Отблески

Удивительно, насколько быстро человек адаптируется к новой среде, приспосабливаясь под диктуемые условия и становясь частью новой обстановки. За два дня жизни в "обычном" мире "Гидра" начинает казаться мне страшным сном, а точнее затянувшимся кошмаром. Здесь нет ни лабораторий, ни хитросплетения коридоров, ни охраны вокруг. Здесь есть только лес, небольшой задний дворик и Барнс. Сразу после того, как он выпускает меня из рук, бросаю чемодан на пол, отстраняюсь, начинаю лихорадочно осматривать его, ища признаки повреждений. Джеймс усмехается: - Все в порядке, я не ранен. С души сваливается уже не камень, а целая гора. Выдаю вопрос, мучивший меня с того самого момента, как в штабе закрылись ворота ангара: - Как ты добрался? - Легко. Долетел, самолет оставил тут неподалеку, в пределах досягаемости, на всякий случай. Прошел через лес, забрал немного левее, чем следовало, потом разобрался. Лягушку твою долго искал, ее в траве не было видно, - хмыкает он. И правда - вокруг дома все заросло. Облегчение накрывает снова; не выдерживаю и позволяю себе снова обхватить Барнса за шею. Это становится какой-то болезненной потребностью - видеть его, чувствовать, что он рядом. И бороться с этой манией у меня нет ни малейшего желания. Его руки медленно ложатся мне на спину, он все еще не привык к прикосновениям. Тянусь к нему, слегка прикасаюсь губами к его губам, а потом в голове срывает стоп-сигнал - мне мало, мало и осторожных касаний, и поцелуев с привкусом горечи, и обжигающего контраста ледяной стали руки и тепла живого тела. Интуиция ненавязчиво подсказывает, что это неправильно, и так быть не должно, но все ее доводы вдребезги разбиваются об океанские волны в его глазах. "Гидра", угрозы, Зола, черти, все вокруг  остается где-то за гранью -  окружающий мир сужается до этой крошечной прихожей и ощущения его тела, прижимающегося к моему. Черная форма, в которой Барнс покинул штаб, кажется чересчур ненужной, и, разомкнув поцелуй, начинаю ее расстегивать. Жар поднимается изнутри, опаляет легкие, заставляет дышать быстрее и чаще. Отстранившись, нетерпеливо сбрасываю блузку, поднимаю голову, чувствуя, как он спускается ниже, касаясь губами шеи и ключиц. Воздух застревает где-то на полпути выхода из легких, превращаясь в сдавленный стон. Наконец справляюсь с формой и дергаю ее, оставляя Джеймса в одной тонкой футболке, от которой тот быстро избавляется. На секунду замираю, затем медленно провожу кончиками пальцев по багровому, бугристому шраму, соединяющему бионику с плотью. Поднимаю взгляд и тону в его глазах уже в который раз. Барнс целует требовательно, грубо, зарываясь рукой в мои волосы. Отвечаю точно так же, обхватываю его ногами за пояс, ощущая, как трезвость рассудка медленно растворяется в кислоте инстинктов, захвативших тело. Оставив без точки опоры, Барнс прижимает меня к стене; движение вроде бы не резкое, но боль в спине волной проходится по всему телу, заглушая жар. Я коротко вскрикиваю и отключаюсь, не успев ничего сделать. *** Сознание возвращается пружинистым толчком, заставляющим рывком сесть и тут же схватить ртом воздух. Чертовы почки. Вдобавок к этому отмечаю, что дыхание так и не выровнялось: посидев спокойно с полминуты, четко выявляю, что дышу слишком поверхностно, с неглубоким вдохом и длинным выдохом. Это не сулит ничего хорошего, но на данный момент мне глубоко наплевать. Медленно сползаю с кровати и тут же краснею - из одежды на мне только майка да нижнее белье. "Чего смущаться, Ридли, некоторое время назад ты вполне осознанно стремилась раздеться", - ехидно поют черти. Затыкать их просто нет сил - ни физических, ни моральных. Ступая босиком по пыльному полу, выхожу из спальни, куда меня, по-видимому, оттащил Барнс, и спускаюсь вниз, придерживаясь за стену. Нахожу его самого на кухне. Мужчина задумчиво вертит в руках пистолет, собирая и разбирая оружие без единого взгляда на него. Останавливаюсь на пороге и сразу же замечаю спутанные волосы, синяки под глазами, щетину на лице и уставшее, даже изможденное выражение. - Ты в порядке? - вопрос звучит в два голоса