Поколения

Кто бы что ни говорил, а на самом деле ковер для дитяти не подходит. Там же узелки, будь он хоть три раза персидский! Станет малыш в рубашонке ползать по ковру, чего доброго, обдерется на шершавом, тельце же такое нежное, и кожица мягкая-мягкая, тонюсенькая. А вдруг дура-нянька протащит по ковру – вообще страшно и представить! (Ладно, нянька не дура, разве ж, не удостоверившись, допустил бы Федор Алексеич до своего единственного сыночка – но ненароком-то все может случиться). Шкура не годится тоже. Малютка же непременно край потянет в ротик, еще волос наглотается, чего хорошего! Пушистая шкура для Петеньки, конечно, уже припасена (Федор Алексеич самолично ходил на охоту, хоть и не большой любитель, но разве ж можно в таком деле на кого-нибудь положиться – приволокут чего-нибудь облезлое да блохастое, это как пить дать), но это попозже, это успеется. А пока для шестимесячного младенца лучше всего войлочная кошма, Тепло, мягко, ползать удобно – и не сбивается, и ручки-ножки не скользят (Не зря Федор водил дружбу с Бекбулатовичем, кошму-то купить не трудно, а вот нужного качества, чтобы была и приятна на ощупь, и крепко сваляна, не расковырял бы ловкий Петенька своими маленькими пальчиками – это еще надо достать!). А ползает Петенька весьма шустро, хоп-хоп – и уже на другом краю, только пятки розовые мелькают – так бы и чмокнуть каждую пяточку! Впрочем, напоказ Петр Федорович не ползает по убеждению. Тятя может сколько угодно уговаривать: «Ну давай, сыночек, ну ползи сюда, ну покажи, умница, как ты умеешь, вот, дедушка на тебя смотрит, порадуй дедушку!». А Петр Федорович лежит себе на животике, глядит хитрыми глазками то на тятю, то на дедушку, улыбается во весь розовый ротик (аль не весело – тятя с дедушкой на полу рядком растянулись, цветные кафтаны по половицам раскинули), да знай себе деревянной расписной коняшкой долбит по яркой деревянной же миске. Славный бум-бум получается! А ползти – не ползет, это уж фигушки вам. Еще чего выдумали – ползать им! Надо им – пусть сами и ползут, на то они и большие. И, между прочим, правильно рассуждает младенец. Долго Федя выдержать не способен – сам придвигается по кошме, хватает сыночка на руки: «Ах ты мой сладенький, ах ты мой самый лучший на свете Петенька!». Тут уж Петр Федорович не возражает – знай смеется-заливается, правда, без звука пока, со звуком еще не умеет, разве что когда от избытка чувств пискнет, так тут тяте и вдвойне радость: «Это же он не плачет, - важно объясняет он тяте собственному, хоть тот в объяснениях подобных и не нуждается, - это он так разговаривает! Да, Петенька? Разговариваем мы так! А еще чуточку подрастем – так и песни петь станем!». «Ааааа-ааууу-а!» - выдает Петенька, и смотрит хитренько: станет тятя восторгаться, аль нет? «Вот как мы песни петь станем! – восторгается тятя. Еще б не стал тятя восторгаться! - Вот так! Ах ты птенчик мой певунчик! Ласкунчик ты мой ненаглядный!». Петенька тянется, влажным нежным ротиком тычется в тятину щеку (или в шею, или в ухо – это уж как получится) – целует… «Ой, любишь тятьку… любишь тятеньку, да, сынулечка? Ты ж мой глазастенький! Бать, ну ты смотри, какой глазастик! Ух какие глазищи! Ну правда ж – наш, Басманов, без обману!» - В бабушку глазами пошел, - соглашается Алексей Данилович. - Наши-наши-наши глазищи серые! – тормошит Федька сыночка, целует в нежную макушку. – И волосики наши, правильно? Правильно, Петенька, наши глазоньки, наши волосики, весь наш сыночка, Басманов, как есть! Никто теперь иного не скажет! - Да кто б и стал говорить? – ворчит Алексей Данилович. Такое всегда говорят счастливые отцы, сам в свое время так приговаривал, любуясь темной феденькиной головкою – да только странная горечь прорезывается в Федином ласковом лепете. - Баб полоротых всегда сыщется! – Федор некрасиво кривит красивые губы. – Вот только б уродилось дитя хоть малостью несхожим – тотчас пошли бы толки: откуда, мол, дитяти тому взяться, коль Федька тот, почитай, совсем у молодой жены не ночует? «Так кто не дает?» - едва не буркнул, помрачнев, Данилыч. Да только, кроме того зрелища, что не мог забыть, перед глазами встало и иное: как Федя, маленький еще, пришел как-то с разбитым носом… с разбитым лицом, и с синяками, и платьем, изодранным вдрызг, как в честной драке один на один не бывает. И, запрокинув голову, прижимая к носу мокрую тряпицу, выговорил, невнятно, на каждом слове всхлипывая - не от слез, от крови: «Они… не смеют… моего отца… называть… приблудышем». Вспомнилось и то, как когда-то жестоко дрался сам. Вспомнил натужную приветливость Плещеевской родни (и бессильную ненависть свою, мальчишескую: на них, взрослых, не кинешься с кулаками, не глядя, сколько пред тобой обидчиков), поджатые губы и полунеловкие-полураздраженные, все время ускользающие взгляды, и слово – то самое, никогда не произносимое вслух, но ясно читавшееся с поджатых губ и отводимых глаз. И как однажды все-таки услышал, подслушал, неосторожно обмолвившееся, не ему сказанное, когда не ведали о присутствии того, о ком говорили со вздохами: «Нет, не Плещеев…». Тогда-то и выкрикнул – прямо в лицо: «Да, не Плещеев – я Басманов!». От матери ему здорово досталось тогда, и, наверное, поделом… но все ж детского решенья своего, тогда созревшего, так и не переменил Алексей – только Басмановым звался с этого дня и доныне. И вот – Федор, сын… и вот – внук… Петенька… так странно зваться дедом. И странно, и радостно – не поспоришь, вот он, внучок, Петенька, Басманов Петр Федорович, маленький, крохотный, и уже так отчетливо похожий на своего отца, а значит – и на бабушку свою, Катерину, и немножко на него самого, дедушку Алексея, и даже немножко на прадеда, Данилу Басмана, им самим никогда не виданного… не просто младенец, малыш с пухлыми щечками – уже Басманов, с басмановским упрямым нравом, и разделит и продолжит судьбу Басмановского рода. - Ай да хватка! Воистину басмановская! Алексей Данилыч смеется – внучок Петенька накрепко вцепился в курчавую дедову бороду, и нипочем не желает отпускать, хоть тятя и старается выпутать малюсенькие цепкие пальчики: - Ну Петенька, ну пусти, нельзя, сынок, дедушке больно! Бать, ты понял? Ты понял, а? Он же не просто ухватил… раньше просто как придется цапал… сынок, говорят тебе – нельзя деду за бороду хватать, нет, нет и еще раз нет! А теперь нарочно подкарауливает. Дождется, пока дедушка отвлечется – тут и цап. Слушай, ну на глазах умнеет ребенок!