Зарисовка

Опять меня будит ощущение густой грозовой истомы. Сегодня третья ночь, как я вижу один и тот же сон. Мрачный восторг, в который меня приводят его подробности, не может не озадачивать. Всё дело в сумасбродно острых деталях. Канва же довольно ординарна. Мне грезится скала у горизонта, лес на пике его привольного летнего буйства, зелень блистает – мирт, мох, турмалин. Один и тот же пейзаж каждый раз. Я узнаю скалу, но прежде не видел её с той стороны, с какой смотрю на неё во сне (и всё-таки я уверен, что всё в той местности окажется ровно таким же, как в моих тягучих кошмарах, если мне заблагорассудится туда забрести, однако я не спешу проверить). Под мирными кронами разыгрывается одна и та же чудовищная сцена уже третий сон подряд. Творись она во мраке ночи, вероятно, выглядела бы более гармонично. Но невинный и ясный свет солнца делает картину дикой. В сердце свежего летнего леса происходит самосуд, он вершится безвестными охотниками над только что пойманным ими колдуном. И, конечно, этот колдун не кто иной как я сам. Несколько мгновений я смотрю на всё со стороны, точно бы парю над лесом, внимая июньским оттенкам – липовый, изумрудный, виридиан слепят мой взор, а после я слежу за всем то своими глазами, то как будто бы стоя сбоку от самого себя. Охотники веселятся, они празднуют какую-то личную и важную для них победу, которая связана с поимкой чародея. Речь, безусловно, обо мне. Они раз за разом называют меня грязным чернокнижником, упорствуя в своём заблуждении на этот счёт. Я не знаю, в чём именно меня обвиняют. Но смешанные чувства в том сне столь ярко горят в моей груди, словно всё происходит в действительности. Горечь и ликование разливаются жаром под рёбрами. Второе, впрочем, странно для того, кто потерпел поражение. Лиц своих судей я прежде не видел, но если бы теперь встретил их в реальности, то узнал бы, по крайней мере, троих из десятка. Во сне я оказываюсь привязанным к огромному старому дереву. Несколько раз грубая верёвка пересекает мой торс, бёдра и ноги, прочно прижимая меня к старому шершавому стволу – сепия, умбра, бистр. Не только оттенки, но и осязательные тонкости так сочно различаются мною, что раз за разом во сне я забываю, что всё это только грезится. Мои руки разведены и подняты, они закованы в кандалы, которые кто-то заранее приторочил к могучему дубу. На стальных обручах вырезана вязь удерживающего заклятия, которое какими-то неведомыми путями попало в руки простых охотников, и они не преминули воспользоваться добытым знанием. Вот, что на самом деле держит меня – вырезанное на стали заклинание. А верёвки совсем ни к чему, но люди, верно, решили перестраховаться. Они боятся меня, я это вижу, я это почти что чую, сладкий и острый запах страха, едва ощутимый из-под пота, которым от них так жестоко разит. Но люди обманывают себя, затирают страх насмешками, злобой, яростной весёлостью, которая разгорается всё сильнее. Сначала они лишь стоят особняком неподалёку от меня, обсуждая, что делать дальше. Их ноги топчут лесную траву, смятые стебли выбрасывают в воздух на прощание яркие запахи своих соков. Людской страх, преломлённый гневом и приправленный злым весельем из-за собственного триумфа надо мною, вырывается и заставляет их перейти в атаку. Они осыпают меня бранью, но я не понимаю их диалекта, с моих губ не сходит слабая и недобрая улыбка, она сводит хамов с ума. Кто-то действует первым, заговорив на мёртвом языке, он плещет на меня водой из кожаной фляги… И ничего не происходит, человек же явно ожидал увидеть какой-то определённый результат, он разочарован, озадачен на миг, а после его злость возрастает, он замахивается той самой флягой, но его оттесняют партнёры. Переглядываясь и споря в полголоса, они опасливо посматривают на меня, интонации их голосов, говорящих на незнакомом мне диалекте, изобилуют непониманием. Речь их груба, отрывиста, она рокочет, щёлкает и шипящие звуки часто переходят в скользящее глянцевое «L». Их лица обветрены, веснушчатая у многих кожа покраснела, а волосы выгорели, светлые, как весеннее солнце –льняной, палевый, экрю. Что их не устроило? Я должен был раствориться под действием воды? Но ведь это глупые выдумки ещё дедовских времён. Мужчины умолкают и начинают отстраняться, я перевожу взгляд с них на цветущие лесные маки. Июнь, их сейчас много. Алый, марена, бордо. Охотник, который оплошал с водой из фляги, остаётся, когда другие отходят. Он замахивается, и мой правый бок от бедра