Плохой стрелок, хороший стрелок

Воскресное утро начиналось протяжным гулом колокола из кирхи. Созывая прихожан к службе, он раскатисто пел, зычно оглашая окрестности. Звук его мало-помалу замирал в ленивом, неподвижном воздухе, горьком от запаха нагретых солнцем трав и застоявшейся воды. Наконец, стало так тихо, что, казалось, всё вокруг в один неуловимый миг замерло, будто став нарисованным яркими и свежими красками пасторальным пейзажем, висящим на стене в чьей-то чистенькой столовой... Но тут тишину разорвал сухой и раскатистый звук выстрела. Он распугал с пшеничного поля воробьев, брызнувших во все стороны мелкой пестрой дробью. – Мимо… – вздохнула девушка, поправляя очки на веснушчатом вздернутом носу. Рип раздраженно фыркнула, сдувая со лба непокорную прядь, лезущую в глаза. – Кто вообще может сносно стрелять из этакого бревна? – проворчала она. – Плохой из тебя, видать, стрелок, – скупо обронил её немногословный спутник, расставляя пустые консервные банки на пне с терпеливостью, достойной дочерей Даная – не в первый и не в последний раз за это утро. – Ничего не получается, Ганс, – хмуро пробормотала Рип, бросая полный обиды взгляд на старую маузеровскую винтовку, неловко лежавшую в худых девчачьих руках. – Ничегошеньки! – Неправильно держишь. Вот так надо, – проворчал мужчина, и она на миг замерла от прикосновения горячих мускулистых, привыкших к тяжелому труду и опаленных солнцем рук, поросших выпаленным коротким белым волосом. – Целься чуть выше, – ворчливо заметил Ганс, но в его неохотно срывавшихся с языка словах было не раздражение, а глухой убаюкивающий рокот, как в голосе огромного урчащего зверя. Рип нажала на спуск – и консервная банка с сухим лязгом упала в траву, покатилась, дребезжа, пробитая пулей. Один за другим, выстрелы, пугая птиц, раздавались отрывистым, сухим лаем, но пасущиеся на лугу коровы едва ли на секунду вскидывали комолые лобастые головы с рассеянной грустью в глазах и, флегматично жуя, продолжали пастись. Они уже привыкли к этим звукам. Каждое воскресенье Ганс ждал её здесь, на непаханом клочке земли меж пшеничных полей, под старой ивой, уныло склонившейся к воде. Ленивая, пахнущая тиной река тянула свое аспидное, лоснящееся черное тело меж аккуратных лугов, чертивших на её водах зеленую тинистую рябь. Ганс рыбачил здесь, когда впервые увидел Рип, идущую босиком по траве, спускавшуюся из того большого белого дома за холмом. Она шла, ступая невесомо: сама словно полупрозрачная, тонкая, как одна из тех стрекоз, большеглазых, сверкающих росой на крыльях, тонких и быстрых, летающих над камышами. Она шла вдоль реки, и её светлое платье отражалось в воде, а отражение плыло за ней белым лебедем, подгоняемым ветром облаком на темном небе. Тонкие косы подпрыгивали на узкой детской груди и качались, как стебли травы, когда она пускалась вприпрыжку. Она шла и пела – громко, фальшиво и радостно, как поет человек, не подозревающий, что за ним кто-то наблюдает, как поет в неосознанном, естественном своем порыве вольная птица. Кажется, тогда тоже было воскресенье. Каждую неделю они виделись именно в воскресенье. Но однажды был вторник. *** – Ганс? – удивилась Рип, распахнув дверь и увидев на пороге длинную неуклюжую фигуру. – Что ты здесь делаешь? Разве мы не уговорились?.. – пробормотала она, протирая очки и воровато оглядываясь по сторонам. – Что-то случилось? – схватила его мозолистую, грубую руку, цепко, будто пытаясь выдавить хоть жест, хоть слово. Хоть что-то, кроме странного, остановившегося взгляда волчьих, золотистых глаз, на дне которых плескалось тинистой зеленью смутное отчаянье, как тухлая, отравленная вода. Он, старательно отводя взгляд, торопливо сунул ей в руку скомканную бумажку. – Объявили мобилизацию моего года, – нехотя бросил Ганс. А о войне не думалось и не хотелось думать. О ней пелось в бравурных маршах, лившихся из радиоприемников, говорилось в пламенных речах... Но она казалась призрачной, нереальной, пока не приблизилась вплотную стуком колес поезда, пахнув прямо в лицо затхлой портяночной вонью солдатских вагонов, неношеной шерстью и гуталином натертых до блеска сапог, еще скрипящих при ходьбе. Потом Рип часто вспоминался тот день на станции и он – такой длинный и чужой в новенькой своей длиннополой шинели, в решительно надвинутом на самый нос кепи. Почему-то Ганс виделся ей в воспоминаниях резко постаревшим, ссутулившимся, с непроницаемым взглядом немигающих светлых глаз, процветших диковатой звериной зеленцой. А потом приходили письма... Рип дивилась штемпелям с диковинными непроизносимыми названиями. Письма из Варшавы... Письма из Познани... Письма из Тернополя... Письма из Винницы... Скупые письма ни о чем, полные страшной недосказанности. Как будто там, у черта на рогах, на краю земли, он встретил саму тьму и заглянул ей в глаза. Как можно описать ад – разве что не сказать о нем ни слова. Рип читала эти письма – но они были серы и размыты, как утро за окном. У реки облетала старая ива, и листья её медленно плыли по течению. Письма приходили и приходили – из Одессы, Кировограда и Николаева... Они пахли заношенной одеждой и запредельем. Стопка с разноцветными штемпелями всё росла и росла. Снег помаленьку заметал голые, осиротевшие поля, умолкшие пастбища. А письма всё приходили... Они были написаны уже на плохонькой серой бумаге. Река замерзла, и снег занес её почти полностью, оставив только пунктир куртин обледенелых камышей – дрожащая черта в беспредельной мутной белизне. А потом ей пришло письмо, наскоро набросанное чужим скачущим жеребячьим почерком: «С прискорбием сообщаю, что гауптман Ганс Гюнше погиб, исполняя свой воинский долг перед Рейхом...» *** Сошел снег. Выплакался, впитался в землю, как слезы и кровь. Пропал без следа, оставив смутное ощущение едящей загривок сырости. Под сапогами хлюпала грязь. Река была еще мутна, как сознание после долгого и тяжелого сна, но первая зелень начинала пробиваться сквозь прошлогодний сор. Старая ива, не пережив зиму, не дала почек. Она так и осталась стоять, шелестя посмертным шепотом сухих ломких ветел. Рип не знала, сколько простояла тогда, уткнувшись лбом в шершавую кору. Будто и она сама стала ссутулившимся в непогоду мертвым древом, всё ещё торчащим под ветрами и дождями, как живое, да вот только внутри него – пепел и труха. Подув на озябшие, усыпанные цыпками руки, ван Винкль привычным жестом сняла с плеча старую маузеровскую винтовку и прицелилась. Гильзы падали в грязь одна за одной, втаптываемые подошвами заношенных сапог. Теперь Рип сносила жестянки без промаха и без заминки. Она тренировалась неустанно, ожесточенно, бездумно. Каждое движение было отточено до автоматизма. Её рука больше не знала дрожи, а глаз – неточности, словно у волшебного стрелка, продавшего душу дьяволу за невиданный талант. Теперь она сама оденет в форму тело без души. Её душа была продана за пригоршню пуль и горечь бессильной злобы, призрачной надежды мести. Волшебный стрелок – лучший стрелок..