. Только в эту ночь, в первый и в последний раз величайший из бардов спел ту балладу, которая была написано для им только для него самого, которая не должна была быть спетой ни за какие деньги. Баллада, которая была самой правдивой из всех, а посему была смой грустной. Баллада, в которой он не врал… …Когда утром Лютик проснулся в небольшой комнатке с большим тюфяком, набитым соломой, совершенно голым, он сперва испугался. Но потом увидел, что его одежда и лютня аккуратно лежат в сторонке. Он был один, хотя запах женщин пробивался даже сквозь затхлый воздух комнаты. Кажется, он помнил поцелуи сирены и суккуба. Помнил, что рогатая красавица грустно улыбнулась и прошептала: — Правдой можно покорить любое сердце, поэт. А сирена, улыбнувшись не менее грустно, коснулась его руки: — Почему ты не спел мне эту балладу много лет назад… как только я вышла из воды? — В мире так много боли и слез, — отвечал им Лютик, поднимаясь со скамьи. — Пускай же хоть в песнях поэты соврут. Пускай хоть там не будет этих страданий… Расплатившись, Лютик покинул таверну. Может, прошлый вечер и заставил его вспомнить то, что он пытался не ворошить, но теперь почему-то стало приятно и легко. Поправив шапочку и подмигнув пышногрудой девице с корзиной репы в руках, менестрель бодрым шагом направился назад в деревню, оттачивая незамысловатые слова песенки в голове. Маэстро слишком хорошо знал женскую природу, чтобы она перестала вызывать у него интерес. А еще лучше он знал женское тело, чтобы перестать его желать даже после ночи, проведенной с двумя прекрасными…существами, которые для него были и остались, несмотря ни на что, осколками прошлого.