до плеча жалит быстрым прикосновением кнута. Таким стегают и стреноживают скот. Но боль вовсе не так велика, как мучителю хотелось бы, потому я усмехаюсь, а он разражается криками, почти беснуется, и бьёт, бьёт снова, злее, быстрее, промахивается, попадает по дереву, по предплечью, плечу, лицу. Боль окрашивается в амиант. Его оттаскивают друзья, в глазах одного из них я вижу суеверный ужас, он уверен, что ещё миг, и никакие кандалы меня не смирят. Но заклятие держится, я только посмеиваюсь, а сбросить оковы не могу. Из-за деревьев появляется всадник, он неторопливо приближается и уверенно спешивается. И вот среди шумливых, разозлённых людей появляется твоя фигура, ты, Ромуальдо, ни с кем не церемонишься, не говоришь ни с ними, ни со мной, лишь молча взводишь резной ручной арбалет, смотришь на меня, и я вижу твой сосредоточенный взгляд поверх предплечья, на которое ты уложил оружие. Между нами всего два десятка футов. Я замираю от ужаса и предвкушения. И вот болт вылетает из паза, так медленно движется в загустевшем знойном воздухе, что мне кажется, его можно играючи поймать рукой, но мои руки закованы. Выстрел завершается вспышкой противоестественных ощущений. В основном это наслаждение, пока далекое и щекочущее, и вторым, третьим, десятым планом идут азарт, задор, томление и ненасытность. Я вижу, как по ткани моей рубахи вычерчивается пятно, и не могу отвести взгляда от того, как на белёном льне расцветает удивительно прекрасный пион крови. Он заставляет меня трепетать в познании опасной красоты. Наблюдая за соцветием фалунского красного, я на мгновение теряю представление о самом себе и самоопределяюсь лишь биением гулкого тугого пульса, заполняющего всё моё естество, и вслед за тем я вновь ощущаю чёткие границы своей раненой плоти. Чувство сладчайшей волнительной истомы охватывает меня, погружая сознание в киноварный жар, где главенствуют вызов и жажда. Ты стреляешь в мой корпус снова и снова. И от каждого впивающегося в тело болта я вздрагиваю, улыбаясь, пока из уголка губ ни стекает тёмная кровь, заставляющая кривиться мой рот. А рубашка уже почти вся бордовая. Глядя в твои глаза, я пропускаю те моменты, когда болты срываются из пазов, чтобы преодолеть за пол-удара сердца расстояние между нами и поразить меня снова. Я ловлю твой взгляд – васильки и перванш, присваиваю его, приковываю, как твои охотники приковали до этого мои руки. Ты стреляешь, но не целишься, лишь держишь арбалет на предплечье, раз за разом спуская курок. Твои глаза совершенно точно прикованы к моим, накрепко, пока в воздухе не начинает искрить, я вижу это даже за двадцать футов. Всякий раз, когда в плоть впивается новый снаряд длиной с ладонь и входит по меньшей мере на половину, опаивая кровью каждую грань наконечника, моё тело содрогается, по нему прокатывается чувственный жар карминового цвета. Корпус истерзан оружием, но я не вижу в ранах ни одного арбалетного болта, как будто они растворяются, стоит им только поразить мою плоть. Из горла с выдохом вылетает чуть слышный стон удовольствия, горечи и ликования, такой лёгкий, светло-лимонный, оседающий на язык эстрагоном. Он для тебя - знак к остановке, и арбалет мгновенно летит в траву. Ты подходишь едва ли не вплотную. И в мой подбородок снизу упирается рукоятка кожаной плети, заставляя закинуть голову. Я смотрю на тебя опасным и нечётким от жара взглядом, перед которым мир подёргивается пеленой – кармин, сангрия, кровь, запахи пота, смятой травы, кожи, коры, меди и моря. Я щерюсь окровавленными губами, я рычу и слышу, как ты произносишь мне в лицо, что у тебя ещё есть так много интересных забав для меня, для нас обоих. Твои губы движутся, но я их уже не вижу, ты выдыхаешь мне в ухо, что я колдун и значит, я выдержу, всё перенесу, как никто другой не смог бы. Тёмно-алый доходит до густоты мрака. На моменте, когда хвост кожаной плети прочерчивает воздух и обжигает мне бёдра, я каждый раз просыпаюсь. Не знаю, почему мне снится этот сон. Но в ещё большее замешательство меня приводит то, из-за чего я становлюсь счастлив в своей странной грёзе: я готов рычать от удовольствия потому, что ты меня истязаешь, ты расстреливаешь меня из арбалета и угрожаешь мне. Третью ночь подряд я просыпаюсь в истоме, густой, как воздух перед самой сильной грозой в году. Парадоксально, но в своём бессилии во сне я совершенно свободен в выборе ответных реакций. И понимая это ещё сонным умом, я улыбаюсь окружающей меня темноте, как и на этот раз.