одновременно, одинаково удивляя и меня, и его. Невольно усмехаюсь - надо же, и такие совпадения бывают. Качаю головой, прохожу в кухню и занимаю соседний стул. - Со мной все в норме. Просто, видимо, ушиб не полностью зажил. - Это я тебя так, - это не вопрос, но все равно киваю. Отрицать очевидное нет смысла. - Ты мне жизнь этим спас, - сообщаю в тишину. - Все вышло более чем убедительно. - Покажи спину, - неожиданно просит Барнс. - Да нет там ничего, - беспомощно вру, зная, что ниже лопаток спина превратилась в один большой, уже начавший желтеть синяк. Еще один минус бледной, долгое время не видевшей солнечного света кожи - кровоподтеки появляются быстро, зато не сходят раздражающе долго. Тем не менее нехотя встаю и задираю майку. Слышен только скрип отодвигаемого стула, его шаги бесшумны. Касание к пояснице мимолетно, почти неощутимо, а затем вдруг Барнс обхватывает меня за талию и осторожно притягивает к себе. - Прости, - теплое дыхание щекочет ухо, передавая короткое слово. Откидываю голову ему на плечо и закрываю глаза, наслаждаясь теплом и чувством безопасности. - Не извиняйся, - негромко отвечаю. - Твоей вины в этом нет. Невысказанное "виновата только я" повисает в сознании мерцающими алым буквами. *** Кровать в доме всего одна, как и спальня - моя бабка гостей не любила. Вид дивана в гостиной оставляет желать лучшего, а при попытке сесть на него подскакиваю - пружины врезаются в тело даже сквозь обивку. Этот предмет мебели был старым еще во времена моего детства, а теперь он и вовсе превратился в полную и безнадежную развалину. Барнс поначалу порывается по-геройски спать на нем, но я пресекаю эти попытки на корню: - Ну уж нет. Кровать двуспальная, не выпендривайся. Мы уже давно не дети, да и стесняться уже нечего, и он это понимает, без пререканий соглашаясь с моими словами. Но я четко вижу, что привыкать к новой повседневности ему сложно - он ходит напряженный, дергается от неожиданных звуков, спит с заточкой под подушкой и заряженным пистолетом под прикроватным ковриком. По всему дому рассовано всевозможное оружие, что Барнс забрал из "Гидры". Один раз пистолет падает мне на ногу  из настенного шкафчика, заставляя заорать от боли. После этого еще долго, открывая шкафчики, машинально отскакиваю, что вызывает у Джеймса ухмылку. И я понимаю, что готова скакать так хоть целыми сутками, лишь бы увидеть, как исчезает его обычное мрачное выражение. Пытаясь влиться в ритм жизни за пределами "Гидры", параллельно оживляю в мозгу все свои довольно скудные знания по психологии. Теперь только и остается, что проклинать себя за то, что не слишком прилежно учила ее, так как думала, что не пригодится. Ага, как же. Рутина складывается мозаикой из сотен мгновений. Сознание старается перестроиться на диаметрально противоположный ритм жизни, но получается из рук вон плохо. Даже у Барнса это выходит лучше, но уже на вторую ночь я умудряюсь выскользнуть из постели так, чтобы его не разбудить. Вспоминаю, какие именно половицы скрипят, старательно обхожу их, выхожу на веранду и курю сигарету за сигаретой, ощущая, как легкие сжимаются все сильнее, и как черти вкрадчиво цепляют ребра кончиками когтей. Барнс появляется на веранде бесшумно, так, что я вздрагиваю от неожиданности. Он сразу видит полную окурков пепельницу, пустую пачку из-под сигарет, клубы дыма вокруг, не желающие растворяться в безветренной ночи. Мотыльки бьются в стекло лампы над дверью, а я впервые чувствую вину за то, что курю. - Ты хоть слышала то, как ты дышишь? - негромко спрашивает Барнс, садясь рядом. - Не прислушивалась, - отвечаю, рассеянно разгоняя дым рукой. Мужчина замолкает, позволяя тишине воцариться вновь. Только вот она неполная - ее нарушает протяжный, хрипловатый звук. С удивлением понимаю, что этот звук издаю я при выдохе. - Черт, - вырывается, когда сигарета ломается в пальцах. Барнс все так же молча смотрит на меня. Прячу глаза, тянусь за очередной сигаретой, но натыкаюсь на прохладный металл бионики. - Прекращай себя гробить, Ридли, - говорит Барнс. - Ты хоть знаешь, что с тобой происходит? Поджимаю губы. Знать не знаю, только подозреваю, но разглагольствовать не стану. По всем признакам моя болячка совпадает с симптомами эмфиземы, и я даже умудрилась выяснить, каким образом она проявила себя в самый неподходящий момент. Бронхит шестилетней давности вкупе с постоянным курением стали в основу, а то, что я глотала таблетки-транквилизаторы, ослабило иммунную систему и послужило катализатором для болезни. Комплекту для полного счастья не хватает только какого-нибудь рака легких. Хотя не стану зарекаться, может, доживу и до этого. - Ничего хорошего, - коротко сообщаю куда-то в темноту. Легкие неприятно сжимаются, вынуждая сделать небольшую паузу. - Окончательный диагноз без нормального обследования я поставить не могу, но ничем приятным эти фокусы не чреваты. Барнс убирает пачку сигарет со стола. - Тогда завязывай с этим. Как это сделать, я не знаю. Курить я начала еще в восемнадцать, только выйдя за порог детского дома, и продолжаю по сей день, то есть уже больше одиннадцати лет. - Бросить будет непросто, - озвучиваю последнюю мысль. - Ты справишься, - от его слов становится приятно тепло, несмотря на прохладную ночь. Он верит в меня. Верит, несмотря на то, что я этого не заслуживаю. - Знаешь, я постоянно думаю, как вытащить из твоей головы эту кодировку и сделать так, чтобы ты вспомнил все, что было до "Гидры", - меняю тему. Барнс чуть искоса смотрит на меня, но молчит. Решаю продолжить мысль: - Жаль, что мы не в Нью-Йорке, тогда, возможно, было бы легче, если бы ты видел знакомые места. - Я жил в Бруклине, - перебивает меня Джеймс. - Это я помню. - Что-то еще? - сжимаю ладонь на бионической руке. Он морщит лоб: - Там был Стив. Я помню Стива. Мы жили бедно, он все время дрался, его мать умерла рано, ее звали Сара, а потом я ушел на фронт и... - Барнс осекается. Мы оба прекрасно знаем, что произошло после того, как он стал солдатом. Но все же эти сумбурные отрывки воспоминаний куда лучше, чем ничего. Это вселяет надежду. - Видишь, уже что-то, - силюсь улыбнуться, но получается из рук вон плохо. - А теперь, думаю, надо идти спать, светать начинает. Джеймс не спорит и ничего не говорит. Но, лежа рядом с ним, я чувствую, что он так и не засыпает. Да и сама не могу. Только догадываюсь, что думаем мы примерно об одном и том же - что делать дальше. Эти десять дней не будут длиться вечно, и нам придется покинуть этот дом. Через десять дней мы превратимся в преследуемую "Гидрой" добычу, эта неоспоримая истина висит над нами Дамокловым мечом. Рассвет третьего дня на свободе мы встречаем с широко раскрытыми глазами. *** На чердаке откапываю старый, чуть поеденный ржавчиной бабкин граммофон и целую коллекцию пластинок с разнообразнейшей музыкой. Бабуля Ридли отличалась изысканным вкусом абсолютно во всем, и музыка не была исключением. Рискуя надорвать и так побитую спину, стаскиваю граммофон вниз по хлипкой чердачной лестнице. Увидев мои потуги, Барнс сразу же отбирает у меня эту махину, с легкостью ее удерживая. - Что это такое? - Бабулино наследие, - чуть ли не по слогам отвечаю. Одышка выражается все явнее. Еще дерьмовее я чувствую себя оттого, что курить нельзя - черти чуют, что дурманящего их дыма в легких нет, и начинают наглеть, все чаще расправляя перепончатые крылья. Мою причуду с граммофоном Барнс воспринимает спокойно, водружая его на столик в гостиной рядом с многострадальным диваном. Через некоторое время возни из раструба начинает негромко доноситься приятная мелодия. Выпрямляю спину и приземляюсь на подлокотник кресла, где устроился Джеймс. - А что стало с твоей бабкой? - интересуется он. - Умерла от рака легких, когда мне было лет девять, не больше. Дымила круче паровоза, курила настоящий кубинский табак, неизвестно откуда доставая его, - вижу, как Барнс криво усмехается, и быстро добавляю. - Да, иронично. Но бабуля курила с малых лет и до старости, ей было семьдесят девять на момент кончины. - У тебя все будет не так радужно, - сухо констатирует мужчина. - Не дождешься, - становится почти весело. Негромкая музыка действует на меня как успокоительное. - Знаешь, а я не хотел идти на войну, - неожиданно начинает Джеймс. - Не хотел потому, что тогда Стив остался бы один и натворил бы глупостей, и семью оставлять было страшно. - Ты их содержал? - Можно и так сказать, - Барнс наклоняет голову. - Мы с матерью работали, чтобы прокормить и достойно вырастить сестру. Ну, и самим тоже надо было что-то есть. А Стив после смерти его матери впал в какое-то оцепенение, постоянно твердил мне, что справится сам, а на деле у него даже хлеба не было в доме. Помню, я ему еду таскал и подкладывал в шкафчики. Некоторое время мы молчим. Я пытаюсь представить себе могучего Капитана Америка в виде худенького парнишки из прошлого Барнса, но один образ никак не хочет накладываться на другой. Зато всплывает тот этап моей жизни, что я считала давно похороненным в памяти. - Когда отец начал пить, его выгнали с работы. Мама тянула всю семью сама, но ее зарплаты все равно не хватало. У нас с ней была негласная договоренность - мы прятали еду и деньги, чтобы до них не добрался отец. Свои порции я делила между братом и сестрой, если получалось, отдавала что-то маме, но она обычно отказывалась. А потом отец смекнул что-то и начал ее избивать, требуя деньги. Так она впервые попала в больницу, и мелкие остались полностью на мне. Можно считать, что в восемь лет я стала для них заменой матери, - усмешка почему-то отдает горечью на языке. Закон равноценного обмена во всей красе: воспоминание на воспоминание, откровение на откровение. *** Страх - это как рефлекс. Это условная реакция организма на внешние раздражители. Нервные импульсы идут от рецепторов к мозгу, а мозг посылает мышцам команду двигаться. Так мы инстинктивно шугаемся, например, насекомых, которые могут ужалить. Но основное отличие страха от рефлекса в том, что страх - это реакция еще и на внутренние раздражители. На мысли. В этом случае он разъедает подкорку мозга, заставляя прокручивать в голове самые худшие сцены, наделять их деталями, делать их все страшнее и страшнее. Именно это и происходит со мной. Постоянно думая о том, что будет по истечение отпущенных мне десяти дней свободы, я сама заковываю себя в эти ментальные цепи страха, забываю о том, что нужно наслаждаться каждым мигом, когда я могу дышать свободно. Хотя о свободном дыхании не может быть и речи - черти в груди наглеют настолько, что поднимают меня и среди ночи, давя лапами на легкие. Они поют мне свои зловещие колыбельные и ехидно скалятся, обнажая желтоватые зубы. После одного откровения совершенно случайно следует другое - громкое ругательство непроизвольно срывается с языка, когда я больно ударяюсь головой об дверцу открытого настенного ящика. Банка с кофе выпадает из рук, а я тру пострадавший затылок и молча проклинаю себя за невнимательность. - Молодец, - комментирует Барнс. - Сюда иди, - получается сдавленно, потому что желание заорать от боли слишком сильное. Хмыкнув, мужчина все же слушается. Хватаю его за бионическую ладонь и кладу ее себе на затылок. Холод металла приятно успокаивает пульсацию в голове, и я протяжно выдыхаю. Шишка будет, но небольшая. Через пару минут, когда сталь ладони нагревается, Барнс чуть смещает руку влево, чтобы ушиба касалось холодное запястье. При этом его пальцы натыкаются на мой шрам. На удивление нежно Джеймс проходится по всей его длине, останавливаясь почти за ухом. Рубец неровный и бугристый - доктор, который меня штопал в ту ночь, не особо старался. - Что это? - Это сделал мой отец, - отвожу взгляд.  - Так сказать, память от папы. Океан в его глазах хлещет стену в моей памяти, выискивая в ней зазоры и неумолимо просачиваясь в них. Вода всегда побеждала камень, медленно, но неотвратимо меняя его рельеф так, как ей заблагорассудится. Та же самая вода сейчас точит стены и в его памяти, правда, они куда прочнее моих. Но когда-нибудь эти стены рухнут, нужно лишь время. А пока что Барнс убирает руку и сообщает: - Моя семья распалась после смерти отца в тридцать седьмом. Закусываю губу, принимая и это воспоминание в разрозненный ворох других фрагментов. Я готова рассказать ему всю свою жизнь в мельчайших деталях, если только это поможет ему восстановить свою.